Вячеслав Куприянов
ЗАТЯЖНОЙ ПРЫЖОК
АГЕНТ ОСОБОЙ СЕКРЕТНОСТИ
Он летел с каплями дождя и радовался, что он не мокнет, ибо его скорость была почти равна скорости капель. Но сопротивление массивного тела воздуху, как он сообразил, превышает оное малых сих, то есть капель, поэтому он как бы нагоняет капли, дождь идет на него снизу, поэтому было весьма разумно обуть его в болотные сапоги.
Он любил, когда его забрасывали то ли в чужую страну, то ли в родную с парашютом, в глубинку ли, в районный ли центр, но все было лучше обычного переезда, когда он, под чужим, знамо дело, именем, пересекал ту или иную границу. Его всегда раздражал взгляд пограничника, несчастного человека, который иногда был вынужден говорить – смотрите мне в лицо, а лицо было настолько уже заезженно другими прямыми взглядами, что без жалости смотреть было невозможно. При этом надо было стараться походить на свою фотографию, но фотография безмолвна, а ему часто приходилось отвечать на злое утверждение, – эта фотография не ваша, – как это не моя, ведь я ее вам показываю, это я, но мало ли что мне пришлось пережить после этого безмятежного фотоснимка, – но еще лучше был вариант вопроса, – это не вы на фотографии, – а кто, – коварно отвечал он, и вообще нелепость вопросов варьировалась в зависимости от знания языка, на котором этот вопрос был задан. – Вы говорите по-немецки, спрашивали его на корявом русском, и делали обиженный вид, когда он утвердительно отвечал на корявом немецком. Но еще жутче были таможенники, которые всегда не там и не то искали. – У вас есть колбаса, – нет, – с облегчением ответил он, – жаль, дрогнувшим голосом реагировал таможенник. Как-то он вез важную информацию, закодированную как грязь у него под ногтями, и он невольно прятал руки за спиной, боясь, что его пошлют в туалет мыть руки, – а что это у вас в руках, что вы там прячете, – ничего, – протягивал он руки, которые он научил не дрожать, что бы в них не находилось. – Ничего, а деньги где? – Деньги отняли уже при выезде, – врал он, в это часто верили. Не любил он пересекать границу в положенном месте, но работа есть работа, приказ есть приказ. Но в душе он всегда надеялся на самый опасный способ, когда могли сбить его самолет, распознав в нем самолет противника, могли расстрелять его еще в воздухе под парашютом, ведь в медленный объект легче попасть, чем в быстрый. Конечно, он обладал искусством затяжного прыжка, раскрывая парашют уже вблизи земного шара, но его часто тянуло не спешить с приземлением, а побыть в подвешенном состоянии, когда тобой не помыкают те, кто его послал, быть может, на верную смерть, и не угрожают разоблачением те, кому он еще не успел сделать ничего плохого.
Так думал молодой повеса, устав от собственного веса. Когда парашют раскрылся, дождь накрывал его уже сверху, и монотонный стук по куполу парашюта успокаивал и усыплял, но он не должен был позволить себе заснуть, так как тогда он мог выронить из рук чемодан, а это уже чревато провалом. Чемодан, упавший с неба, вызовет подозрения, ведь где-то же должен быть хозяин чемодана. Но важно и то, что в чемодане, станет ли его содержимое поводом для разыскания хозяина, или напротив, оно так заинтересует нашедшего счастливца, что он будет сохранять в тайне это содержимое, – присвоив его себе, счастливец уже становится пособником хозяина, он будет всячески опровергать слухи, что в округе появился опасный агент.
Так однажды он был снабжен холодильником высокого класса, который был умышленно выпущен из рук над населенным пунктом, и пока туземцы удивлялись, как он не разбился, а потом возник спор, кому он будет принадлежать, вплоть до призывов ввести немедленно коммунизм, чтобы все могли пользоваться холодильником сообща хотя бы на то время, пока не кончатся иноземные продукты в холодильнике, – а тем временем хозяин успевал незаметно приземлиться, принять местный вид и даже принять посильное участие в пропаганде сиюминутного коммунизма.
Но раз на раз не приходится, поэтому приходится тщательно продумывать, чем набивать чемодан. Здесь помогают как собственный опыт, так и дальновидность руководства. Ему приходилось перевозить не только холодильники, но и пылесосы, которые не столько годились в дело в особо пыльных местах, сколько были призваны забавлять счастливцев, тут же начинавших со смехом друг из друга высасывать насекомых. Ронял он телевизоры с уже готовой программой многосерийных мыльных опер, это надолго парализовывало жизнь потенциального противника на земном шаре, пока противник не обучался жить, как в мыльных операх, на латиноамериканский манер, где вполне домашний обман становился двигателем общественных интересов и весьма помогал деятельным подражателям захватывать чужую собственность и выгодно ее продавать уже своему потенциальному противнику. Вот почему агент, когда случался провал, покидал эту страну уже с двумя чемоданами.
Агент любил не все страны, хотя бывать приходилось во многих. Он ценил определенность и не терпел шуток, а шутки иногда выкидывало даже руководство, способное отправить его то в пустыню, то в край вечной мерзлоты, где никакого потенциального противника не предвиделось, и он становился в очередной раз жертвой планового хозяйства или чьих-то вздорных концепций, согласно которым в пустыню вот-вот проведут воду и тут же в нее начнут погружаться подводные лодки, а в вечной мерзлоте еще проще – ведутся разработки по продвижению этой самой мерзлоты на территорию противника, причем, размороженные при этом мамонты, станут основой новых вооруженных сил по образцу слонов Ганнибала и так далее.
Что же касается шуток, то и его соратники бывали способны, например, снарядив его в Люксембург для разжигания национальной розни между тремя местными языками, для чего он к своим французскому, немецкому языкам должен был срочно изучить леценбургский язык. Но вместо благополучного тихого Люксембурга шутники сбросили его в особом районе Китая, близком к Тибету, и попал он, слава Богу, не к партизанам, а в буддийскую общину, которая отнеслась к нему с пониманием, ибо в основе своей сочувствовала любому белому человеку из уважения к священному белому слону, якобы зачавшему самого Будду. Но зачать кого-либо ему не предлагалось, так как монастырь был мужской, и настоятель взялся за его воспитание, исходя из того, что немногочисленные монахи этого монастыря были уже достаточно воспитаны.
– Ты должен совершить подвиг, белый человек, иначе тебя не будут уважать люди другого цвета. Для начала ты пойдешь в лес и накормишь своим телом голодную тигрицу. Это введет тебя в пантеон и о тебе будут рассказывать легенды. Только так ты заслужишь себе имя.
– Я не вкусный, – пытался он объяснять знаками невозможность подобного поступка, для чего ему пришлось изобразить как он сам себя съел, и как его от этого стошнило.
– Ну, это не тебе решать, а тигру, – ведь твое собственное мнение о тебе вряд ли истинно. Ступай, ступай, – указал настоятель куда-то в сторону. Агент было уже пошел, но приглядевшись не увидел в той стороне никакого леса.
– А где же лес? – обратился он к настоятелю, – я не вижу леса.
– Если ты не видишь леса, это еще не значит, что его там нет. И даже, если там нет леса, это не значит, что там нет тигров. Иди, куда тебе указали.
И агент, привыкший выполнять распоряжения старших, двинулся в сторону невидимого леса. Он полагал, что по дороге ему придет в голову какое-то решение, например, искать не тигра, а грибников в невидимом лесу, которые укажут ему дорогу в город, а там он уже сам как-нибудь доберется до Люксембурга.
– Стой, белый человек, – окликнул его настоятель. – Раз ты уже пошел, то можешь не ходить дальше, все равно тигров в этом лесу нет. Где есть человек, тиграм уже делать нечего. Но ты пошел и твое послушание тебе зачтется. Ступай в келью, укройся он солнца и ты получишь свою чашку риса. Но потом ты пойдешь в город с уже пустой чашкой и будешь просить, чтобы ее наполнили рисом.
– Но я же не знаю языка, – возразил агент, показав при этом язык, на что настоятель дал разъяснение, что состояние голода не располагает к говорливости, но способно развязать язык даже такому недалекому человеку каким является его собеседник. Агент не считал себя недалеким человеком, хотя знал, что звезд с неба он не хватает. В детстве он довольно много кричал на свежем воздухе, выражая криком свое право на существование, а в молодости пробовал петь, что иные принимали опять-таки за крик, тогда как иные находили его голос вполне приемлемым и приглашали его к себе за стол, где он мог спеть вместе с другими, особенно не выделяясь из других голосов, и тогда ему удавалось поесть и попить, когда все уже пели, кто в лес, кто по дрова. Вот и теперь он будет петь чужим людям в Китае, которые до сих пор не слышали его песен.
Так он и сделал, а настоятель напутствовал его словами: – Если не придешь обратно, то не приходи. Но, поев риса, обязательно вымой свою чашку!
В городе его тут же узнали, вот человек, который упал с неба! – сказали совсем незнакомые люди, китайцы, и тут же доставили ему его чемодан, вовсе нераспакованный, возможно потому, что вещи, предназначенные для Люксембурга никому не понадобились в особом районе Китая. Наш агент подумал было подарить чемодан этим людям, так он был растроган, но люди не захотели чужого, объяснив ему это довольно легко, то есть, подталкивая его в спину до тех пор, пока не дотолкали до вполне приличного аэродрома, после чего он понял, что не только чемодана чужого, но чужого человека им не надо. Что пришло или свалилось с неба, пусть туда и возвращается. Со слезами на глазах он распростился с добрыми китайцами, сел в самолет и, в конце концов, добрался до Люксембурга уже через Франкфурт на Майне. Там его долго расспрашивали, обрадовавшись, что он понимает по-немецки, почему он прилетел из Китая, а не китаец? Ведь не китаец, и по виду, и по документам, а все равно из Китая. Ему пришлось рассказать про шутку своих сослуживцев, во что немцы–пограничники явно не поверили, но, посмотрев на стоявшую за ним очередь, состоящую в основном из китайцев, его пропустили, обрадовавшись, что он на поезде отправится в Люксембург и в Германии не задержится.
В Люксембурге его возмутило, что никто не дал ему рису в его протянутую чашку. Он вспомнил мудрого настоятеля и успокоился, ведь если не дали рису, то мыть чашку не надо. Все это никак не повлияло на выполнение его задания в Люксембурге, так как его тут же затребовали для выполнения еще более трудного и более секретного задания.
Еще не зная, какое это будет задание, он с тревогой ожидал, лишь бы не в царскую Россию. В царской России надо вращаться в кругу довольно спесивой знати и говорить больше по-французски, нежели по-русски. Это всегда сбивало с толку, так как думать надо было по-русски, а высказываться по-французски, секретную информацию таким образом было выуживать непросто, пока переведешь с французского снова на русский, вся полезная секретность куда-то напрочь улетучивалась. И хотя работать в царской России было приятно и вполне безопасно, но это мало удовлетворяло тщеславие нашего тайного агента, стоило ему что-то особенное выведать по-русски, тут же выяснялось, что по-французски и тем более по-немецки это уже давно известно и не только секретным службам.
Но еще менее успешна деятельность в революционной России. Опасность на каждом шагу. Если в царской России, то тут, то там, следует повторять – Пардон, месье, пардон, мадам, то тут это уже чревато провалом.
– Пардон, мадам, но лошадь мы забираем на благо всемирной коллективизации, – вырвалось у него как-то на крестьянском дворе, – и тут же его самого и забрали, что называется, свои же.
– Так вы, батенька, европеец, – похлопал его по-дружески по плечу моложавый чекист, прежде чем дать ему уже в морду, после чего наш агент тут же возомнил себя азиатом.
– Ага, ну и что, чем это японский шпион лучше немецкого. Кругом враги, – весело отозвался чекист и стал бить агента уже ногами. Ноги были кривые, явно чекист был раньше кавалеристом, удары были крепкие и отзывались гулом в плохо соображающей голове.
– Я тебе покажу, – пардон, – ты у меня еще и японский знаешь, хунхуз проклятый. Вас только подпусти, на Сахалин залезете.
– Не залезем, то есть не залезут, – лепетал агент, про себя радуясь, что по-настоящему его не раскусили, пусть принимают хоть за японца. Но вот как догадались, что все-таки шпион? – никак не мог взять в толк избиваемый, – почему именно шпион, а не, скажем, агент влияния, то есть свой человек, но не по назначению использованный, – думал он, уже теряя сознание, а с ним и недоумение.
Очнулся он в сером пространстве, которое со временем никак не расширялось. Туман, подумал он, лечу в тумане без ускорения, значит, парашют раскрылся, туман это хорошо, приземление произойдет незамеченным. Только бы не зацепиться за дерево, если занесет в лес, а то будешь висеть, пока тебя не снимут свои или те, кто примет тебя за своего. Надо только не делать шума. Снимут, подумают, свой космонавт заблудился, от полета в плотных слоях атмосферы даже язык проглотил.
– Ну ты, пришел в себя, – раздался рядом грубоватый голос. Грубоватый голос обычно выдавал человека простого, с простым человеком хорошо, он лишнего вопроса не задаст, из лесу выведет, чаем напоит и в баню сводит. И раз голос рядом, значит, уже приземлился, а вовсе не на дереве повис. Надо на всякий случай делать вид, что в себя не пришел. Но простой человек не дал себя провести и внезапно включил яркий электрический свет. Агент увидел себя лежащим не то в гипсе, не то в плотных пеленах, под которыми уже начинало ныть, обретая себя, свое физическое тело. Значит, все-таки плохо приземлился, может быть, даже вовсе не раскрылся парашют.
Так уже бывало, но тогда он приземлялся в глубокий снег в горах, да, как оказалось, парашюта на нем не было, зато был запас консервов, термос с чаем и карта, по которой он должен куда-то добраться, а точнее просто выбраться отсюда, так как задание было уже выполнено: его падение вызвало лавину на территории противника, где по данным воздушной и космической разведки активизировалось местное население. Такая активность могла привести к изобретению нового вида оружия, которое власти могли бы применить для подавления излишней активности своего народа, а затем и против любого другого, который хочет жить лучше и активность для которого является нормой.
– Лежи, лежи, – грубоватый голос прервал его воспоминания, – мы тут несколько изменили твою внешность, чтобы твои прежние хозяева тебя не узнали, если тебе с ними снова доведется встретиться. А встретиться тебе с ними придется. Но работать ты уже будешь не на них, а на нас! – грубый голос исходил из человека в белом маскировочном халате, который можно было принять за медицинский, если бы не три ряда орденов, пересекавшие грудь говорящего. Если ползти по снегу по-пластунски, орденов не будет видно. Зато когда такой человек встанет во весь рост с гранатой в руке, сразу видно, что полководец. Полководец ходил взад и вперед, заложив руки за спину, и наставлял агента своим грубым уверенным голосом, он был уверен, что агент все понял, что пути назад ему нет, что он будет работать на тех, кто его вовремя разоблачил.
– Так вот, пока мы вас приводили в порядок, в мире многое изменилось. Например, началась уже Вторая мировая война...
(Продолжение следует)