В нём всегда шумел лес. Глубоко внутри, вместе с сердцем, чувствовалось
хлопанье крыльев тетерева с его предутренним «чувыш», вздохи лося, приливы отливы сосновых волн, и еловый шепот, прерываемый лёгким потрескиванием и поскрипыванием смолистого ствола в ответ на шорох дождя.
С детства он любил разговаривать с деревьями. Те отвечали взаимностью, особенно в сосновом бору, остановившемся в нескольких десятках шагов от подворья. Общение было, на удивление, лёгким. Деревья сами указывали путь к щедрым грибницам боровиков и любимых рыжиков. Так что Шурка всегда имел собственный заработок от многочисленных вязанок молоденьких сушеных боровичков без единой червоточинки. Тогда эти вязанки тоже были в цене.
Когда началась война, Шурке только исполнилось 18 лет и он ушел в партизаны, воевать и жить в родные леса, которые спасали не раз и которые однажды не уберегли.
Его, тогда уже комиссара отряда, долго вели на расстрел. Так долго, что успел он всю свою жизнь прожить ещё и ещё во всех подробностях. В тот раз его спасли свои бойцы из отряда, подоспевшие в самый последний миг. «После клацанья затворов» – как любил говорить Шурка своей дочери через много лет после войны. Между лопаток у него была коричневая, размером чуть больше двухкопеечной монеты, родинка такой правильной формы, что её можно было считать украшением. Разомлевший от пива и лёгкого надавливания на родинку прохладных пальчиков дочуры, он в который раз повторял одну и ту же легенду о том, что родинка выросла именно после несостоявшегося расстрела, именно в том месте, куда целились гитлеровцы. Волшебная отцовская родинка впечатляла дочуру гораздо больше всех его военных наград. Мистики добавляло то, что никто из родственников не мог вспомнить, была ли та родинка до войны.
В новогодние дни в доме всегда устанавливали ёлку высотой до потолка.
Если учесть, что потолки были выше трёх с половиной метров, ёлку привозили большую. А значит, под ней всегда было достаточно места для игры в охотников и в партизан, и просто в лесных обитателей. В такие дни, когда приезжали многочисленные гости, Шурка спал исключительно под ёлкой, свернувшись калачиком на детском ватном одеяле и прикрываясь шинелью. Там был целый склад. Бутылка, спрятанная от жены, хлеб, домашняя сухая колбаска и самый любимый твёрдый солёный сыр – материнские гостинцы, для детишек – конфеты, мандарины и грецкие орехи.
Было много смеха и шуток по поводу такого "партизанства", но Шурка (после войны он работал следователем) повторял и повторял на полном серьёзе:
«С детства любил полежать под ёлкой, а сейчас и того больше. Эх, как бы я хотел лежать и лежать под ней, не думая ни о расследованиях, ни о преступниках, а дышать смолкой и мечтать. Почему люди не живут под ёлками, эхх…»
С тех пор прошло более пятидесяти лет. На городском кладбище вырубили почти все деревья. Раньше на старых огромных тополях чёрными лохматыми шапками висели вороньи гнёзда. Теперь – ни ворон, ни тополей, ни берёз. Чисто. Но несколько кипарисов и елей почему-то оставили неприкосновенными. Одна из них, высокая, голубоватая, видна издалека. Её крохотным дымчатым комочком посадили друзья охотники рядом с оградкой тридцать пять лет назад. Идти к ней долго, но уже на подходе попадаешь в обособленный от кладбищенской реальности мир. Под елью пахнет смолой, хвоей, сухо, несмотря на дождь, и ничего не напоминает о смерти. Нижняя лапа перевесилась через оградку и почти дотянулась до лица на портрете. Через год-два можно будет считать, что давнее новогоднее желание сбылось полностью – снова Шурка в своём лесу.
9 мая 2015 г.
Герой истории реальный, сама история – тоже.