Варенье из сосновых почек. Часть первая

               

                Ах, как хочется вернуться
                Ах, как хочется ворваться
                в городок.
                На нашу улицу в три дома,
                Где все просто и знакомо
                на денек.
                Где без спроса ходят в гости,
                Где нет зависти и злости-
                милый дом.
                Где рождения справляют
                И навеки провожают
                всем двором...


         Я редко просыпаюсь сама, а тут проснулась рано, открыла глаза и увидела бабушку.               
Она  сидела на кровати, свесив босые ноги,  в белом платочке, завязанном под подбородком. Губы ее шевелились, она что-то шептала. Я прислушалась -  она молилась и изредка крестилась. Из ее глаз с прямыми старушечьими короткими ресницами текли слезы. Она моргала, слезина выкатывалась, попадала в русло морщинки на щеке и по этому желобку из тоненькой сморщенной кожи стекала на подбородок. Бабушка краешком платка вытирала щеки и подбородок, а следующая слезинка уже катилась по другой морщинке и, утыкаясь в платок, исчезала. Я не шевелилась.
      - Бабуль, ты что, плачешь?
      - Я Николу вспомнила. ( Николай, мамин брат, пришел с войны весь израненный, долго
болел, да так и умер.)
      - Ну, не плачь, ба. Когда это было-то?
      - А когда бы ни было - все как вчера. И тебя жалко, и Люську жалко,- тихонько причитала бабушка.
      - А Люську-то чего?
      - А ничего. Жалко, и все тут.
      - А меня?
      - И тебя... Как жись-то сложится, неизвестно, а я и помочь ничем не смогу.
      - Ба, а может тебе и Батова жалко?
      - А то как! Он мужик, на нем ответственность, ему в армии служить.
Возражать мне лень.
      - Бабуль, я сегодня в школу не пойду. Не хочу,- добавила я для пущей  убедительности.
      - Мать-то заставит. Скажись больной.
          Мама на кухне громыхала посудой. Мы обе ее побаивались. Я съежилась, вцепилась двумя руками в одеяло и натянула его до самого носа. Бабушка быстро сняла платок, второпях вытерла им мокрое лицо и, все так же сидя, начала деловито причесывать волосы полукруглым гребешком. Мы слышали, как мама быстро идет к нам через комнату.
      - Лялька, пора вставать, опоздаешь!
      - У меня голова болит, я никуда не пойду.
      - Люсенька, оставь девку в покое. Вон она какая бледная,- вступается бабушка.
       Мама смотрит на мои глаза, торчащие из-под одеяла, садится у изголовья, целует мой лоб, говорит: « Подъем!» и уходит на кухню. Я жалобно смотрю на бабушку. « Врач называется!»,- бурчу я, но так, чтобы слышала только бабушка.
     - Девушки! - кричит мама. - Завтрак на столе, обед в холодильнике! И не  затихать тут без меня!
     В прихожей хлопает дверь.
      - Слава Богу, унесла нелегкая... - бабушка крестится, а я нехотя выползаю из своего убежища - подъем!

                ***


       Мы учились в одной школе, жили в одном доме в соседних подъездах. Сашка Батов был на два года старше меня. Он казался взрослым и недоступным. Он был красивым и мужественным. А я не любила красивых парней. Бельмондо - вот мой идеал, а если красивый, то значит девчатник. Удивительно, но  Батова это не касалось. Он носил толстые вязаные свитера без горла на голое тело. Его крупная, крепкая голова плавно перетекала в длинную, загорелую, как теперь говорят, накачанную шею. Я всегда смотрела не в глаза, а на его шею. Высокий, широкоплечий, с густыми черными волосами и огромными черными глазами. « Ходит, будто палку проглотил», - говорила бабушка. «Серьезный парень». Он ей нравился. « Демон» Врубеля,- однажды сказала мама. Я не помню,  чтобы он улыбался. Ухмылялся - да, но не улыбался. Он жил с мамой, Софьей Михайловной, тихой, интеллигентной женщиной (она была преподавателем в музыкальном училище) и старшей сестрой Жанной. Я толком не знала, чем занималась Жанна, но особым уважением во дворе она не пользовалась. В разговорах взрослых проскакивало словечко «непутевая», а что значило «непутевая» меня не волновало. Для нас с Надькой, моей подругой, Жанна была совсем тетей. Хотя было ей тогда лет двадцать пять, не больше. Она была такая же красивая, как Сашка, но какая-то неухоженная, неряшливая, и от этого её красота не бросалась в глаза. Мы с Надькой звали её «цветок в пыли». Саша, наоборот, всегда был опрятен, подтянут, с безупречной стрижкой, как будто только что из парикмахерской.  Он меня раздражал, даже злил. Особенно бесила его манера здороваться - всегда одно и то же:
     - Привет, принцесса!- и неизменная ухмылочка.
     - Привет, Батов,- и неизменно строгое лицо, а главное, походка у меня становилась независимая: спина ровная, плечи назад, пружинящий шаг, а конский хвост у меня на голове раскачивался туда-сюда, как маятник, увеличивая амплитуду с каждым шагом. В общем, Батов меня напрягал. А с Надеждой у него были нормальные соседские отношения.
     - Привет.
     - Привет.
     - Как дела? Куда летишь? Тебя мама искала. Где тебя носит?
 И никаких ухмылок и «принцесс». Просто папаша какой-то.
     - Надь, а что это Батов из себя воображает? Мы идем из школы и поглощаем пломбир, купленный по дороге.
     - Ты что, дурочка? Не понимаешь? Я слышала, как Григ ( это она про Гришку, моего одноклассника) говорил , что Батову пора морду набить.
     - Батову? За что?
     - А ты у Гриши спроси, за что он Батову хочет морду набить?
     -  Спрошу.