1.
В спальном районе
утром море стучится в окно,
разогнав голубей, предвещая нашествие чаек.
Кофе нет. Допивая кисляк бергамотного чая
вдруг подумаешь – я здесь жила.
Не сегодня, давно.
Мне татарка тогда напророчила (стоит ли спорить с судьбой?)
эту бухту, в безнадеге любовной бессонные ночи,
и старуху-соседку, чей взор глаукомный меж прочих,
видит только кошачьи томленья и боль.
Так сиди, ожидай не всегда обновленный закат,
пей пейзаж этот утлый с пустым бергамотовым светом.
На качании волн, под порывами душного ветра
Диогенам не спится, их тесные бочки скрипят.
2.
После шторма на берег идешь – любоваться…
любоваться ли? Хаос от края до края,
и старуха крючком-указательным пальцем
из наносов погибшую рыбу тягает.
Для жиличек своих – полосатых, орущих,
и глаза её блещут кошачьим азартом.
То-то будет сейчас для жиличек пирушка!
Неопрятное море приходит накатом:
слышен шепот и хруст раскуроченных мидий,
неуместна медузы посмертная поза.
(и для рифмы здесь должен явиться Овидий –
декламировать скучные метаморфозы.)
Но, не будет Овидия – мир обезлюдел.
В нем остались старуха, я и полчища кошек.
Три кита держат нас на фарфоровом блюде…
почему ж на фарфоровом? – в глиняной плошке,
по-плебейски, по-свойски. Час до тьмы допотопной,
а потом – созерцать сквозь лиловые шторы,
неопрятного моря чернильные тропы,
золотые фантомы не выживших в шторме.