И вот он лежит в бинтах в ожидании настоящих немцев. Человек в халате при орденах появился еще раз в сопровождении санитаров, которые вкатили его в какой-то довольно тесный зал заседаний. Там было так накурено, что он подумал, не вернули ли его обратно в школу преподавать немецкий. Но здесь за столом в дыму сидели уже взрослые люди в военных мундирах, довольно высокого звания. Некоторые были в фуражках, явно штабные, гладко выбритые, другие в пилотках, небритые, видимо, только что с передовой. От одних пахло потом и порохом, от других тройным одеколоном. Никто из них не обратил на него никакого внимания, все рассматривали карту, разложенную на столе, одни с тоской, другие со вниманием.
Человек в халате шепнул ему на ухо, – вам сейчас подкинут серьезную дезинформацию, чтобы вам было с чем предстать перед противником. Он выскользнул куда-то в дым и через минуту снова возник, но без халата, а в кителе и без орденов. Возник он следом за дымом из его трубки, вернее, за трубкой, из которой, казалось, выходил весь этот дым. Все сидящие за столом при его появлении вскочили и вытянулись, он дал им какое-то время постоять, делая вид, что раскуривает погасшую трубку, потом той же трубкой дал им указание сесть.
Держа трубку в одной руке и заложив за спину другую, притягивая к себе угрюмые взгляды сидящих полководцев:
– Наш противник сейчас ломает голову, как это русские оказались не готовы ко Второй мировой войне, почему это они несут такие значительные потери. Пусть думают, будто для нас это значительные потери, пусть ломают себе голову. Мы не будем идти им навстречу в решении этих вопросов. На эти вопросы в конце концов ответит только сама история. Пусть для противника это останется секретом, но для вас, я думаю, это не будет большим секретом, что мы оказались не готовы ко Второй мировой войне, поскольку мы этой Второй мировой войне не придаем такого уж большого значения. Мы, как вам уже известно, а если неизвестно, то сейчас будет известно, готовились, готовимся и будем готовится только к Третьей мировой войне...
После этой фразы все посмотрели не на говорящего, а на забинтованного, потому что именно в этот момент каталка подозрительно скрипнула и его вывезли из прокуренного кабинета.
Везли его довольно долго, из чего он мог заключить, что сдача его немцам должна состояться на некотором удалении от кабинета, где рождаются замыслы полководцев, которые еще удивят мир. Но разбинтовывать его никто не собирался, повязка то и дело сползала ему на глаза, поэтому он не видел, где его везут, по каким коридорам или переулкам, иногда, бровями сдвигая повязку, он видел галерею портретов, но смутно, скорее всего, это тоже были полководцы и государственные деятели, судя по мужественным, а иногда и свирепым лицам, впрочем, возможно это были выплывающие из мрака угрюмые лица везущих его санитаров, которые явно торопились, ведь им нужно будет еще до прихода обещанных немцев вернуться в свое расположение. Это понятное желание входило в противоречие с необходимостью везти каталку тихо, таково было указание, ведь перевозимое тело представляло ценность для командования, ибо должно быть использовано для введения противника в заблуждение, а чтобы это осуществилось, надо не привлекать внимание, разведка противника тоже не дремлет.
Переговариваться им было не положено, они только чертыхались вполголоса, когда спотыкались. Он старался не шевелиться, опасаясь возобновления боли после перенесенных в беспамятстве пыток. Вдруг они застыли и прислушались, где-то впереди послышались какие-то звуки, похожие на поскрипывание телеги. Они стояли уже под открытым небом, что было заметно даже сквозь проклятую повязку, поблескивала цинковая половинка луны, сквозь редкие облака проскальзывали звезды. Скрип тем временем приближался. Вместо того, чтобы свернуть с дороги и укрыться в кустах, а кусты должны были быть на обочине, как же иначе, сопровождающие его и плохо видимые лица вдруг чему-то обрадовались, что стало ясно потому, как вдруг они отчетливо стали чертыхаться. Наконец с ними поравнялась встречная каталка, которую волокли как-то без особого уважения другие лица, которые тоже чертыхались, но уже на немецком языке. И тут сопровождающие его санитары мгновенно поменялись местами с встречными и, не говоря ни слова, покатили чужую каталку в свою сторону, из чего можно было предположить, что на ней тоже кто-то лежал, а встречные перехватили и покатили в свою сторону его каталку, на которой беспомощно болталось его тело, – то ли его стали везти менее аккуратно, то ли дорога стала ухабистей.
Через какое-то время послышались выстрелы, непонятно с какой стороны, но его продолжали катить дальше, только они пригнулись и перешли на одну сторону, как бы прикрываясь его телом от выстрелов. Ему показалось, что над ним просвистели пули, а может быть даже снаряды, потому что где-то вдали вскоре что-то ухнуло, как будто взорвалось. Ему стало страшно от услышанного и досадно от того, что он не мог увидеть полыхания возможных взрывов, а тем более тонкого горячего следа пуль в воздухе, хотя его усмотреть и без повязки было бы сомнительно. Но вот они, кажется, миновали опасную зону, где-то вдали громыхало, но над ними уже успокоился воздух, и вдруг, как ему показалось, возник электрический свет.
Когда он открыл глаза, проделав настойчивую работу веками и даже ресницами, он увидел фигуры, сидевшие почти над ним, он, возможно, лежал на столе, итак, над ним сидели два немца, но не те, которые его прикатили, а старше возрастом и званием, хотя звание на лбу не написано. Они переговаривались над ним, как будто он был всего лишь плоской поверхностью стола, даже странно, как они не погружались в него локтями, когда опирались ими на стол.
– Можно ли предвидеть прошлое, попав из будущего в настоящее, ведь это несомненный груз новых идей, для которых непосредственный опыт практически непроницаем, – высказал чопорный пожилой господин вопросительное предложение, но утвердительным тоном.
– Настоящее всегда внушает ужас, откуда бы вы в него не попали при линейном представлении о времени, но если заходить в него, я имею в виду настоящее, не спереди, а сбоку, оно может показаться разумным и прекрасным. Вопрос только в том, как ухитриться выйти вбок, чтобы заглянуть в это настоящее сбоку. Вопрос еще и в том, с какого боку подойти к простирающемуся настоящему, если оно всем своим растекающимся временем подмывает и размывает собственные бока, – развивал свою мысль другой собеседник, глядя куда-то сквозь стол и сквозь лежащего на нем.
– Возьмем для примера невидимый нами неведомый нам предмет, – подхватил чужую мысль и начал ее осваивать первый собеседник, – он на то и невидим, чтобы иметь таким образом возможность, будучи невидимым, подходить с любого бока к любой действительности. Тогда он находит эту действительность разумной, что, тем не менее, не дает ему свободу обладать этой разумностью, ибо ее не впускает в себя его собственная пустота. Но если мы войдем в эту пустоту, заполнив ее собой, не сомкнемся ли мы с действительностью, лишив ее таким образом разумности?
– Предмет, заполняя собою пространство и касаясь другого предмета, не может не изменить этим своим касанием как своей собственной предметной сущности, так и сущности касаемого предмета, это и дает нам возможность познания, ограниченного, тем не менее, нашей собственной предметностью.
Вот тебе и немцы, – думал он, продолжая себя ощущать разлитым на столе, – даже уже скорее не немцы, а пограничные явления немецкого ума, стремящегося выйти за свои собственные пределы и уже там за пределами устроить революцию или протянуть железную дорогу.
– Надо обладать способностью к созданию такого предмета, который бы ограничивал собою свободу создателя, – продолжала течь немецкая речь, и она текла бы и дальше, капая на поверхность стола и задевая слух распростертого на столе еще живого предмета, но снова послышались разрывы гранат, сверху стала осыпаться известковая пыль, образовавшая мгновенно серый туман, в котором растворились многоумные собеседники, и из него же возникли другие фигуры с автоматическими винтовками, все в белой пыли, видимо, там, откуда они появились, осыпалось еще больше известковой пыли.
– Wo sind diese dummen Dichter und Denker ? – выревел один из них и дал очередь из автомата, к счастью, никого не задев, да и задевать было некого, но лежащий на столе вдруг снова почувствовал трехмерность своего тела, что не обрадовало, а только прибавило ему страху.
– H;nde hoch ! – скорее испуганно, чем грозно прокричал автоматчик,
он рванулся, чтобы поднять руки и сдаться в плен, но пелена повязки не позволяла, страх сковал его, хорошо еще, что автоматчик тут же понял связанное положение, да и остальные ворвавшиеся тут же поспешили войти в его положение.
– Сдать в гестапо или сами разберемся? – сказал спокойно младший по званию.
– Сначала сами допросим, а то, что останется, отдадим в гестапо, – решил старший по званию, – ты встань снаружи, – приказал он третьему, – никого не впускать и никого не выпускать!
Тот вышел, щелкнув грязными каблуками сапог, а двое оставшихся перекинулись понимающими взглядами и затем обратились к нему, но не оба сразу, а этот младший схватил его за обмотки бинта на груди и стал свирепо сотрясать его беспомощное тело, стараясь бить его затылком об стол.
– Отвечай, когда тебя спрашивают, – запыхавшись прокричал он, продолжая тем не менее бить его головой об стол: – Отвечай!
Но отвечать в таком положении было затруднительно, и старший это понял первым, за плечо отстранил младшего, освободил от повязки рот допрашиваемого, дал ему несколько прийти в себя и уже спокойно спросил:
– Отвечай, когда тебя спрашивают: зачем ты живешь на свете? Только не пытайся врать, иначе, – он указал на младшего, – иначе из тебя всю душу вытрясем.
Действительно, зачем он живет на свете. Не долго думая, он четко и кратко ответил:
– Я выполняю свой долг.
Ответил он четко, но про себя почему-то прокручивал более расплывчатое словосочетание, а именно – долг вежливости. При чем здесь долг вежливости, когда речь уже идет о жизни и смерти. Однажды он уже поплатился за этот долг вежливости. Он входил в диверсионную группу, состоявшую всего из одного человека, то есть из него одного, и был ради выполнения задания чрезвычайно отягощен боеприпасами, рассчитанными именно на целую группу. Взрывчатка была равномерно распределена по всему его телу, опасно беспокоя душу, отдельно висел на груди взрыватель, откуда под мышки тянулись электрические провода. Довольно легкий автомат был вмонтирован в его якобы не сгибающуюся ногу, но невозможность сгибать последнюю была особенно невыносима. К месту выполнения задания пришлось ехать на метро, и, слава богу, никто не возражал против того, чтобы он сел. На следующей остановке добавилось довольно много народу, конечно, не так много, как на станции Таганская, сидящие с ним рядом девицы из каких-то гуманитарных университетов (он так решил, потому что они громко и отчетливо переговаривались на свеем родном языке), обратили на себя настойчивое внимание двух старух. Поскольку девицы явно не понимали языка старух, агент стремительно поднялся на одной сгибающейся ноге и уступил место одной из этих пожилых дам.
Каково же было его удивление, когда уже после успешного выполнения задания, из Центра пришло уведомление, что увлекшись выполнением долга вежливости он едва не провалил выполнение своего служебного долга, обратив на себя заинтересованные взоры ехавших с ним неизвестно на кого работающих пассажиров. Как!? Кто мог доложить об этом его проступке? И только позже, отбывая заслуженное наказание в одной из слабо развитых стран, он узнал, что введена специальная служба надзора за поведением агентов, по важности своей приравненная к контрразведке… Видимо, поэтому он сейчас не был далек от правильного понимания своего положения, когда отвечал четко и кратко:
– Я выполняю свой долг.
– Вот как? Ну-ка, – обратился старший к скучающему младшему, – потряси-ка его еще, да покрепче!
И когда тот основательно преуспел в этом весьма грубом занятии, старший повелел ему остановиться и продолжил допрос.
– Зачем ты выполняешь свой долг?
Что за вопрос? Нет, чтобы спросить о его воинских заслугах на невидимом фронте, затребовать какие-то цифры, говорящие о расположении ударных сил противника, каковы эти силы и насколько следует их опасаться.
– Выполняю свой долг, и все. Больше ничего не умею, – еле слышно выдавил он.
– Вот оно что! Значит, весь вред от того, что на большее не способен! А не врешь? Да я вижу сквозь все твои повязки, что врешь! Врешь!
И он уже начал сам трясти несчастного, который, не успев признать свое вранье, потерял окончательно сознание.
(Прод. след.)