Дрожит вода - но ряби нет, и зеркало не затемняет ряска.
Ничто не помешает созерцать:
вот стружки локонов из бронзы, полированной до блеска,
вот переливы мускулов предплечья, и ежели чуть ближе стать -
пшеничные поля груди.
Другой бы молвил деве – приходи,
но это поле не для губ чужих:
осыплется пыльца и позолота,
когда щекой, рукой в них погрузится кто-то -
нельзя впускать.
А брови – что стрижи,
не складывающие крыльев и для сна -
парят над кущами ресниц. И в каждом из зрачков видна
золотоликая заря – божественная Эос.
Возможно, от неё черешневая спелость
румянца на лице… А между рёбер
мощёный плитами шлифованными пресс -
безумство прятать в робу
их кладку - к грани грань. Когда бы не застыл я здесь,
немало колесниц проехать по нему могли бы,
по гладкости скользя.
Но никому нельзя
дать прикасаться к каменной прохладе.
Над водорослями как плавно вьются пряди…
Не очень линию запястья разглядеть -
изящный бугорок над лепестком ладони -
прилягу на траву, приблизив глаз к воде…
Как жаль, что губ моих никто не тронет.
Как хорошо, что этих винных ягод
коснуться не дано слюне чужой, равняющейся яду…
Заденешь пальцем – отраженья нет.
Не будешь трогать – сохранится свет,
струящийся от лба, ключиц, коленей…
Смолою лунной будто склеен,
мой торс, мой силуэт белеет…
Испить воды – себя испить, вернув
потом обратно в водяное ложе.
Ещё глоток – и всё сильнее грусть;
себя, себя - всё яростнее жажда гложет…
себя…