Оглохнуть, чтоб слышать самое себя.
Взрывы крови в висках заглушают грохот заводских машин.
Некто в голове, взяв в руки мел, пытается вывести мысли, но доска влажна.
Едва раскрыв рот, я просыпаю золото слов своих на асфальт.
Никто и не думает подходить.
Торговки знают цену всему, кроме молчания.
Грязная, обжигающая лёгкие ругань взвесью висит над площадью.
Потаскушки святы - в ночи они растрачивают животные стоны, но не слова.
Их слова приберегаются для стихов.
Впившись глазами в твой портрет на стене, я пытаюсь заставить его говорить со мной.
Упав на колени, выуживаю очередное оскорбление.
Секунда, и мне кажется, будто твоё лицо расплывается в усмешке.
Прочь! Прочь!
Боясь сойти с ума, я занавешиваю портрет чёрной тканью.
Ты умерла - по крайней мере на сейчас.
Наклоняясь ближе, я пытаюсь произнести слова любви.
Те комом встают поперёк горла, я харкаю кровью и смиренно смолкаю.
Я, не в силах осквернить тишину молитвой, проваливаюсь в сон.
Черно-белое немое кино прокручивается в голове по ночам.
Чайки кричат, но это я только помню их крик.
Твои губы раскрываются нежно, будто распускается цветок.
Я пытаюсь читать по губам.
Звон в ушах не даёт сосредоточиться.
Нарастая, как волна, он всё глубже и глубже затягивает меня.
Я просыпаюсь в холодном поту и кричу в надежде разбить все стёкла.
Тиканье часов отчего-то необычайно явственно наполняет комнату.
Я понимаю, что теперь нем.