Лес дышит. Хрипло, простуженно.
Пеплом. Пахнет пеплом, сухо и прогоркло. Всё вокруг седое вдруг, замершее. Помертвевшее. Чёрен снег, некогда ослепительно белый, а ныне усыпанный всюду золой. Воздух стыл и выжжен, нет уже тепла живого огня. Погребальное кострище прогорело дотла, теперь едва-едва алеют язычки.
Сковывает холод.
Лес недвижим, он всего лишь смотрит.
Пред ним — люди, живые, молчащие, с шапками в руках и в грубых башмаках. Обвязаны поясами, дышат молочным паром в ладони, редко кто кашлянёт - прогонят. Много — почти всё селение, за исключением стариков и детей. Стоят вкруг кострища, глаза трут. Дымом разъело иль, верно, плачут?
Их не чувствует лес, не слышит, словно шишкою оземь. Кроме, пожалуй, стоящего чуть в стороне, но тот - старый знакомый. В глубоком капюшоне, так что не видно лица, на плечах неприметный плащ, не разберёшь фигуры, только ступни видны, маленькие и босые. Он бросает в чуть живое пламя ароматные горсти сухих листьев — те на миг вспыхивают ярко, с треском, и снова гаснут, рассыпаясь искрами.
По двое, по трое всё столь же молча, люди уходят. Один приближается к закутанной фигуре, за ним ещё пара — говорят о чём-то, просят. Не слышит их лес. Не желает слушать фигура, отмахивается, остаётся стоять в сугробе, по колено в снегу.
Ему не холодно, отмечает лес, радуясь необъяснимо.
От любопытства ли, сочувствия мнимого, но тянутся люди, один за одним, будто бы уговаривают. Фигура, до того бормочущая себе под нос не то молитву, не то заговор, отвлекается, разворачивается к ним на свет — назад. Мельком сверкают чересчур яркие, нечеловеческие глаза. От резкого движения, видать, выбивается наружу вдруг длинная огненно-рыжая прядь, жидкой киноварью льётся по тусклой ткани мешковатого плаща.
Лес тянется ветвями, довольно шурша. Знакомая живая сила, не ограниченная поясами и страхами, наоборот — усиленная верой и рунами.
Не абы кто, колдун.
Люди отшатываются. Пусть и один целитель на всё селение, не допустивший моров и эпидемий, всё же — не человек. Не привыкнешь вовек, и они пятятся, глядя на полыхающую своевольную прядь. И вскоре — вокруг пусто, лишь еловые лапы на снегу напоминают о людях. И снова — о страхе, живущей в их сердцах маленькой безумной птахе. По колючим ветвям не пройдёт дух умершего, не вернётся в свою деревню. Даже тенью, даже в новом теле.
Лес шумит, проснулся ветер.
А когда может обернуться дух, хоть и светел, пойти не вверх, а обратно, остаться блуждать, как северный йети? И куда идти ему, его не услышат более, пояса надёжно берегут умы селян. А особо чувствительные — с детства носят выпрошенный у колдуна талисман — от лукавого. Не послышится опоясанному и скрытому шёпот знакомый в дуновении ветра, не разберёт он слов драгоценных в треске костра, в стуке дождя по крыше дома старейшины, никогда в своей жизни, никогда.
Лишь к одному дому всегда открыта дорога. Ни настойчиво предлагаемых еловых ветвей у порога, ни поясов, никаких беспокойных псов и прочей защиты. Дом колдуна нараспашку, как и он сам, его уши не закрывает страх — он слышит и ветер, и лес, и птицу, и душу...
Некоторым душам — не уйти, не выбраться наружу. Им не хватает сил, их не поднимает к небу — и они волочатся едва-едва над землёй, не царапая о ельник ноги, к гостеприимному порогу. Кто-то в дальнейшем уходит, кто-то приживается за околицей, кто-то прибивается к стихийным духам, с кого-то станется по миру сорваться. Но сперва — сюда, сил набраться.
Так и сейчас, пепел кружит по лесу, и там же — тот самый ушедший, коего сожгли сегодня вечером. Он знает колдуна, он видит сияющую тропинку к дому, скрытому чащей и сеточкой чар. Яркая киноварь ведёт сквозь тонкие переплетения и дух улыбается.
Знает, что его ждут, и что он останется.
А вокруг хрипло смеётся лес.
15/1/2014