Альманах Двойной тариф вып. 3 электронная версия

Уважаемые читатели и авторы!
Вашему вниманию представляется ТРЕТИЙ выпуск альманаха.
В него вошли произведения известных на прозе и стихире авторов.

Желающие могут участвовать в Альманахе.
Готовятся СЛЕДУЮЩИЕ выпуски!

Материалы присылать на электронную почту

Проза, очерки, сказки, воспоминания -
Митюку Владимиру
vmityuk@mail.ru

Стихотворные произведения – редактору поэтического раздела
Алле Изриной

jk041@yandex.ru

Анонс четвертого выпуска

В четвертом выпуске будут представлены произведения уже известных авторов предыдущих выпусков, а также новых, но уже известных на прозе и стихире!

Двойной тариф
Альманах
Выпуск 3

Издательство «Реноме»
Санкт-Петербург
2015
 
Двойной тариф. Альманах. Вып. 3. – СПб.: РЕНОМЕ, 2015. - 98 с. :ил.
ISBN 978-5-91918-603-9



Судьбы людей, как  узоры калейдоскопа, постоянно меняют рисунок и удивляют разнообразием. Жизнь чередует будни и праздники, счастье и невзгоды, любовь и  предательство.  Наивысшее любовное наслаждение может закончиться  случайной смертью. Самоубийца, оказавшийся ночью на мосту – обрести семейное счастье. Ответ на письмо  Мюнхгаузену – быть написанным в заурядном почтовом отделении.  Прекрасная Лолита – неожиданно превратиться в демона. Преданная супруга – оказаться чьей-то любовницей. Нож, вонзённый в бок безобидной собаки – стоить доверия и уважения к близкому человеку.  За все  повороты судьбы, какими бы они ни  были, приходится платить, иногда – по двойному тарифу. Об этом  и многом другом  рассказы и стихи  авторов популярного альманаха «Двойной тариф».

 «…В ту пору мы, студенты города N, любили развлекаться по-своему.  Мы собирались  в кафе «Латте»,  выпивали  и искали легкие знакомства.  Это было кафе атеистов, где о Боге вообще не вспоминали. Там-то мы и познакомились с Лиссой».  Тэн Томилина. Пасха

«…Хотя я почти не махал крыльями, а только держался на воздухе, но после двадцати минут полета у меня с непривычки так заломило руки и грудные мышцы, что я понял – дальше просто не могу, нужно отдохнуть. Я быстро сложил крылья и пошел головой вниз, ввинчиваясь в воздух. Промчался мимо другого летуна, тот от неожиданности выругался». 
Ирина Ярошено.  Когда над землей туман...

«…Сама девочка была некрасива – глаза маленькие, невыразительные, нос большой, рот тонкий, как маленькая змейка, лицо удлиненное и короткая шея. Единственным украшением девочки были ее косы, длинные, почти до колен, очень густые и тяжелые. Ни у кого в городе не было таких роскошных кос, поэтому ее часто провожали восхищенным взглядом.  Нана была нелюбимым ребенком. Отец ее часто избивал, мать по поводу и без повода орала на неё».   Амалия Фархадова. Нелюбимая    
               
«…Искры заиграли вокруг него и сила, как вихрь, как мгновенный смерч, смела все одежды. Он остался обнаженный, обнимал Лолиту, и ни что не мешало ему обладать ею. Как два лебединых крыла, ее ноги вспорхнули перед ним и открыли дорогу в пропасть. Он в упоении целовал ее, захлебывался от восторга и водоворот страсти закручивал его в пучину наслаждений. Он не верил в свое счастье и лихорадочно стремился приблизить пик своего блаженства».   Игорь Михайлов. Вечность.




Алина Дольская
Благодарю

Благодарю тебя, Господи, за этот весенний ветер с дождём, вырывающий зонты из рук  прохожих.
И неулыбчивых хмурых людей, толкающихся на остановке. За рассмеявшегося подвыпившего дворника, схватившего на лету мой шарфик:  «Ма-адам, Вы обра-ва-житель-ны!!»  И разжиревшего голубя, вприпрыжку перебегающего дорогу по лужам.
Благодарю тебя, Господи, за то, что ты даруешь мне это холодное мартовское утро. За мою неспособность долго удерживать коленями стягиваемое одеяло под насмешливый рык проснувшегося рядом  мужчины.
И его нетерпение.
Благодарю за возможность не стыдиться своего несовершенного тела и зрелого возраста.
За мою наивность, позволяющую до сих пор влюбляться,  верить в чудеса,  ошибаться и раскаиваться.
Благодарю тебя, Господи, за этот прекрасный будничный день, наполненный хлопотами и делами. За моё неумение перекладывать дела на плечи других и не случившуюся успешность.
Благодарю за вечернюю усталость, сломанный каблук, ужин в одиночестве и неожиданно выглянувший месяц.
За обманчивую тишину за окном и неподражаемый баритон Джо Дассена на волне ночного радиоэфира.
За недопитый коньяк и запоздалый телефонный звонок, которого я ждала больше года. Нервно смятую в дрожащих пальцах сигарету и нечаянно сорвавшееся «люблю».
Благодарю тебя за каждый миг радости и каждое испытание. За свет далёкой голубой звезды над моим домом, которой я могу, улыбаясь, рассказывать всё это, представив, как когда-нибудь, моя внучка, став взрослой женщиной, будет вот так же сидеть у окна, вглядываясь в ночное небо и мысленно говорить тебе спасибо за дарованную возможность быть счастливой.
Благодарю тебя, Господи…


Алина Дольская, Михаил Бояров

Пуля для любимой

– Обратите внимание на кавычки,  –  сказал доктор, раскрывая передо мной тетрадь, – автор пересказал чужую историю.
Якобы чужую.… Хотелось бы узнать  ваше мнение об этом.
– Хорошо, – Андрей  удобно расположился в мягком кожаном кресле и начал читать страницу, исписанную мелким корявым почерком.
 ***
«… – Иди ко мне, я  так соскучилась, – прошептала  Рита, прижимаясь ко мне всем телом, – давай поиграем? Хочешь чего-нибудь особенного?
– Поиграем? – разозлился я, – во что? В любовь? Мне надоело, хватит с меня.
***
Её сильные нежные руки обвили мою шею. Я почувствовал, как напряглись соски на её груди. Она провела дрожащим  языком по мочке моего уха. Её уже накрыло, я чувствовал. Так всегда было, она добивалась того, чего хотела. Однажды  нам это чуть не стоило жизни, когда на скорости 200 км в час ей захотелось сделать минет. Её порочность меня подавляла и притягивала одновременно.
– Я тебе не верю. Ты жить без этого не можешь. Ну же..., – облизнулась она.
Я попытался перехватить её руку,  мягко нырнувшую  к моему паху.
– Без чего? Без адреналина в крови? Мне нужны нормальные отношения и нормальная женщина. Ведёшь себя,  как портовая шлюха. И меня на это подсадила. Где мы только не занимались сексом: лифты, подъезды, туалеты ресторанов и самолётов, примерочные кабинки, задние сиденья такси.  Меня тошнит от всей этой грязи. Я устал жить, как на вулкане, никогда не знаешь, чего от тебя ожидать.
– Чушь, – прошептала она, задыхаясь.  Тело её начал бить мелкий озноб.
Я даже представил её глаза, затянувшиеся поволокой, как во время долгого поцелуя, от которого она могла легко кончить, –   это называется любовью.
– Любовью?! – сорвался я, грубо впиваясь  пальцами  в её ягодицы и  притягивая к себе. Её податливое тело, как пластилин, мгновенно приняло  форму необходимой важной составляющей моего, словно  изначально было его половиной, – я тебя ненавижу.  Это не любовь, а рабство.
– Знаю, – спокойно ответила она, – хочешь от него избавиться? О, как ты напряжён! Расслабься, дорогой... Сейчас мы сделаем так, что тебе станет легче.
Она облокотилась на моё плечо и, наклонившись, стянула с себя кружевные  трусики, дразня, цинично покрутила на пальце перед моим носом. Мои ноздри втянули знакомый запах, лишающий меня рассудка.
Я сорвал их зубами, целуя её руку,  и пошатнулся,  ощущая, как из-под ног уходит земля. Эта женщина  лишала меня воли, возможности  трезво думать. Я ходил по лезвию бритвы, чувствуя, что вот-вот сорвусь в бездну.
– А хочешь, сыграем в русскую рулетку? Ты же давно хотел? Помнишь, мы как-то говорили об этом? Смотри, что я для нас достала, – она, как факир, раскрыла ладонь, на которой лежал блестящий чёрный ствол, осторожно вложила мне в руку и медленно приставила сначала к моему виску, потом – к своему. К тому месту, где у неё была родинка, в форме  раздавленной крошки шоколада.
– Он что, настоящий?
– Сомневаешься?
– Ты – сумасшедшая! – прохрипел я осипшим вдруг голосом, – тебе обязательно каждый раз  устраивать эти грёбаные ролевые игры? Надеюсь, он не заряжен?! У меня и без этого всегда на тебя стоит.
–Тсс-с.… Там один патрон.  Только один. Давай, сейчас по-быстрому, просто слейся, а потом – сразу выстрел! Любопытно, как ты будешь трахаться, если будешь знать, что это – в последний раз?»               
***             
  Андрей медленно отодвинул  в сторону раскрытую тетрадь. Потянулся, хрустнул  скрещенными в ладонях пальцами.
– Посредственное  чтиво, – он потёр правое запястье с едва заметной бороздкой от недавно снятого браслета, – почему Вам так важно  узнать моё мнение? Странная методика лечения психических расстройств, давать пациентам читать чужие истории болезни.
– Вам это ничего не напоминает? – участливо спросил доктор, заглядывая ему  в глаза.
– А должно? Напоминать?
– Как вы думаете, кто нажал на курок? Мужчина или женщина?
Андрей сделал вид, что разглядывает себя в огромном зеркале, висящем на противоположной стене.  Ему стало интересно, сколько человек сидело сейчас в  соседней комнате, пристально разглядывая его через стекло, чтобы подтвердить или опровергнуть поставленный ему диагноз.
Он слегка взъерошил волосы, пытаясь смахнуть рукой выступившую на лбу испарину. Надо было сосредоточиться, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Неужели  эти двое заигрались до смерти?– он выдавил из себя улыбку, – надеюсь, они хоть одновременно кончили?
– Да, там произошло убийство, – доктор  перехватил его взгляд в отражении и напрягся, – только непонятно, предумышленное или случайное. Иногда из-за сильной любви люди теряют рассудок. Не могут отличить фантазии от реальности.
– Извините,  я устал, – зевнул  Андрей, демонстрируя полное безразличие к теме разговора, – спросили бы у того, кто стрелял.
 – После очередной попытки покончить с собой, он потерял память. Или,  делает вид, что потерял.  Хорошо, ступайте. Я распоряжусь, чтобы  вам принесли  ещё бумаги с карандашами. Вы ведь тоже любите писать?
– Разве? Не замечал. У меня и почерк отвратительный. А почему вы решили, что стрелял «он», а не «она»? – спросил  Андрей,  поднимаясь  навстречу вошедшему санитару,  и, не дождавшись ответа,  послушно поплёлся  вслед за ним к своей палате, имитируя походку больного с подавленной психикой.
Доктор долго смотрел ему вслед, потом вернулся к столу и бросил взгляд на страницу, на которой Андрей всегда прерывал чтение. Создавалось впечатление, что приближаясь к последнему абзацу, пациент переставал осознавать смысл  происходящего и резко уходил в себя.
«…Для Ритки любовь всегда была театром и лицедейством. Она не могла быть нормальной, такой, как все, а я больше не хотел с этим мириться. Привязанность к этой женщине проникала в меня,  как яд через кожу, медленно и незаметно, отравляя моё сознание. У меня не хватало сил противостоять её цинизму и порочности, которые постепенно  становились моей второй сущностью. Накануне того злополучного вечера я собственноручно доложил в барабан патроны из коробки, оставленной ею на прикроватной тумбочке, предугадав возможный ход событий, после того, когда однажды, посмотрев какой-то фильм, она загорелась идеей испытать судьбу.
 Любил ли я её? Больше жизни,  поэтому я здесь, а её больше нет.
Неважно, кому должен был достаться первый роковой выстрел, и кто нажал на курок. Главное, мы теперь по разные стороны вечности. Я подарил ей свободу и покой, потому что любовь – это не рабство. И неизвестно, кто из нас больше наказан. Был ли у меня другой способ остановить её?
Не было и минуты, чтобы я не думал об этом. Хотя, теперь гораздо важнее совсем другое: как остановить себя?»


Алина Дольская

Призрак Чёрного моста

– Не смейте подходить ко мне! Я всё равно прыгну,– отчаянно  крикнула Кира, перевесившись через перила. Всматриваясь в клубящуюся дымку над чёрной водой, она  лихорадочно сжимала посиневшими пальцами бордюр  железного  ограждения. Тело била мелкая дрожь.
– Прыгай. Хоть что-то интересное за весь вечер…, – спокойно ответила старуха,  остановившаяся рядом, и тоже посмотрела на реку, быстро несущую свои волны в густоту вечернего сумрака, – обожаю смотреть на это зрелище.
Сначала тупой удар тела. Звон пробитой кромки льда. Душераздирающий  вопль. Осознание глупости содеянного. Тщетные попытки спастись. И через несколько минут – тишина. Абсолютная мёртвая тишина. Самый любимый акт во всём действии. Так хорошо на душе становится.
Кира вздрогнула, у неё затряслись губы, она быстро вытерла  глаза и оглянулась на старуху. Женщина была одета в тёмный длинный плащ с остроконечным капюшоном, из-под которого выглядывала прядь русых волос.
– Мне всё равно! Жить не хочу-у! – сорвавшимся  на последнем слоге голосом,  прохрипела Кира, – лучше вниз головой, чем без него! Больно как! Сердце разрывается!!!
– Да не ори ты, Нору напугаешь. Начнёт потом гадить на ковёр. Так у нас любовь несчастная? И он, конечно же, сволочь, гад и редкий мерзавец? – то ли участливо, то ли игриво спросила старуха.
– Вам какое дело? Шли бы вы... куда собирались!
– А я уже пришла. И, похоже, вовремя. Я здесь каждый вечер собаку выгуливаю. Столько  насмотрелась за свою долгую жизнь. И давай, детка, без пафоса. Решила прыгать – прыгай. Я хочу на это посмотреть. А то у меня миндальное печенье  в духовке. Прыгай скорее!
– Вы  сумасшедшая?! Какое миндальное печенье? Вы не понимаете!!! – словно в бреду, горячо зашептала  Кира,  делая длинные паузы после каждого слова – он… больше …меня…. не любит….
– Кака-а-я   жа-а-лость…, – насмешливо  протянула  старуха, достала из кармана длинную  коричневую сигарету, щёлкнула зажигалкой. Пламя огня на миг осветило  лицо с высокими широкими скулами и небольшим прямым носом. Возраст женщины определить было трудно. Чёрный монашеский плащ позволял ей оставлять открытым для обозрения лишь то, что она считала нужным показывать.
Она полезла в карман и извлекла оттуда мундштук. Тонкая рука, затянутая в чёрную кружевную перчатку, появившаяся на уровне  полных  губ, окончательно разозлила девушку.
– Как вы можете, – всхлипнула Кира, размазывая  по щекам слезы,  –  про какую-то Нору, про загаженный ковёр, про печенье. У нас годовщина свадьбы сегодня. Он не вспомнил, не то, чтобы подарок…
Старуха с наслаждением сделала первую затяжку. Изящным жестом отвела руку  с мундштуком  в сторону, не дав струйке голубого дыма коснуться трепещущего локона  волос.
– Муж не разрешает мне курить, – размышляя о чём-то своём,  поведала доверительно старуха, – сейчас начнёт обнюхивать в прихожей, как школьницу после выпускного бала. Как мужчины наивны! Даже в шестьдесят пять. Одна  ментоловая пластинка и все дела.
– Заткнётесь вы или нет?! – затряслась Кира, – Оставьте меня в покое! Мне надо побыть одной.
– Да прыгни уже, детка. Не мучайся. Некогда мне ждать, – она повернулась к Кире.
Пронёсшаяся по шоссе машина резанула её фигуру косым лучом фар. Старуха опиралась на зонт-трость, эффектно держа в вытянутых пальцах мундштук, и в своём нелепом плаще напоминала  черно-белый снимок прошлого века  работы уездного фотографа. Но глаза, пристально разглядывающие Киру, были  живыми, горячими.
Кира хотела ответить что-то дерзкое, но к горлу подкатил ком, ей стало трудно дышать. Надо просто оттолкнуться ногами, перевесившись через перила моста, а она всё не решалась.
–Так вот,– старуха снова  лениво коснулась губами мундштука, – каждую пятницу я пеку миндальное печенье. Оно очень нравится моим мужчинам. Мужу, сыну и внукам. Они постоянно ругаются из-за того, кому достанется больше. Нора тоже клянчит свою долю у всех домочадцев. Иногда на запах сбегаются соседи. Мне это льстит.
Невестка периодически пытается повторить кулинарный шедевр. Не получается. Его надо печь на маленьком огне. Очень долго, больше часа.  Поэтому у меня остаётся время погулять с собакой. А что любит ТВОЙ мужчина?
– Откуда я знаю?! Я ничего ему не пеку!! Слушайте, а не пошли бы вы  к чёрту со своим миндальным печеньем! Вы зачем мне всё это рассказываете? – лёгкий ветер трепал ее волосы, приподнимая рваными прядями на затылке и висках.
– Не знаешь? Ты минуту назад говорила о любви! Разве любовь не подразумевает желания знать пристрастия и привычки любимого человека, чтобы радовать его приятными пустяками? Баловать  по будням и праздникам? Создавать уют и семейные традиции, исходя из его предпочтений. Нет?
– Я не кухарка и не прислуга! У меня два высших образования с красным дипломом… я... я…
– Детка, тебе корона на мозги не давит?! – перебила  старуха, на секунду выглянув из своего капюшона.
Русые локоны лентами заскользили по её плечам. Кира заворожено смотрела на них. С чего она взяла, что перед ней стояла пожилая женщина? Как блестели в тусклом свете фонарей её волосы. Хотя, какая разница? Киру не должно ничего интересовать теперь, кроме одного: как сделать ЭТО. Она  поежилась, зябко кутаясь в распахнутое кашемировое пальто, и всхлипнула:
– Можно подумать, от этого что-то зависит. Перестаньте издеваться.
– Издеваться? Что вы, ваше величество. Разве бы я осмелилась? Стесняюсь спросить, это  два высших образования и удачная, надо полагать, карьера загнали вас в прекрасный пятничный вечер в такое злачное место?
– В пятничный вечер, – как зомби повторила Кира, уткнувшись невидящим взором в небо, – когда-то я тоже любила пятницы. Преддверие маленьких семейных праздников.  А  теперь  он приходит почти за полночь. И несёт какую-то чушь про друзей и заболевшую маму. Я проверяла, врёт. Ненавижу ложь! Ненавижу!!!
– Детка, это пошло…
– Пошло?! Муж возвращается в час ночи уставший, заваливается спать, не поужинав, а на все вопросы отшучивается? Говорит, мне необязательно знать, где он бывает? Разве правду сказать нельзя?
– Пошло опускаться до уровня досмотрщика багажного отделения и соглядатая. Своим близким надо безоговорочно доверять, чтоб они не стали чужими. А правда  иногда бывает такой, что мы не готовы принять её сразу. Не зря же говорят: за семью  печатями. Это значит, должно пройти какое-то время, чтоб она открылась. Ждать  любимого мужчину – это тоже великое искусство.
Старуха опустила голову, пытаясь нарисовать на снегу замысловатую фигуру. Потом тихо заговорила:
– Умение хранить семью  и мудрость приходят с годами. Вместе с пудом съеденной соли. Отношения надо вынашивать, как долгожданную беременность. И родившееся на свет чувство беречь и выращивать, как любимое дитя. Что же, каждый раз с моста бросаться? Все самые страшные трагедии уже когда-нибудь случались,  поверь  мне.  Даже та,  что привела тебя на мост самоубийц.
Кира посмотрела вниз. У неё закружилась голова.
Она зашептала:
– Когда я была маленькой, у меня кровь в жилах стыла от этой истории. Про Чёрный мост, где умирают последние надежды. Никогда не думала, что и я тоже когда-нибудь захочу нарушить покой  Хромоножки.
– Кого? Кого?! – переспросила старуха,  быстро выбросив  сигарету.
– Люди рассказывают, что сто лет тому назад  здесь покончила с собой из-за несчастной любви красавица Хромоножка. Душа Хромоножки  мается до сих пор. А самоубийцы слышат стук её одинокой клюки. Она является тем, кто пытается свести счёты с жизнью. – Ужас,– старуха спрятала  руки в многочисленных складках плаща, который раздувался за её спиной трепещущим колоколом.
– Говорят, Хромоножку постоянно видят на этом мосту проезжающие мимо водители. И те, кто её увидел, обязательно погибнут. Здесь происходят страшные аварии.
– Поэтому я не позволяю Норе забегать на мост. Носится, наверное, сейчас где-нибудь в пойме. Гоняется за мышами-полёвками. Говоришь, Хромоножка? Ты веришь в эти бредни? Ладно, пора мне.…  Боюсь, миндальное печенье уже подрумянилось. Хочешь, скажу рецепт? Придёт твой любимый домой, а на лестнице пахнет ванилью, миндалем, корицей…
Кира  замотала головой. Отчаянно тряхнула челкой. И неожиданно зло рассмеялась.
– Он не придёт. И я  не испеку  ему это ваше  дурацкое печенье. Домой я уже не вернусь. Ни-ког-да… – Кира медленно перегнулась через перила, – я  слышала сегодня стук клюки Хромоножки. Часы мои сочтены.
– Вот этой?! – старуха  рассерженно ударила тростью-зонтом о землю, словно хотела  придержать  лёгкую позёмку, закружившую у ног мелким бисером снежинок. Со стороны реки  потянуло холодом, – Ты разозлила меня, детка! Что за привычка у современных барышень кидаться с МОЕГО  моста! Научились бы сначала любить своих мужчин…
– Не надо больше о любви! Ни слова!! Не смейте! – Кира забилась в истерике. Её рука соскользнула с шатких перил. Девушка качнулась,  инстинктивно выбросив вперёд корпус. Старуха вскрикнула, ухватив её за борт пальто, – идите уже отсюда. Надоели Вы мне со своими душещипательными беседами. Тошно слушать Вас. Не верю я Вам. Не верю!!! 
Нет у Вас никакого мужа! И семьи тоже нет. Иначе с чего бы Вам выгуливать свою Нору так поздно? В таком гиблом месте? Позволили бы родные выйти в такую непогоду старой женщине из дому? Вы от одиночества придумали себе всё это. Нафантазировали! И нашли во мне покорного слушателя. Уходите,  смешны вы мне. Нет, жалки…
Старуха предупреждающе подняла  трость. И  заговорила неожиданно сильным мощным голосом, почти громовым, раскатистым. С веток соседнего дерева испуганно вспорхнули две птицы.
– Да! Ты права, детка!!  Права!!! Нет у меня ни семьи, ни мужа.  Много лет тому назад, – она впервые заглянула Кире в глаза, подслеповато щурясь, – очень много лет тому назад я прыгнула с этого моста. Но с тех пор река обмелела. И те дурочки, которые прыгали после меня, сразу ударялись о дно.  Открытые переломы, разрыв внутренних органов  и мелководье  не дают несчастным шанса  утонуть мгновенно. Они долго мучаются и молят о помощи. Но их никто не слышит. Место здесь действительно гиблое!  А теперь я хочу посмотреть, как умрёшь ты. Прыгай вниз!
– Вы сумасшедшая, – девушка попятилась назад, – не приближайтесь ко мне, я закричу.
Как она не видела раньше?  Старуха хромала на одну ногу. И  этот странный наряд, будто из прабабушкиного сундука. Сомнений не оставалось, перед ней стояла сама Хромоножка.
– Ты уже кричала. Прыгай!
У Киры бешено заколотилось сердце.  Ей стало жарко, хотя  ветер усиливался. Она начала  лихорадочно оглядываться  по сторонам, пытаясь найти пути  к отступлению. Но с правой стороны была дорога, по которой изредка проезжали, не сбавляя скорость, редкие машины, а с левой – перила моста.
Старуха медленно шла на неё, приподняв трость, и вдруг неожиданно резко ударила по перилам, по кончику её пальцев. Девушка едва успела отдёрнуть руку.
– Вы что!? Вы же могли сломать...– Кира подула на пальцы, подушечки закололо иголками.
– Ты сломаешь о дно реки своё тело. И будешь истекать кровью в ледяной воде до утра, прежде чем течение отнесёт тебя под коряги.  И запомни, молва зря приписывает мне лишние полвека и нарушает последовательность событий.
Это было не сто лет назад, а всего пятьдесят. Хромать я начала после того неудачного падения. При жизни у меня были красивые ноги. Такие же, как у тебя. Этот безразмерный  балахон скрывает моё уродство. Но я, пожалуй, подарю его тебе.  Да, подарю! Ты  переживала, что муж не поздравил тебя с годовщиной свадьбы! Я сделаю тебе незабываемый подарок, детка.  С этого дня ты полюбишь чёрный траурный цвет. Обещаю!
– Нет!! Не хочу!!! – очнувшись,  закричала Кира. Не спуская испуганных глаз  со старухи, она наугад подняла руку, пытаясь остановить какую-нибудь из проезжающих машин.– Помогите! Хоть кто-нибудь!
Ей казалось, она кричит очень громко, но парализованные страхом  губы едва шевелились. От перенесённого стресса подкашивались ноги. Она разговаривала с ПРИЗРАКОМ!!
– Почему же нет? Полчаса назад у тебя был шанс уйти с Чёрного моста. И съесть со своим мужем пуд соли. Научиться понимать любимого человека даже тогда, когда он не хочет с тобой разговаривать. А теперь ты…
– Не надо!! Пожалуйста, не надо!!! – Кира выставила вперёд скрещенные руки, пытаясь прикрыть локтями своё лицо.
Старуха опять занесла трость над её головой,  но остановилась, размышляя, куда побольней ударить. Потом, щурясь, деловито поинтересовалась.
– У тебя деньги есть? Часики? Ценности?
– Какие деньги…– у Киры зуб на зуб не попадал. От волнения  вспотели ладони.  Ей стало дурно. Девушка опасливо взялась за перила, чувствуя, что теряет сознание. Но старуха опять ударила её по руке тростью.
– На тебе столько украшений. Зачем нам кидать такие сокровища в реку? Снимай! Быстро!
– Сокровища? Снимать? Мои? Вы что? Хотите меня ограбить? – глупо улыбаясь, распрямила Кира согнутую спину, боясь поверить собственному счастью. Перед ней стоял не призрак Чёрного моста, а вероятно, эксцентричная  сумасшедшая  дама, не лишённая дара лицедейства.
Она могла быть, кем угодно. Даже бомжихой, живущей под мостом  в люке теплотрассы. Или талантливой аферисткой, грамотно и тонко играющей на нервах. Влезла в душу. Подчинила Киру себе. Теперь манипулировала ею. Какого чёрта! Как Кира повелась на это?
– Не отдам, это подарок мужа!
– Неужели брильянты? – заметно повеселела старуха,
– Как у тебя глаза загорелись. Прямо ожила! Встрепенулась!
– Брильянты, – нахмурилась девушка, – не рассчитывайте поживиться за мой счёт. Я Вас раскусила. Вы не Хромоножка. Немедленно прекратите дурить мне голову. И нечего размахивать передо мной полами своего клоунского плаща. Я дальше смотреть этот дешёвый спектакль не намерена. Я немедленно звоню в полицию.
– Да не в полицию звонить надо, дурёха, когда тебе плохо, а  мужу! Надо же… – старуха обиженно поджала губы и щёлкнула Киру по носу, – люди с такой лёгкостью кидаются защищать барахло и камни, словно это самое важное на свете.  А жизнь готовы  бросить  в воду, как ломаный грош. Из-за малейшего пустяка. Из-за мимолётного сомнения. Если бы ты  так же горячо защищала собственное счастье, детка, в твоём доме по пятницам всегда бы пахло миндальным печеньем. И муж не боялся сказать тебе правду. А знаешь, почему не говорит? Знаешь?
– Почему? – недоверчиво покосилась Кира, скрестив на груди руки.
– Любит тебя, дурочку  безмозглую. Боится потерять, наверное. Ты же впечатлительный  человек, легко внушаемый. Вон сколько можно вложить в твою убогую головку за короткое время. И всему ты веришь! Любой ерунде! Повезло тебе с мужем. Повезло! А ему с тобой – вряд ли. Не любишь ты его. Себя только любишь. И свою корону. А хорошим жёнам корона ни на кухне, ни в спальне не мешает.
– Пытаетесь играть на моих чувствах?  – а ведь права была чёртова старуха.  Кира нащупала  в кармане телефон  и наугад нажала первую кнопку срочных вызовов, с номером мужа. Поднесла телефон к уху, быстро заговорила.
– Забери меня скорей отсюда. На Чёрном мосту. Эта чёртова Хромоножка точно сведёт меня в могилу. Долго рассказывать. Потом, дорогой, потом. Да обыкновенная городская сумасшедшая. А я чуть с моста вниз головой не прыгнула. Приезжай, пожалуйста! Что? Зачем?! Как ты мог…
Несколько минут Кира слушала то, что кто-то говорил ей в трубку, испуганно озираясь по сторонам. Старуха молчала и по выражению лица Киры пыталась уловить суть разговора. А  когда девушка облегчённо выдохнула, подошла к Кире.
– Не молчи, что он сказал? На тебе лица нет, детка. Говори же…
Кира виновато посмотрела на неё. Пожала плечами, и вдруг, порывисто обняв старуху, прижалась лицом к  остроконечному капюшону.
– Простите меня. Вы были правы. Я такая дура…
– Детка...– старуха погладила Киру по взъерошенным волосам, – каждый человек имеет право на ошибки. Только нельзя лишать себя шанса исправить их.
– Он сказал, что втайне от меня устроился на вечернюю работу. Сегодня был последний день. Хотел сделать сюрприз. Я давно мечтала о … – и она, взвыв, медленно осела на снег. Обхватила голову руками и, закачавшись из стороны в сторону, запричитала.
– Опять!? Сколько  можно! – старуха воздела руки к небу, –  Теперь-то что не так? Немедленно встань, ты простудишься.
– Вы не понимаете, – плечи Киры  тряслись, – он меня любит. Он просто собирался  сделать  подарок. Поэтому ничего не говорил. А я хотела прыгнуть вниз. Я бы прыгнула, если бы  не Вы.  Я бы прыгнула… я бы…
Невдалеке резко затормозила машина. Из неё выскочил перепуганный  молодой  мужчина, бросился к Кире, поднял её,  не выпуская из рук, стал целовать озябшие пальцы и замёрзшие щёки. Она не переставала плакать. А он не переставал целовать  до тех пор, пока она не затихла.
– Я не могу без тебя жить, Кира.
– И я без тебя, Игорь.
В перерывах между поцелуями они что-то шептали друг другу, так и не сдвинувшись с места. Снегопад  кружил крупными хлопьями, и  слова, путаясь в клочках кружевной ваты, тихо угасали.
Когда Кира, наконец, успокоилась, она повернулась к старухе. Но на мосту никого не было. Безлюдная дорога тянулась вдоль трассы. В лучах ярко разгорающихся фонарей вальсировали редкие снежинки, предвещая  настоящую новогоднюю ночь.
– Пойдём, милая, ты замёрзла.
– Постой, я должна её поблагодарить.
– Кого?
– Разве ты не видел? Рядом со мной стояла женщина в тёмном длинном плаще, – Кира пристально всматривалась вдаль, пытаясь увидеть удаляющуюся фигуру старухи.
– Не видел.
– Игорь! Если бы не она…
– Ты вся горишь! Ты не заболела? Срочно к врачу… – он потрогал губами её лоб, снял свой шарф, начал бережно укутывать её шею, – немедленно в машину! Какой я болван. Нельзя  надолго оставлять тебя одну.
– Она разговаривала со мной. Вот следы на снегу…
Кира посмотрела на тонкое снежное покрывало. Всё вокруг блестело от искрящихся снежинок. Перила моста над рекой, кованая ограда, бордюр вдоль дороги, трасса, деревья, столбы с фонарями. Всё было белым-бело. Свет, падающий на них, неестественно серебрился, а воздух отдавал накрахмаленной свежестью. 
– Это наши следы, Кира. От твоих шпилек и моих ботинок. Других нет. На мосту ты стояла одна. Если бы кто-то ещё,– я бы заметил.
– Обними меня крепче, – жалобно попросила  она, прижавшись к мужу, –  я так виновата перед тобой. Ты прости меня, прости.  И поехали скорее домой. Я так по тебе соскучилась. Не знаю, как ты терпишь меня все эти годы. С моим вздорным характером, с амбициями,  неумением готовить и глупой ревностью. Но я обязательно  исправлюсь. И всему научусь. Даже печь миндальное печенье по пятницам. Обещаю.
Мужчина встревожено  посмотрел на жену. Ему на миг показалось, что за этот вечер она стала мудрее и мягче. Появилось в ней что-то пронзительно нежное,  беззащитное, то, за что он готов был перегрызть любому горло.
И за что полюбил  её когда-то. Вернее, любил до сих пор.
– Ты сейчас похожа на мышонка.
– Не смотри, пожалуйста, – Кира глянув в зеркало обзора, ойкнула. Красный распухший нос, щелочки вместо глаз, следы туши на щеках, растрёпанные волосы.
– На моего любимого мышонка,  – уточнил  он, – мы сейчас приедем домой. Ты погреешься в ванне. Я сварю глинтвейн, и ты мне всё расскажешь, хорошо?
– Хорошо, – кивнула Кира  и приоткрыла окно. Она точно знала, что никогда не расскажет никому о том, что произошло этой ночью. На улице было пустынно и тихо. За окном мелькали редкие столбы и деревья.
Всматриваясь в темноту, Кира не теряла надежды увидеть старуху или услышать радостный лай собаки.  В направлении  ближайших многоэтажек  шла единственная дорога, вдоль которой они ехали. И чем дальше машина отъезжала от Чёрного моста, тем тревожнее становилось на душе у Киры.
Старуха не могла исчезнуть или пойти в противоположную сторону, но на мосту действительно не осталось её следов. И это было таким же реальным, как то, что Кира трижды перевешивала своё тело через перила, и трижды старуха любым способом заставляла её вернуться в первоначальное положение.
– Кира, ты меня не слушаешь, – муж быстро чмокнул её в щёку, притормозив на мигающем  светофоре.
– Прости.
– Она спасла мне жизнь, а я ей  даже спасибо не сказала.
Мужчина съехал на обочину, остановил машину.
– У тебя точно жар. Я клянусь тебе, на мосту ты находилась одна.
– И я ни с кем не разговаривала?
– Ни с кем…
– Старуха..., – настойчиво повторила Кира, – только бы это было ложью во спасение, что она прыгала с моста полвека назад. И осталась навсегда Хромоножкой. И лучше бы она оказалась бомжихой, промышляющей грабежом и разбоем, чем призраком Чёрного моста. У  меня бы появился шанс отыскать её.
– Тебе привиделось, никаких следов присутствия человека. У тебя опять по щекам текут слёзы.
Кира сунула руку в карман, чтобы достать платок и коснулась вещи, ей не принадлежащей. Она вытащила чёрную дамскую  перчатку и  замерла. Это была  шёлковая,  дорогая, отделанная ручным кружевом перчатка.
– Бомжиха? – переспросил муж, забирая перчатку и включив свет, стал рассматривать её,–  Как пахнет вкусно. Чем-то приятным и хорошо знакомым. Точно, в детстве мать пекла пироги перед праздником…
Кира заволновалась:
– Это запах ванили! Перчатка  пахнет ванилью! Ванилью!!! Значит, та, которой не было на мосту, действительно замешивала руками тесто. И сейчас, наверное, достаёт из духовки   свой кулинарный шедевр. Для любимых мужчин. В прихожей сохнет на вешалке чёрный плащ.  А Нора путается у всех под ногами.
– Кира, – тихо позвал мужчина, – не хочешь узнать, какой подарок  ждёт тебя дома?
Она взяла перчатку, прижала к груди, как бесценный дар, посланный ей небесами, и хотела ответить, что самый  роскошный  подарок уже получила, но, помолчав, ответила:
– Да, только заедем  в супермаркет. Мне надо кое-что купить. Хочу научиться печь миндальное печенье. И пусть это станет нашей маленькой семейной традицией. Запах  ванили по пятницам.  Ты прав, дорогой, поехали домой.













Игорь Михайлов

Букет

Неяркий свет ночной лампы освещал лицо молодой женщины. Она сидела напротив зеркала и смотрела на свое отражение застывшим взглядом. Прямой нос придавал лицу античный профиль. Припухшие губы делали рот чувственным. Ночная рубашка с кокеткой подчеркивала формы тела.
– Миша!– произнесла женщина так, словно обращалась к своему отражению,–  мы вместе уже пять лет, работаем в одном институте, ты помнишь наши праздники и даже сегодня поздравил мою маму. Для всех мы очень счастливы. 
Она перевела взгляд. Перед ней на столике лежали расческа, коробочка с тушью, стояли шкатулка и флакончик с духами.
Женщина вновь заговорила.
– Ты знаешь, я от тебя ничего не скрываю, но сейчас мне почему-то тревожно. Помнишь, я рассказывала, что перед свадьбой мне звонил школьный друг. Он сказал, что не может жить без меня. Я ему отказала. У меня был ты. С тех пор он звонит только в мой день рождения. Он знает, что у меня есть ты. А сегодня он не звонил, и мне стало грустно. А вдруг что-то случилось?
Женщина повернулась к мужу. Тот ответил:
– Не волнуйся, Ира. Все в порядке. В тебе говорит шампанское.
Женщина выключила свет. В темноте она кралась по комнате, сбросила невесомую сорочку и забралась в постель.
Муж был внимателен и очень осторожен. Его руки прикоснулись к ее подбородку. Она откинула голову назад. Руки скользнули к плечам и как-то невесомо, воздушно ласкали грудь. Сначала одними пальцами щекотливо, потом всей ладонью. Ирина наслаждалась прелюдией. Волна томления нарастала. Она раскрыла свои объятия и начала главенствовать сама.
Как шаман у костра, она отдавалась звукам пляски, погружала себя в растворяющую неизвестность и плыла, гонимая неведомой силой, слепо подчинялась вихрям блаженства, поднимающим в заоблачную высь, и срывалась в неудержимом, захватывающим вдох, падении. Мир переворачивался вокруг, и ей казалось, что она превратилась в одну из теней, которая вырывалась из объятий тесной комнаты, но не желала окончательно покинуть ее.
Утром зазвонил будильник.
    – Почему так рано?– недовольно спросил муж.
    – Я забыла сдать ключ. Теперь мне надо быть первой. Ты спи.
Предчувствие праздника охватило ее. Теперь, когда она была готова выйти за порог квартиры, замешкалась. Приятная тревога владела ею. Она открыла дверь. На крючке для сумок висел букетик цветов в прозрачной обертке. Ирина посмотрела в темноту своей квартиры, дотронулась до букета. Обертка зашуршала. Ирина с испугом воровато отдернула руку, будто кто-то застал ее за кражей чужой вещи, переступила порог, закрыла дверь и вновь дотронулась до цветов. Поднесла их к лицу. Бутон коснулся щеки. Она на мгновение застыла – ароматы лета окружили её. Внизу из почтового ящика она вытащила газету и завернула в нее цветы. Осторожно вышла на улицу и ступила на чистый еще не утоптанный снег.
На улице ее встретил мужчина. Ирина улыбнулась и сказала:
– Какой ты необыкновенный!
Они поцеловались и спешно зашагали по скрипящему снегу.


Ветка маслины
 
Белые стриженые овцы на тонких ножках щипали траву. Они казались ослепительно белыми, потому что их короткая шерсть не успела потускнеть от пыли. Среди овец на корточках сидела девочка-подросток и водила прутом по земле. Затем она поднялась. Халат маленькой пастушки доходил почти до пят. Из-под тюбетейки свисали множество маленьких косичек. Поодаль на камне сидела ее взрослая сестра. Она распорядилась.
– Гони овец в лощину к ручью, а я пойду за маслинами.
Маленькая пастушка взмахнула руками и ткнула прутом ближайшую овцу. Та заблеяла. Пастушка погнала отару.
Старшая девушка направилась в другую сторону. Серые валуны лежали на ее пути. Она прыгнула на камень, удержала равновесие, перескакивая с камня на камень, она продвигалась дальше.
В низине росло дерево оливы. Зеленая листва давала тень. Девушка села под деревом, сняла тюбетейку и расправила косички с разноцветными тесемками. Сквозь листву пробивались солнечные зайчики. Девушка осторожно легла на сухую траву, закинула руки за голову, потянулась. Полы халата сползли на землю и обнажили смуглые упругие икры. Солнечные блики играли на ее лице, она жмурилась. Близкий шорох насторожил. Продолжая жмуриться, она спросила.
– Это ты?
    Она ощутила, как чья-то рука слега сжала ногу чуть выше колена. Рядом с ней склонился юноша.
    Она сказала.
    – Я ждала тебя и, кажется, уснула.
    Он с улыбкой произнес.
    – Я буду сторожить твой сон.
    Она опять потянулась, халат распахнулся сильнее. На плотно сжатых ногах толкались солнечные зайчики. Юноша протянул руку к ним, но неловким движением еще больше раскрыл полы халата и удивился. Стриженый лобок с короткими волосками напоминал маленький холмик. Тыльная сторона кисти случайно чиркнула по нему. Полоска кожи просматривалась от груди во всю длину туловища и прерывалась на талии небрежно затянутым кушаком. Юноша развязал кушак. Полы халата совсем разъехались. Везде на теле трепетали солнечные зайчики.
Девушка приподняла плечи, и словно змея при линьке, выскользнула из одежды. Ее левая рука вытянулась вдоль тела, а правая, согнутая в локте, как поникший цветок, лежала под грудью, которую робко подчеркивали два сосочка с темными кругами.
Высохший листик упал на живот. Юноша осторожно, не касаясь пальцами кожи, взял его, но листик распался на мелкие крошки. Юноша наклонился и резкими короткими выдохами начал сдувать мусор. Щекой коснулся кожи, погладил бедра, провел рукой вдоль тела, с беспокойной страстью начал целовать грудь и шею возлюбленной.
С горного плато открывался вид на озеро. Простор позолоченной водной глади отражал небо.
Она сказала.
    – Я обещала сестре маслины.
    Он срезал небольшую ветку, где было несколько черных маслин, и протянул подруге. Она взяла ветку. Они расстались.
Овцы паслись в другом месте. Маленькая пастушка сидела на камне и веткой маслины описывала в воздухе замысловатые фигуры. Вдруг она спросила.
– Когда я вырасту, мне тоже подарят ветку?
– Почему подарят? – удивилась девушка.
Маленькая пастушка показала ровный срез на ветке и ответила.
– У тебя нет ножа.
– Ты следила за мной! – рассердилась сестра.   
– Покажи мне дерево любви, – попросила маленькая пастушка, – я не выдам его.
 – У каждого оно свое, – вполголоса сообщила девушка.
  – Тогда я посажу ветку. Маленькая пастушка встала и побежала вниз по косогору. На бегу она кричала:
– Там вырастет мое дерево. 
 

Вечность

  Ветер пустыни клонил низкие карликовые растения к земле. Они изгибались, как будто не имели жесткого стебля, но чуть порыв ослабевал, растения выпрямлялись и колючие ветки дрожали. Мутный песчаный поток стелился по барханам. Клубки травы катились, словно невесомые ежики, застревали в ветках и повисали на них, как лохмотья. Ветер трепал сухую траву. 
Согнутая фигура человека двигалась по пустыне. Одной рукой он придерживал на голове шляпу, а другой воротом пиджака закрывал грудь и шею. Лицо стегали струи песка, он забивался в рот, хрустел на зубах, колол глаза. Путник жмурился. С каждым шагом ветер ослабевал, словно на него влияла ходьба. Человек шел уверенней и перестал жмуриться. Ветер затих. Слабая поземка омывала ноги. Следы на песке тут же сглаживались.
С бархана путник заметил во впадине серый досочный сарай с плоской крышей.  Туда путник спустился. Козырёк крыши свисал чуть выше головы. Из таких же уже постаревших досок была сколочена дверь. Нелепость двери придавала блестящая золотая ручка в виде змеи. Она изгибалась и двумя коленьями у головы и хвоста крепилась к доске. Путник невольно потянулся к змеиному прогибу. Здесь доска была обшарпана. Он дернул за ручку, дверь подалась, он вошел внутрь.
Белый зал был огромен, намного большее сарая. По периметру зала возвышались колонны. Потолок заволакивал туман. Свечение исходило от колонн, свода, безукоризненно чистого мраморного пола. Между колоннами была чернота. Откуда-то из нее, словно из темной расщелины выпорхнула тонкая, хрупкая, обнаженная балерина. На ее теле едва угадывалась прозрачная вуаль. Балерина встала на носочки пуантов, слегка наклонила голову, опустила руки и замерла на середине зала.
– Лолита,– воскликнул путник.
Его мрачный взгляд озарился огоньком возбуждения. На впалых щеках с небольшой щетиной проступило пятно румянца. Путник впился глазами в Лолиту. Она вздрогнула и начала танцевать. Ее танец походил на трепетание мотылька в паутине. Под вуалью дрожало маленькое, беззащитное и робкое создание. Словно из последних сил, она взмахнула рукой, сделала высокий прыжок. Вуаль над ней взлетела и вновь накрыла страдающее тело. Оно преобразилось, начало извиваться под звуки неясных аккордов. Сила жестов, движения, вибрации танца пронизывали путника. Он становился алчущим и агрессивным, стремился приблизиться к балерине. Лолита едва касалась пуантами пола, парила в воздухе и взмывала под самый свод к туману, который следовал за ней шлейфом и пропадал.
Она улыбнулась. На щеках появились ямочки. Лолита то отдалялась от путника, то приближалась к нему ко всему безучастная. Он очень близко видел под вуалью ее грудь, которую мог накрыть своей, неиспорченной мозолями грубого труда ладонью.
Путник протянул руку вперед, но лишь успел почувствовать воздушное скольжение вуали. Лолита сделала шаг назад. Обожаемый образ отдалился. Вздох груди, тонкая талия, движение упругих ножек, поднятые вверх руки, вращение тела – видение меняло свой облик, как глиняный сосуд под руками гончара. Каждый оборот изменял и дополнял форму новыми чертами. Ваятель проверял на зрелость чувства и медленно разжигал пламя, ловил невидимые нити, стягивал их в пучок и управлял страстями.
Путник опустился на колени и уже обеими руками тянулся к образу, словно молил о прощении. Лолита одним прыжком долетела до своего единственного зрителя и остановилась перед ним на цыпочках. Он обнял ее ноги и окунул свое лицо  в прохладную нежность вуали. Только сейчас Лолита удостоила взглядом путника, неторопливо сняла с себя вуаль и опустила воздушное покрывало на голову обожателя.
Искры заиграли вокруг него и сила, как вихрь, как мгновенный смерч, смела все одежды. Он остался обнаженный, обнимал Лолиту, и ни что не мешало ему обладать ею. Как два лебединых крыла, ее ноги вспорхнули перед ним и открыли дорогу в пропасть. Он в упоении целовал ее, захлебывался от восторга и водоворот страсти закручивал его в пучину наслаждений. Он не верил в свое счастье и лихорадочно стремился приблизить пик своего блаженства. Только после его свершения, он мог почувствовать силу и, наконец, поверить в свою дорогую победу.
Его отделяли мгновения от цели, и вдруг Лолита выскользнула из объятий, словно просочилась сквозь его пальцы. Он обнимал воздух. Под ногами была земля. Семя с пронзительной болью выплеснулось наружу и оросило почву.
Он стоял обескровленный, бледный, жалкий, опозоренный и растерянно озирался по сторонам. Много безобразных лиц смеялось вокруг него. Среди них была Лолита. Она оскалилась, и два клыка накрыли ее нижнюю губу. Из копны волос на голове торчали маленькие рожки.
Путник хотел выпрямиться, но спину сковал новый виток боли. Между его лопатками торчала рукоятка ножа, который воткнули вчера во время игры в карты. Маленький чертенок расшатывал ручку, бередил плоть, но не пытался вытащить клинок.
Спешить было некуда. Наступила вечная пора мучений.
 
Горная лаванда

Сухая, белёсая дорога с двумя колеями в известковом грунте поднималась в гору и скрывалась за низенькими искривлёнными деревьями. Кусты с жёсткими листьями и колючками захватывали места на скудных пятачках земли, в сухой выгоревшей траве валялось много мелких камней. Скалы с глубокими шрамами вытягивались в просторное ущелье.
У подножия холма в лёгком ситцевом платье стояла девушка. Она несильно запрокинула голову, приложила ко лбу ладошку, так чтобы тень падала на глаза, и наблюдала за полётом ястреба. К ней подошёл юноша. Он тоже посмотрел в небо, а потом повернулся к девушке и приветливо спросил.
    – Ты видела лаванду?
    Его глаза светились добрыми озорными искорками.
    – Нет, – ответила она, заряжаясь его настроением и улыбаясь, – но я знаю, что лаванду добавляют в духи, а веточки держат в белье для запаха.
– Пошли,  посмотрим, – предложил он, – поле лаванды где-то на горе.
– Пошли, – радостно согласилась она.
Заросли дикого орешника, раскидистые каштаны и невысокие сосны попадались на пути. Когда лес кончился, впереди далеко-далеко простиралась пашня. Жёсткие большие засохшие комья земли, вывернутые плугом, нескончаемыми грядами тянулись к следующей кромке леса. По ним трудно было идти. Девушка споткнулась о комья земли, в босоножки набралась земля. Он остановился. Взял свою спутницу за руку и повернул обратно. Они вышли с поля. Когда под ногами зашелестела жёсткая короткая колючая трава, он сказал.
– Мы не сможем сегодня найти лаванду.
Девушка улыбнулась. Её белые носочки испачкались в земле.
– Можешь отдохнуть! – он указал на высохший старый чурбан без коры, который лежал у сосен.
Она с удовольствием села и начала приводить в порядок свою обувь.
Он стоял поодаль и наблюдал за ней.
Платье скрывало фигуру, но плотно пригнанный поясок подчеркивал тонкую талию. Складки подола натягивались и выдавали округлые колени – движение то открывало, то поглощало маленькие открытия: светлую кожу под короткими рукавами, бледный подъем ноги; кулон, выскочивший наружу. Следить было приятно, как будто предугадывалась красота нераспустившейся розы, которая вскоре представит прелесть цветущего бутона, а утренняя роса хрустальной капелькой выпадет на её лепестке.
Осторожно, чтобы не встряхнуть ветку, нужно прикоснуться к капельке росы языком и вместе с влагой поглотить свежий аромат лепестков, которые впервые увидели свет.
– Ты красива, – неожиданно для самого себя произнёс он, и испугался откровения.
Внутренний порыв выплеснул признание помимо воли.
Он подошёл к ней, наклонился и прикоснулся губами к холодной щеке. Это был не поцелуй, а именно прикосновение, робкое, ледяное, но скрывающее страсть и идущее на первый не решительный шаг, как в неизвестность.
Она сидела неподвижно, растерянная и удивлённая. Как отвечать на такой знак внимания она не знала, но то, что она услышала, неожиданно и приятно согрело, совпало с её внутренним настроением. Лёгкая весёлость вдруг улетучилась и превратилась в серьёзную взрослую радость. Что делать? Дать отпор, остаться на этом уровне или перешагнуть грань дозволенного? Она ничего не могла решить и поэтому замерла в недоумении. Его поцелуй зажёг лицо. Она услышала новые слова.
– Вечер тёплый. Темнеет быстро.
Он протянул руку и помог подняться. Они медленно шли между деревьями. Его ладонь излучала тепло. Когда проход в зарослях становился узким, он отпускал её руку, и тепло его дыхания летело позади.
Весь вечер она была весела, а ночью поток беспокойных непонятных мыслей не давал заснуть. Растерянность, которая вновь завладела ночью, под утро исчезла. Светлое платье она сменила на коричневый наряд. Её взгляд был грустным, под стать той пасмурной погоде, которая царила над головами.
Когда они шли рядом, она спросила и одновременно ответила на свой вопрос.
– Ты хочешь провести со мной курортный роман?
Он посмотрел внимательно ей в глаза. Два маленьких близоруких колодца, скрытые светлыми линзами очков, страдали. Только вблизи доступно было видеть ту силу, которая, как пламя робкой свечи, трепетала на дне в глубине тёмной беззвёздной ночи. Одним неловким жестом можно было потушить огарок, но так хотелось дать ему разгореться. Юноша осторожно, как будто поднёс руку и закрыл пламя от предательских сквозняков, сказал.
– Иногда две недели бывают лучше всей жизни.
Он поцеловал её и ощутил горячую щеку. Нежный, еле заметный аромат исходил от её лица, как от цветка, который собирался затмить красотой мир. Между ними возникала атмосфера обожания: немого и глубокого – они незаметно становились нужными друг другу.
Когда она теряла его из виду, то чувствовала себя лишённой неизвестного права. Оно существовало условно, невидимо летало в воздухе; но оно становилось осязаемым, когда они вместе пытались угадать название цветка или травинки; силились вспомнить тип камня, который держали в руках и со смехом отбрасывали его в сторону, потому что не знали названия трав, деревьев и тем более камней.
Если к ним обращались с вопросом, то они отвечали невпопад, а потом долго смеялись над собой. Беспричинную весёлость мог вызвать листочек, который он приклеивал себе на лоб или ухо. А когда они вдвоём прилепили на нос семечко с крылышками от клёна, то вся группа пешеходных туристов последовала их примеру. Лезть в гору с гребешком на носу было необыкновенно приятно.
Вечером они сидели около ручья. Их говор переливался с журчанием воды. Белки глаз блестели в темноте. Иногда, шёпот замолкал. Протяжный долгий поцелуй прерывал дыхание. Они ослаблённые тонули в неведомой глубине, из которой не хотели вырываться.
Через несколько дней они шли по знакомому маршруту, где проходила их группа. Сегодня никто не торопил их, они никого не догоняли, а наслаждались тем, что остались вдвоём. Всё, что видели, чем дышали и слышали, принадлежало им.
  Древний торговый путь вмещал тысячелетия. Горные тропы прокладывали другие люди. Время не сохранило их праха, но далёкие потомки где–то бродят среди живых. Скалы, как задумчивые берега реки, направляли течение жизни, а ветер разрушал многовековые стены, превращал всё в песок и пыль, успокаивал суету, навевал что–то вечное и наводил сон, в котором хорошо забыться или стать воспоминанием.
Много лет назад трудолюбивые монахи вгрызались в склоны и, никому не мешая, возводили свой символ веры. Древний город потерял бдительность и был уничтожен кочевым народом. Они умели хватать, опустошать, убивать – победила сила. Завоеватели пользовались чужими плодами, но ничего не создали, поэтому исчезли бесследно. 
Каменная кладка крепостной стены устояла под натиском времени и стала пристанищем для ящериц. Они замерли в трещинах и терпеливо ждали мошек или сами попадали в когтистые лапы проворных птиц. Родник, давший начало селению, столетия источал влагу. Десятки поколений брали из него воду, но не исчерпали до конца. Дорога уводила из развалин, вела в никуда и терялась из-за своей ненадобности. Прошлое осталось позади, присоединилось к вечности, уступило место другому времени. Оно продолжало свой путь, единственный и неповторимый для двоих.
Он держал ею за руку. Слегка сжал ладонь. Они направились в глубину можжевеловых зарослей. На поляне залитой солнцем он остановился и сказал.
– Мы пришли.
За время, проведённое вместе, она так сильно привыкла к нему, что распознавала тайное значение слов. Она произнесла.
– Отвернись.
Он повиновался. За спиной шуршала одежда. Когда всё затихло, он повернулся. На земле сидела она – обнажённая, точёная, кроткая. Он опустился перед ней на колени, словно постигал рождение божества, перед которым преклонялся древний разум, слепо веря в идола.
Казалось, что форму ее тела составляла одна изгибающая линия, бесконечная, как горный серпантин, и стремительная, словно падение. 
Восторг длился долго. Её губы едва шевельнулись и чуть приоткрылись, глубокий вдох наполнил легкие воздухом, грудь медленно в такт дыханию приподнялась. Ему показалось, что тело ожило под его взглядом.
Если холодная расчётливость блуждала и предавалась созерцанию, то его чувства не могли покоиться в ледяном айсберге. Необузданная сила притягивала, командовала, вылезала из тайников души и поглощала сознание целиком, сковывала другие желания, не давала спокойно существовать, убивала волю и приводила в трепет.
Они принадлежали друг другу, как весь мир с теплом и светом, воздухом и землёй. Их энергия, как сила вулканов, соединялась в новое мироздание, не подчинённое им, но требующее их неудержимой страсти. Это происходило до них, это продолжиться после них, а этот миг они прожили вместе.
  Она испытала радость от того, что принесла себя в жертву и покорно удивлялась своему новому состоянию. Лучи продолжали слепить её. Полёт ястреба, писк иволги, стук камней существовали не для неё. Она чувствовала блаженство, которое проникло внутрь, задержалось где-то в глубине и, кажется, поселилось навеки.
День кончился. Солнце растеряло дневную силу и катилось к закату. Земля тоже закачивала виток и, зацепившись скалами за небо, вытягивала длинные тени.
Проворные кузнечики выпрыгивали из-под ног, не желая легкомысленно расстаться с жизнью. Они раскрыли крылья и, похожие на ночных бабочек, уносились прочь.
Она наклонилась и сорвала жёсткую травинку с фиолетовым отливом.
– Это твой запах! – произнесла она.
Юноша осторожно взял из её рук неказистое полусухое растение, поднёс его к своему лицу и ответил.
– И твой тоже!
Запах горной лаванды насытил воздух. Заросли можжевельника кончились. Поле фиолетовой расцветки широким выгнутым ковром застилало бугор. А там дальше был неизвестный тёмно-зелёный лес.







Мария Машук-Наклейщикова

Собаки между нами

Мы встретились с ним на грани перехода к моей женской осени, последнему возрасту, когда я еще могла родить детей. Встреча с ним внушала надежду на возможное счастье.
Ранимость мужчины не оставляла сомнений: там, в его загадочном прошлом, что-то произошло. Такое, что невозможно было теперь идти вперед, – только ковылять, беспомощно оглядываясь на те болезненные ситуации, что намертво привязали его к непростой юности.
Я не лезла ему в душу, хотя его прошлое сильно интересовало меня. В моменты сладостной близости он крепко сжимал жилистыми руками мою голову, складывал ладони вокруг моих щек «домиком», так что я ощущала себя самой счастливой на свете. Тогда он раскрывался – не так как я, распластав в разные стороны ноги и доверчиво прижимаясь животом, а повернувшись боком и положив голову мне на плечо. Он неистово щурился как мартовский кот, и я надеялась, что он тоже счастлив.
А в одно из таких счастливых мгновений он внезапно, «окончив дело», встал и ушел на кухню курить. Там он долго вглядывался в окно, будто вид в питерский колодец не был знаком ему уже двадцать лет. Когда я подошла, он недовольно отстранил меня:
– Малыш, мне надо побыть одному.
Одному? Но мы же только что были вдвоем. Почему он меня отталкивает? Я обиженно отправилась спать – чтобы через минуту он догнал меня уже в постели и порывисто обнял, сказав, что нечто гложет его, и он пока не хочет говорить об этом.
Так между нами появилась тайна.
Паззл жизни Германа включал изменившую ему жену и взрослую дочь, недавно вышедшую замуж. С его слов выходило, жену он принципиально хотел невинную. Тем более удивительно, что он нашел во мне? Я достаточно побывала в неудачных отношениях – уходила от своих любимых, но и меня также оставляли. Теперь я несколько боялась нового опыта. Герман, в отличие от меня, был не меланхоликом, а философом, и к отношениям внешне относился легко – река принесла, река унесла.
Как-то во время нашего свидания позвонила его бывшая жена и в требовательной манере стала интересоваться его финансами. Собственно, он был уже ничего не должен совершеннолетней дочери, но жена считала иначе. Она требовала и вымогала, угрожала и добилась своего: Герман напился в хлам, и я буквально принесла его домой.
Я бы не осталась у него, мне было неприятно видеть его безвольным. В любом случае, помощь он совершенно не выносил и буквально выгнал меня среди ночи на проспект. Оскорбленная в невостребованных чувствах, я поймала такси и уехала домой.
Он звонил мне, пытался объясниться, но я злилась – ведь я не вымогала у него деньги, а хотела помочь. Герман пьянствовал неделю, и я не хотела более принимать участие в его жизни.
Случилась свадьба дочери. Он выполнил очередной финансовый долг перед ней. Жена его была с новым мужем и, видя, что ему неприятно находиться там, непрестанно поддевала его.
Меня Герман с собой не взял, и я была этому рада.
Со временем мы помирились. Мы по-прежнему обнимали друг друга ночью и, казалось, единение душ и тел в постели сплачивало нас. Иногда он мог заметаться на простыне и пробормотать: «Жанна!». Его жену звали Ирина. А кто такая Жанна, я не знала, и боялась спросить, чтобы не разрушить наши отношения.
Некоторые области его личной жизни были недоступны мне. Когда ему звонили, он поднимал трубку и уходил разговаривать тет-а-тет. Когда же звонили мне, ему было все равно, кто, во сколько и по какому поводу. Я не хотела заставить его ревновать, но равнодушие Германа порой задевало меня. Он был выше страстей и чувств, «вещь в себе», не желающая, чтобы ее постигали и не позволяющая этого. Нередко он просил дать ему побыть одному неделю-другую и исчезал, надавав кучу инструкций: кормить рыбок, не отвечать на домашний телефон, приготовить любимые блюда к его возвращению.
А приезжал, как всегда, неожиданно. Самолетом, если бывал далеко, поездом или электричкой, если отсутствовал всего неделю, попутной машиной – если время не позволяло побыть одному надолго. 
В отсутствие Германа я находила, чем заняться, но порой часто стояла у окна, испепеляя взглядом стенку дома напротив. Лицо мое в этот момент лучше было не видеть.
Когда он возвращался, то старался быть нетребовательным и веселым. Мне не удавалось понять, какой он, когда остается один.
Он признавался, что не любит бывать на людях, утомляющих его суетой. Я же мечтала о суете в заброшенном пространстве пустой квартиры, в которой одиноко проживали двое горожан. Без взаимных обязательств, без ребенка и планов на будущее.
Я полагала, раз он не любил общества людей, то был сильно раним и, следовательно, переполнен скрытыми эмоциями и чувствами. Я не могла расшифровать их, разобраться в моем спутнике и понять его. Проживание в замке Синей Бороды стало тревожить меня. Все разрешилось само собой. Я принесла домой таксу, которую подарили коллеги на работе. Маленькое шоколадное создание с кривенькими лапками и любопытным носом тут же сделало лужу на диване. Герман поежившись, выпалил:
– Гулять сама будешь. Не люблю собак!
«Кого ты вообще любишь», – огрызнулась я про себя в привычной манере. Я и не собиралась сваливать на него ответственность за СВОЮ собаку. К тому времени я уже научилась разговаривать с Германом про себя и мысленно разделять наши разные миры.
– Я ненавижу их за то, что вечно лезут, куда не надо.
– В смысле?
– Однажды убил парочку таких же, с длинным носом, когда атаковали меня на велосипеде.
 – ???
 – С собой был нож, я немедленно пустил его в дело. Понятно, горе-владелец напустился потом на меня, глядя, как его псина истекает кровью. В другом случае это была беспризорная тварь.
 – А ты всегда носишь с собой нож?
– Всегда.
Тем вечером мы особо не разговаривали. Я вообще не выношу поспешные решения. Но если внутри что-то ломается – все, песенка спета.
Ночью он уснул первым, а ко мне долго не приходил сон. Такса спала на коврике у двери.
Во сне мне приснилась огромная лохматая псина, почему-то сиреневого цвета. Она сбежала от злых хозяев, а может, её просто выкинули на улицу. По статистике, брошенные домашние животные выдерживают на улице не больше пары месяцев. Сиреневая собака лениво перебирала лапами по мостовой, пока не увидела велосипедиста. Впервые за несколько месяцев она встрепенулась: есть развлечение. И, радостно бухнув свое «Ваффф!», помчалась за ним. Смуглый человек за рулем яростно ругался,  пиная бегущую рядом оживленную игрунью, но тщетно. В азарте погони шкода настигла его и схватила за ногу.
Последнее, что запомнила собака – острую боль в грудине и то, как её пнули напоследок, бросив на трассе.
Утром я долго курила, смяв окурок так, что испачкала пальцы о пепел на дне стеклянной розетки. Стараясь не греметь, сгребла рагу из сковородки в пакет. Посадила в заплечную сумку испуганного щенка. Поколебавшись у письменного стола, я всё же не оставила спящему записки.
Мне повезло – у станции метро я увидела кормящую псину с выводком, которой отдала рагу. Крепенькие «двортерьеры» довольно махали хвостиками и прятались в дыру под зданием. Их мать недоверчиво караулила выводок неподалеку.
Уже у себя дома я отдышалась.
Не скрою, мне еще долго было непросто игнорировать его сообщения и звонки. Поначалу я часто вспоминала Германа, когда выгуливала криволапую Джулию. Такса подбирала каштаны и хитро взглядывала на велосипедистов. Возможно, она думала, её хозяйка напрасно сбежала с ней от внешне неплохого человека. Но убитые собаки теперь постоянно разделяли нас, и тогда я одергивала поводок и понимала, что поступила правильно…


Я плакала, а ты смеялся

В основном, все в моей жизни происходит неожиданно. Как, например, однажды появился ты, дерзкий и прямой.
– Девушка, огоньку не найдется? – подвалил ты ко мне на репетиции нашей джаз–группы, где я подпевала бэк-вокалисткой, а ты был джазменом группы-конкурента.
 – Не курю.
– Ну и зря, – огорошил ты меня запредельной наглостью, после чего стянул сигарету у нашего барабанщика и начал дымить неподалеку, оценивающе оглядывая мои джинсы.
Я смылась в туалет и там, негодуя, расспрашивала девчонок о тебе.
Выяснилось: ты неглуп, окончил МГУ по философии, но из аспирантуры тебя выперли по причине пропуска больше половины занятий из-за концертов (на тот момент ты был расхватан сразу несколькими группами, но впоследствии отдал предпочтение джазу). Тебя приглашали на конкурсные выступления в разные страны, но о постоянном отъезде ты не очень думал, потому что в Питере у тебя рос маленький сынишка. А жена? Она-то слиняла за рубеж, как "жена выдающегося музыканта", хотя официально вы уже подали на развод.
И первые грустные стихи от тебя я услышала именно о вашем разрыве:

  Все опошлено. Только секс.
  Изменив, ты взяла с собою
  Всю любовь и вернулась без
 Сожаления. Что с тобою?

  Все разгадано. Интерес
Своевременно испарился,
Как и ты, он недолго бился
  За свободу жить просто БЕЗ.

  Все оболгано. Ерунда,
  Что ты больше не будешь сниться.
  Знаешь, можно переродиться,
 Но без прошлого – никогда.
  Я и сын – мы с тобой мосты,
 Но не я тебе нынче нужен.
  Мне не важно, что есть на ужин;
  Мне важней – с кем на ужин ты.

Ты не сразу стал мне доверять. Конечно, ты долго смотрел исподлобья на репетициях (наши коллективы часто вместе арендовали репетиционные помещения), как я эмоционально исполняла "Summertime" и улыбался, прикрывая рот, или отворачивался, чтобы я не видела твою реакцию.
Мы смогли встретиться в кафе, где наши группы отмечали День джаза, когда за счет заведения Jazzz-Hall нам выдали по бесплатной текиле, сделали общее фото на память и начался творческий вечер: "Выступают все!".
Я тогда тоже вышла на сцену в длинном бордовом платье с разрезом, как говорит мама, "до пупа". Ты с интересом разглядывал, где заканчивается этот разрез и начинается пуп, но традиционно не подавал виду, разговаривая с лидером ансамбля. Но вы почему-то начали посмеиваться и затихли только, когда я вышла и начала петь.

 Спасибо за раскрытие души... 
  Не часто в нашем сумрачном пространстве
  Мы вылезаем из своей тиши –
  И видим мир в загадочном убранстве,

  Где память притулилась у стола,
  А совесть приоткрыла наши очи.
  Когда-то и Она тебя ждала, –
  Когда еще любила, очень-очень.

  Тогда и ты застенчиво искал
 Дорожку между грудью и любовью.
 Однако, идеалом идеал,
  Но вдруг не та сидит у изголовья?

  Ты сможешь жить. Сквозь боль летят года,
  Хотя на сердце радужней не стало;
  Но женщина, чьи в памяти уста,
  Уже давно слетела с пьедестала.
 Здесь ты отвлекся от коктейля, на который перешел от халявной текилы, и серьезно уставился на меня. То есть, взгляд был уже мутный, как у любого подвыпившего, но в нем читались одновременно такие боль и понимание каждого пропетого слова, что я осеклась – впервые за три года, что мы выступали на разных подмостках Питера. Извинившись, я продолжала, и затем попросила парней подыграть что-нибудь повеселее, но это не заинтересовало тебя.
На свое выступление ты нацепил на оранжевый блейзер черный фрак друга и прикрепил бабочку, которая постоянно слетала набок. Но это не смущало тебя и даже подзадоривало публику:
– Давай, Джун, подлей на раскаленные камни! Добавь парку! А то бабочка улетит...
Ты улыбался и действительно задал жару своему медному начищенному для случая саксу. Старый инструмент выдал блестящие партии "Nostalgie" и "The Sun", что вызвало аплодисменты зала. 
С видом заправского мэтра ты откинул назад длинные спутанные волосы и посмотрел на зал взглядом равнинного льва, неожиданно залезшего на скалу над прерией. Перед тобой было море жующих, пьющих текилу и коктейли за счет заведения друзей, коллег и незнакомых музыкантов, их гостей и арт-пипл, которые жаждали общения не меньше чем в качественной музыке. Именно сегодня, в знаменательный для них день.
Я же была новичком в джазе – три года ни срок для подлинных любителей этого стиля,  и наслаждалась самой атмосферой творческого веселья и общения.
Неожиданно ты обратился к залу с предложением почитать стихи:

  По макушке шлепнет лист –
 Рыжий, как кокетка-лис.
 Мне сегодня слишком грустно,
 Я и сам скатился вниз.

 В атмосфере – слякоть дня;
 Под ногами – плач небес.
  Мы расстались. Можно "без" –
  Сына, нас, тебя, меня...

 Но, немного погодя,
Этот день напомнил мне,
Как за руки мы с тобой
Убегали от дождя,
  Что лупил по мостовой,
Как безумный, как больной.
Но беспечны были мы –
  В серость прятались от тьмы.

  Город тоже убегал
  От дождя – в объятья нас.
  Но никто тогда не знал:
  Это все – в последний раз.

 Город также разлучил,
 Как когда-то обвенчал.
 Просто стало меньше сил,
 Словно сплавилась свеча.
 
И сел за свой столик. Но я чувствовала, эти строки обращены только ко мне.
Я изменила своим правилам и решилась на более близкое общение. Присев напротив, я спросила, давно ли ты пишешь, и почему тебя зовут Джун. Ты отвечал, что пишешь с детства, а Джун произошло от джунгарского хомячка, с которым тебя сравнивали друзья.
– Когда напьюсь пива, я раздуваю щеки и мастерски изображаю хомячка.
 – Шутишь! – веселилась я.
 – Конечно!
 И ты радостно засмеялся, что провел меня.
– Просто ты похож на хомяка, когда играешь на саксофоне, угадала?  – ты развел руками.
Но это была лирика, а еще ты рассказывал о сынишке, которому через год идти в школу. Жена не захотела брать с собой за рубеж лишний груз, а спорить или судиться с ней ты не хотел, и поэтому, когда уезжал на гастроли, оставлял мальчика с бабушкой, своей мамой.
–  Она всегда поощряла мое творчество, отдав меня в музыкалку, последними деньгами оплачивая учебу там и покупая новые диски, пластинки и инструменты. Я же всегда стремился оправдать ее надежды, понимая, что она прислушивалась к моим самым сокровенным потребностям в душевном и духовном развитии.
Еще в детстве я переслушал всю классику джаза, когда была возможность, в юности разъезжал по европейским концертам на конкурсной основе – меня брали в составе "разогревающих" музыкантов, и это мне всегда нравилось. Дорога совершенно не утомляла меня. Что это я, как старпер? – прервался ты.
Я попросила подлить текилы, после чего почувствовала, как теплеет не только в гортани, но и в животе и шумит в голове.
Заметив, что я расслабилась, ты любезно подвез меня домой. И даже не пытался приставать, чего я, признаться, ожидала, держа наготове пару колких фраз. Просто привез меня к парадной, любезно помог выйти, довел до входной двери и серьезно спросил, надо ли помочь дальше? Когда отказалась, ты мило попрощался и поехал к друзьям, по крайней мере, так сказал. Я добралась до кровати и, сняв только рубашку для выступления, брюки и колготы, заснула сном младенца.
Через день по телефону я, сама удивляясь своей откровенности, рассказала тебе, как мы расстались с мужчиной, бывшим в моей жизни те самые три года до памятной встречи в совместной репетиционной.
– Я даже посвятила ему стихи, достаточно колючие и жесткие, как пересушенная рыба.
– А разве бывает пересушенная рыба? – удивился ты.
 – Бывает. Хочешь, приезжай? Покажу тебе, как этой старой камбалой можно забивать гвозди. Но вначале почитаю тебе:

  Недавно мы были рядом,
  А нынче так далеко.
  Оправдываться не надо,
  Расстанься со мной легко!

 И в городе утомленно
 Повесятся облака;
 А в памяти воспаленно
 Возникнет в руке рука.

  Ты сети любви, пожалуй,
  По берегу собери.
 Прощаньем меня не балуй –
 И в сердце моем умри.

  – Сильно, –  согласился ты, – сейчас приеду.
В трубке раздались гудки, а я начала готовиться к твоему приходу поставила в духовку пирог, вытерла пыль со старого пианино и приняла душ.
… приятно пахло яблочной начинкой, а от меня – ромашковым шампунем и духами «Шанель». И ты впервые меня обнял.
Мы очень мило побеседовали. Возникла особая близость, после которой неохота ругать правительство, обсуждать бытовые проблемы или склоки в творческой среде. Смакуя «Бейлиз», мы слушали джаз на пластинках – почему-то захотелось немного стиля ретро в духе перестроечных времен. Все-таки новое не может быть лучше старого, это всего лишь то, чего раньше не было – диски и флэшки, но они не способны переплюнуть по значимости для меломана шестидесятых хотя бы "пластинки на костях" или фарцовку. Мы обсудили и это, затягиваясь кубинским самокрутным табачком из подаренного папе серебряного портсигара.
Я соблазнила тебя сама. Не жалея ни секунды, стягивая шелковый пеньюар вместе со своими принципами, я задыхалась от желания понравиться тебе. А ты ждал, когда я отдышусь, чтобы сыграть свою партию в любовной игре. И играл ее так долго, что я не могла поверить, что я – это я, а ты существуешь на самом деле.
Джаз играл и играл, мы кружились в любовном танце на постели, сминая белье и запутывая друг другу волосы. Наконец, ты уткнулся вздернутым носом в мою на мгновение разжавшуюся ладонь, и сказал:
 – Всё.
Там, внизу – мокро и тепло, будто брызги моря внезапно оросили простынь, выплеснув свои воспоминания о медузах и путине водорослей. И это море окатило и меня тоже, и даже проникло внутрь, встретившись с водами моей пещеры. Это было так остро и необычно, что я долго лежала, прижав твою голову к своей груди. Ты сопел, как младенец, но мне в голову не пришло обидеться на то, что ты заснул в такой момент. Виновато чмокнув во сне, обнял меня за талию и на твоей руке запульсировала жилка.  И я тоже заснула…
Утром ты долго извинялся, когда мы уже сидели на кухне, и я жарила яичницу с беконом:
 – Ты обиделась, наверное?
– Ну чего ты? – я обняла его и взлохматила взъерошенную челку, – я подумала, что ты устал и хочешь отдохнуть. А тут я тебя охмуряю.
– А знаешь, я очень давно так не делал...
– Как?
– Ну... так!
– Да как – так?
– Ну... не кончал в женщину. Мне стыдно сказать, но с женой у меня не получалось. Собственно, с сыном именно вышло единственный раз, когда супруга залетела.
Это было потрясение для меня. Мой бывший мужчина обвинял меня в том, что, что я неумеха в постели, и ничего не получается. А тут все вышло само собой, и мне не было искусственно-хорошо. Мы просто стали одним целым, и при этом не теряли границы собственных ищущих свои половины полноценных "я", стараясь отдать максимальную часть этих "я" другому.
В голове нарисовались строки, которые я тебе позже прочту, когда они сложатся в мое самое любимое стихотворение:

  Я уже разучилась летать.
  Может, ты меня снова научишь?
 Ты смотри: получается лучше –
 Если падать опять и опять.

 С высоты в полевые цветы,
 Камнем вниз – чтобы снова в осколки,
 Словно ваза летит с верхней полки –
  Избежать сувенира тщеты.

  И осколки привычно собрав,
 Мозаичную сделаешь вазу.
  И она всем понравится сразу...
  Если будет стоять, не упав.

А сейчас же я просто заплакала. А ты засмеялся!

    














Татьяна Софинская

Небо на крыше

А небо сегодня присело на крышу.
Красуется, глупое, в белом на белом...
Оно затаилось, и чуть еле дышит...
Каким-то потерянным стало, несмелым.

Рассеянно крошит по лужицам блёстки,
Кружавчиков мелких рассыпало груду...
Детишки скатали из кружева монстра.
А небо расплакалось - больше не буду!

Что значит, не буду?! И точно не будет -
На завтра в прогнозе плюс два, тёплый ветер...
А небо на крыше растает под утро.
И этого, кстати, никто не заметит...

***
Санкт-Петербург - забытый Храм,
В котором ночь сжигает свечи,
А свод высок, туманно-млечен,
И фресок тайны по углам...
О колоннады бьётся звук
Шагов летящих, невесомых...
На витражах видений сонмы
Пророчат будущность разлук...

Но золотом горит во мгле
Луч света и рождает слово,
В котором доля есть святого,
Что Храм построит и во мне...


Утро... июнь...

Капель росы на паутинке,
Как жемчуга на кружевах...
Трепещут крылышки на спинке
Пчелы гудящей в лепестках...

И зайчик солнечный по глянцу
Листа карабкается вверх,
А тень и ветер в лёгком танце
Взрывают бликов фейерверк

Зеркальной россыпью чешуек
На глади водного стекла
И пыльно золотистых струек
Смолы медового ствола...

Лазурно шёлковое утро...
Прохлада бархатная троп...
Духмяный жар крадётся чутко.
По следу торопливых стоп...

И на губах лукавых тает,
Алея, земляничный сок...
Июнь денёчки собирает
На златотканый поясок...


















Амалия Фархадова

Нелюбимая               
1.
Больше всего из времен года Нана любила осень. В тех краях, где она жила, осень подкрадывалась незаметно. Вначале, с правой стороны от ее дома, откуда были видны белоснежные  горы,  поднимался густой туман. Он сахарной ватой обволакивал высокие вершины гор, от тумана вершины темнели и не искрились, а становились  похожи на огромные ледяные глыбы. Нана боялась этих потемневших гор:  ей казалось, что  они похожи на огромные гробы, расставленные под небом.
Она старалась не смотреть на них и быстро убегала на другую сторону дома,  откуда открывался дивный пейзаж. На этой стороне горы были намного ниже и, наверно, поэтому  на них росли кудрявые деревья, составляющие огромный разноцветный лес, любо было смотреть на этот лес: местами  красно-желтый, местами зеленый; он ровно, как подстриженный, спускался сверху вниз. У самого подножия леса белели домики и, как пушистые облака оттеняли многоцветный ковер леса. 
Нана часами наблюдала за этим чудом природы, забывая о своих бедах  и неприятностях, и жалела только о том, что совсем не умеет рисовать.
Но больше всего осенью Нана любила смотреть на море. В это время года оно было особенным:  то ласковым, то грозным. Когда было ласковым, оно мурлыкало и медленно катилось к берегу, чтобы облизать очередную порцию песка. Облизав, медленно катилось назад и тут же меняло цвет – от темно-синего до зеленого.
Можно было часами смотреть на эту огромную тарелку – такое это было дивное зрелище. Но, когда  поднимался ветер, оно становилось страшным. Волны чернели, извивались, как змеи, и лупили друг друга, как заклятые враги.
Море бушевало долго, иногда до трех суток,  затем ветер менялся, и оно опять превращалось в ласкового котенка. Нана очень любила свое море, она рассказывала ему обо всех своих секретах, оно слушало ее и тяжело вздыхало. И чаще всего Нана рассказывала о зеленоглазом мальчике, в которого она была безумно влюблена.
Сама девочка была некрасива – глаза маленькие, невыразительные, нос большой, рот тонкий, как маленькая змейка, лицо удлиненное и короткая шея. Единственным украшением девочки были ее косы, длинные, почти до колен, очень густые и тяжелые. Ни у кого в городе не было таких роскошных кос, поэтому ее часто провожали восхищенным взглядом.
Нана была нелюбимым ребенком. Отец ее часто избивал, мать по поводу и без повода орала на нее. Семья была бедной, мать работала на тяжелой работе, а после работы крутилась дома, почти не отдыхала и поэтому всегда была на взводе. Отец был деспотом и очень вспыльчивым человеком, постоянно ругался с соседями, бил мать за самую незначительную ошибку. Нану бил, потому что она была второй девочкой в семье, а он мечтал о наследнике. 
После его побоев  у девочки сильно болела голова, и она бежала смотреть на море, усаживаясь под своим любимым кленом. Насмотревшись на море, Нана рассказывала любимому деревцу о своем горе, плакала, целовала его теплый ствол и незаметно для себя засыпала. Клен опускал свои ветви над девочкой, оберегал ее сон. 
Каждый раз, когда она спала под кленом, ей снился очень страшный сон – два огромных черта строили  девочке кривые рожи, бежали за ней.  Нана старалась убежать, но никак не могла сделать это. Черти ее догоняли, хватали  за косы и ее же косами начинали душить, девочка начинала истошно орать  и в этот момент просыпалась. После такого сна болела не только голова, но и ноги, и руки. Нана долго не могла встать, клен засыпал ее своими оранжевыми листочками, листочки были влажными, Нана начинала тереть ими конечности, боль утихала, она потихоньку вставала, благодарила дерево и уходила навестить подружек.
Маринка и Танюшка жили по соседству с ее возлюбленным. Нана прибегала к ним вся взъерошенная и расстроенная, она хотела хоть одним глазком увидеть своего возлюбленного и поговорить с ними. Девочки были близняшками, светловолосыми красавицами с синими глазами. Они очень любили свою подружку и всегда шли ей навстречу. Вот и в этот раз они выбежали навстречу и с диким визгом набросились на нее.
– Где ты была, Нана, целых три дня не приходила? Опять заперли в доме? Что за родители у тебя? Почему они так тебя не любят?  Нана расплакалась. Девочки стали ее успокаивать, расплетать ее дивные волосы.
– Не плачь, смотри какие у тебя красивые волосы, не плачь, лучше расскажи  нам что-нибудь.
– Ой, девочки, сейчас расскажу, что мне приснилось прошлой ночью.
Перед сном я, как всегда плакала, мне так надоели побои, все эти ограничения от родителей, головные боли, что я решила – мне незачем жить. Только я начала думать, как осуществить свой план,  как провалилась в сон. Я увидела себя на огромной поляне, сначала, мне стало очень тепло и легко. Тело мое стало как пушинка и вся горечь, которая всегда меня мучила, куда-то улетучилась. На поляне росли цветы: гладиолусы, розы, тюльпаны, нарциссы и множество других, они так дивно пахли, что у меня кружилась голова.
Я не могла налюбоваться этим дивным полем, бегала по нему, принюхивалась к каждому цветку, а потом, немного устав, легла и прикрыла глаза. Не знаю, сколько я так лежала и блаженствовала, но вдруг почувствовала – как что – то меня коснулось. Я быстро открыла глаза – передо мной стоял очень красивый мужчина, весь в белом. Он был очень красив – огромные зеленые глаза блестели добротой, нос прямой, как на роденовских скульптурах, алые сочные губы как два рубина оттеняли его прекрасное белое лицо. Высокий лоб покрывали кудрявые каштановые волосы.
Я  никогда не видела такого красивого человека, ноги у меня подкосились, я встала на колени перед ним и уткнулась в его белое одеяние. «Не бойся, Нана! – Я не сделаю тебе ничего плохого, я очень люблю тебя!» – «Меня никто не любит! – буркнула я в ответ, и как ты можешь любить меня? Ты же совсем меня не знаешь?» – «Я очень хорошо  знаю тебя, Нана! Знаю, как ты мучаешься, как плачешь почти каждый день. У тебя очень трудная судьба, девочка, много испытаний впереди, но ты их все преодолеешь, и я тебе в этом помогу. Но придет время, когда ты будешь очень счастлива». – «Счастлива? А когда это произойдет? – я встала и посмотрела ему в глаза». – «Это произойдет тогда, когда ты сможешь победить себя». – «Как это победить себя? – переспросила я». – «Сейчас я не могу объяснить тебе, ты не поймешь, слишком маленькая. А сейчас подойди ко мне, я тебя обниму, успокойся и не думай о смерти, самоубийство очень большой грех».
Я подошла поближе, он обнял меня и погладил по голове. До сих пор меня никто не гладил, по телу пробежала теплая искра, я опять упала перед ним на колени и стала целовать его сандалии:  «Спасибо тебе, красивый человек, мне стало так хорошо, теперь я понимаю, что ты не врал, ты действительно меня любишь. Ты, наверно, мой настоящий отец»?  – «Да, я твой друг, Нана, я тебе и отец и мать, и помощник, не забывай об этом никогда, и не отчаивайся. Скоро исполнится твое заветное желание».
Это были его последние слова, потом он еще раз поцеловал меня в лоб и улетел в небо. Я долго смотрела в небо и улыбалась, мне было очень легко, на душе разливалась нежная истома. Когда я опустила глаза, то увидела книжку – это была библия. Странно, – подумала я и проснулась.
– Какой сон! – в один голос воскликнули подружки. Нана, ты, наверно, особенная, если сам бог тебя погладил, то ты действительно станешь счастливой.
– Когда это будет, девочки? Сейчас моя жизнь похожа на ужас. И надо спешить, скоро мама придет.
Она встала и побрела домой. «Как я могу победить себя?  – думала девочка. Что это значит – победить себя?»
Нана пришла вовремя – дома еще никого не было. Девочка поднялась на второй этаж и стала молиться.



2.
Прошла неделя после невероятного сна.
Девочка каждый вечер стояла у калитки своего любимого, чтоб увидеть его, но он не появлялся. Иногда она подходила очень близко, слышала его голос, и сердце девочки расцветало. Она долго стояла под калиткой, до полуночи и уходила, только тогда, когда жители дома закрывали окна и двери. Но вскоре ее терпение было вознаграждено – в один из вечеров случилось чудо.
Как и прежде, девочка стояла у дороги. Стемнело, на небе крупным бисером рассыпались звезды, их блеск напоминал ей красивого человека из сна, у него также лучились глаза. Нана так засмотрелась на звезды, что не заметила, как к ней подошел зеленоглазый подросток:
– Здравствуй, Нана, ты кого-то ждешь?
От неожиданности девочка даже подпрыгнула, вся покраснела и тихо прошептала:
– Нет, я просто гуляю.
– Может, вместе погуляем? – спросил юноша.
– Вместе?
Нана не могла поверить, что ее приглашает гулять возлюбленный. Наконец это случилось!
Она боялась дышать, юноша о чем-то рассказывал, но девушка ничего не слышала. Иногда украдкой смотрела на юношу, на его чудесные глаза, на красивый лоб, на алые губы, над которыми начинал пробиваться еле заметный пушок. Нана хотела броситься в объятья возлюбленного, рассказать, как она его любит, как ей плохо живется дома, как она ждет его каждый день, но не могла этого сделать, просто шла рядом и любовалась им.  Она была счастлива! Ей казалось, что она состоит из яркого, яркого света и всем своим существом озаряет все, что их окружает – деревья, дорогу и даже небо, покрытое яркими звездами.
Звезды, как живые, подмигивали ей и радовались ее счастью. Молодые люди гуляли очень долго, не ощущая быстрый бег времени, только когда стали гаснуть огни в домах, они поняли, что уже очень поздно. Нана заторопилась домой. С ужасом посмотрела на часы – уже два часа ночи. «Сейчас мне попадет от матери»…
Дома свет уже не горел, все спали, ей крупно повезло. Девушка быстро поднялась на второй этаж и юркнула в постель. Всю ночь Нана лежала с открытыми глазами, мечтала о будущем, о том какая красивая у них будет свадьба и о том какие красивые у нее будут дети, похожие на папу.
Ах, любовь, любовь!  Кем ты создана? Кем сотворена? Ни одно человеческое сердце не прошло мимо тебя. Почему ты такая ненасытная? Почему тысяча лет уже живешь и никак не обретешь покой? Почему ты такая красивая? Сколько книг и стихов написано про тебя, а тебе все мало. Человек всегда стоит на коленях перед тобой, а ты не унимаешься. Сколько людей ты погубила? Сколько вознесла, но тебе все мало! Ты тайна для человека. Ты открываешь свое лицо, но не раскрываешь свою душу. Что тебе еще надо, любовь? Почему ты никак не благословишь род человеческий? Почему ты заставляешь так страдать молодое неокрепшее сердце? Почему человек с мольбой протягивает к тебе руки, а ты вместо себя кладешь камень? Чем подкупить тебя, любовь? Почему ты не всем даешься, не всех радуешь? Почему!? Когда  же человек будет счастлив, обласканный тобой? Когда!? Ах, любовь! Любовь!!!

3.
В счастливых мечтах и радости от встреч с любимым быстро пролетело южное, теплое лето.
Домашние проблемы Нана не замечала – на сердце был праздник! Но лето быстро закончилось, Нана пошла в школу, а молодой зеленоглазый юноша уехал в другой город – учиться. Нана очень скучала по нему,  опять и опять приходила к калитке и вслушивалась в голоса обитателей дома, чтоб узнать, приехал ли ее возлюбленный. Юноша не приезжал очень долго, почти целый год, Нана впала в депрессию, она больше не надеялась его увидеть.
В один из вечеров отец пришел очень злой, сказал, что потерял работу, стал орать на всех домочадцев, а девочку избил так сильно, что она три дня не могла встать с кровати.
Нана бредила, сознание ее помутилось, она часто звала своего возлюбленного, обращалась в молитве к богу и ночью ходила по участку, в поисках ища свое заветного дерева. В один из таких беспокойных ночей ей привиделось, что она стоит на краю кладбища и ищет свою могилу.
На кладбище не было надгробных памятников, только маленькие холмики и цветы на них: на одних розы, а на других маки. Светило яркое Солнце, воздух был пропитан дурманящим ароматом, от которого дико кружилась голова.
Нана очень долго блуждала по кладбищу и не заметила, как подошла к краю обрыва. Вдруг кто-то схватил ее сзади, сгреб волосы и вырвал их с корнем. Нана вскрикнула, схватилась за голову и, обнаружив, что совсем лысая, побежала прочь. Она бежала очень долго, пока не добежала до края обрыва. Здесь она остановилась, услышав голос матери. Та стояла в низине за обрывом, и махала ей рукой. Нана кинулась к ней, чтобы обнять ее и забыть это страшное происшествие, но споткнулась и потеряла сознание. Сон закончился.
Девушка открыла глаза, схватилась за голову, косы были на месте. Слава богу,  это был лишь страшный  сон. Наверняка он не к добру. Неужели мне будет хуже, чем сейчас?  Господи, почему я такая несчастливая?
Прошло два дня. В школе намечался выпускной бал, все девочки обсуждали  это событие. Девушка очень хотела на первый в своей жизни выпускной  бал, но когда она заикнулась о платье, мать наорала на нее  и прогнала прочь. Нана пошла в сад. В самом конце сада росла  высокая вишня.  Нана взобралась на нее, подвязала веревку, спустилась вниз  и села на землю. Она решила повеситься.

4.
Догорал закат. Теплые лучи Солнца скользили по магнолии, розовые цветы кустарника издавали нежный,  ласковый аромат от которого кружилась голова. Наступила весна – время любви и возрождения. Маленькая Нана осталась жить, ее спасла  сестра, которая  раньше пришла домой и вытащила девушку из петли. Нана завалила экзамены в  ВУЗ, она не хотела учиться, не хотела никого видеть, только каждый день сидела в конце сада и смотрела в одну точку.
Ее возлюбленный не приехал. Прошел слух, что он женился.  Девушка  по ночам плакала целый месяц, а потом успокоилась. В сердце  что-то повернулось, она стала выходить в город и гулять по набережной.  По набережной она ходила растрепанная с широко раскрытыми глазами и всем улыбалась. Прохожие  оборачивались, что-то ей говорили, молодые люди дергали за волосы, все смеялись над ней, но, она ни на кого не реагировала и шла дальше. Вечером приходила домой и опять уходила в сад. Родители больше не кричали на нее, не били, они, наконец, поняли, что девушке очень плохо.
Однажды, отдыхая в саду, девушка почувствовала, как ее кто-то уколол за ногу. Посмотрела на ногу и увидела маленького ежика. Странно, – подумала она. Откуда здесь взялся ежик?  Ежик побежал в кусты, девушка последовала за ним.  Ежик добежал до  забора и исчез в куче листьев.  Нана раскрыла охапку из опавших листьев и увидела маленьких ежат. «О, боже! Какие хорошенькие, какие маленькие!» 
Нана  сбегала домой за молоком, нарезала яблоко, сыр и пошла кормить ежат. Ежиха обрадовалась угощению, маленькие ежата попили молока и заснули.  Девушка влюбилась в этих маленьких ежат, теперь она  каждый день кормила своих подопечных. Ежата очень быстро росли, выбегали из своей кучки при появлении девушки и лизали ей руки. Эти маленькие, чудные зверьки вернули ее к жизни. Нана стала причесываться,  смотреться в зеркало и даже стала подыскивать себе работу. Девушка вернулась к жизни.
Она нашла работу в книжном магазине, в центре города, купила новые наряды, и расцвела, как бутон розы.  На лице девушки сияли огромные, черные глаза, губы алели как пурпур, нос  не выделялся, как раньше, фигура стала очень красивой: тонкая талия, большие бедра и высокая грудь сводили мужчин с ума. Косы она немного подрезала, чтобы делать высокие прически, которые невероятно украшали ее маленькую, красивую головку.
Молодые люди приглашали ее на свидания, с некоторыми из них она встречалась, но, до поры до времени. Как только дело доходило до интимных отношений, она разрывала связь, так как боялась потерять девичью честь. В глубине души Нана надеялась, что ее возлюбленный вернется и жениться на ней. 
Законы общества требовали, чтоб девушка до замужества была девственницей, и Нана знала – ей никогда не выйти замуж за любимого, если она потеряет свою честь. Кроме того, девушка боялась забеременеть, тогда б отец ее точно бы убил.
В один из вечеров Нана прогуливалась по набережной и встретила свою одноклассницу. Таня ушла со школы после восьмого класса, с тех пор подруги не встречались. Нана увидела  ее и побежала навстречу,  они крепко обнялись. У Тани уже был маленький сынок, мальчишка был очень толстый, с большими голубыми глазами и темными кудрявыми волосами. Ребенок был очень хорош, постоянно что-то лепетал и тащил девушку к морю. Море было очень неспокойное, страшное: огромные, черные волны, как злые ведьмы набрасывались на берег, будто хотели кого-то разорвать.
Нана почему-то вспомнила свой последний сон. На душе стало жутко, внутренний голос ей подсказывал, что случится беда, но она не понимала, откуда, ведь она просто играла с мальчиком. Нана решила уйти от берега, уж очень неспокойным было море.  Ребенок вырвался из рук девушки и побежал к матери.
– Ну, что наигрался? – обратилась Таня к сыну. Ну, посиди немного, вот посмотри, дядя тебе купил мороженое.
Мальчишка схватил мороженое и стал его облизывать.
– Нана, познакомься это – мой друг! 
Девушка  поклонилась и назвала свое имя.
– Таня, может, мы пойдем, скоро начнет темнеть? – спросила она подругу.
– Ну, куда ты спешишь?  Артур приглашает нас в ресторан.
– Таня, какой ресторан? 
– Нана, очень тебя прошу, давай пойдем ненадолго, я никогда не была в ресторане, тем более в таком шикарном.
Нана не хотела идти, но подруга была очень настойчива.
В ресторане было очень весело: играла красивая музыка, Танин друг заказал шампанское, мороженое,  девушке стало комфортно на душе, она подумала, что ее жизнь скоро наладится, она выйдет замуж за своего любимого…
– Можно пригласить Вас на танец? –  спросил ее солидный, очень красивый мужчина.
Нана посмотрела на подругу, та кивнула.  Нана приняла приглашение.  В танце она боялась поднять глаза, но все-таки решилась и увидела, что у партнера были такие же зеленые глаза, как у ее возлюбленного. Девушка чуть не потеряла сознание, он так был похож  на соседского мальчика!
В танце она вспоминала прогулки под звездным небом,  ненадолго  к ней вернулось то ощущение счастья, которое она испытала тогда. Но музыка закончилась, кавалер проводил девушку до столика, а потом прислал ей цветы.
Таня подтрунивала над подругой, говорила, что сразу покорила местного  богатея. А Нана рвалась домой,  кто-то изнутри как будто говорил ей: «Уходи быстрей отсюда!» Таня была неумолима, а Нана боялась оставлять ее одну, да еще с ребенком.
Вскоре  к ним подсел  новый кавалер, принес еще шампанского и стал ей рассказывать о дальних странах. Какая молодая девушка не хочет посмотреть мир? Мужчина говорил ей, что она очень красивая, что он хочет на ней жениться,  затем в знак признания подарил ей  красивое кольцо. Никто и никогда не был так внимателен с девушкой,  никто ей не дарил подарков, и сердце девушки растаяло.
Может, он, и правда так влюбился, подумала Нана, все равно  никому я не нужна, у нее очень кружилась голова.
Нана поспешила домой, вся компания двинулась к выходу. Новый кавалер девушки попросил всех подняться в номер, сказав, что ему надо переодеться. В номере мерцал приглушенный свет, на столе стояли фрукты и вино. Артур налил всем вина, все выпили, Нана почувствовала, как у нее потемнело в глазах. Она попыталась встать, но не смогла.
Таня и ее друг куда-то ушли, и Нане стало страшно. Вошел ее новый кавалер, присел рядом, стал гладить девушку. Потом резко подхватил ее и повел в ванну. Нана стала вырываться, кричать, но мужчина  крепко держал девушку за бедра.  Нана почувствовала резкую боль между ног и потеряла сознание. Когда она очнулась, в номере никого не было.  Она еле поднялась и пошла к выходу.
Артур ждал ее у входа в ресторан. Он подошел к девушке, и, резко схватив за руку, прошипел:
– Скажешь кому – убьем!
Посадил в машину и отвез домой.
Дома все спали, Нана поднялась в свою комнату и до утра проплакала.  На работу она не пошла, для нее все было кончено.  Ни одному человеку она не могла сказать о своей беде. …  Нана опять замкнулась, ни с кем не разговаривала, а родителям сказала, что с работы ее уволили и, как раньше, целыми днями сидела в конце сада и смотрела в одну точку.

5.
Прошел год. Нана немного оправилась от горя, и решила уехать в другой город навсегда. Соседи уже шушукали у нее за спиной, называя девушку проституткой. Родители дали ей денег, так как Нана сказала, что поедет учиться. 
Она действительно поступила в институт, стала работать, здесь никто не интересовался ее прошлым, никто не осуждал ее, наоборот, в общаге, где она жила все помогали и сочувствовали ей. Жизнь налаживалась. Нана в первый же отпуск поехала домой. Уж очень она соскучилась по родным местам и по маме.
В один из вечеров Нана возвращалась с пляжа, настроение было великолепное, уже темнело, но вечер был сказочный – теплый, бархатный.  Подходя к дому, она заметила мужской силуэт, Нана приостановилась, чуть-чуть испугавшись. Силуэт пошел к ней навстречу.
– Здравствуй, Нана!  – сказал  мужской голос. Нана подняла голову и обомлела – перед ней стоял ее любимый, зеленоглазый мальчик! Он возмужал, стал еще красивее, у девушки что – то надломилось в сердце.
– Здравствуй! – прошептала девушка.
–  Нана, мне нужно с тобой поговорить! Давай присядем. Они сели на деревянную скамейку.
– Нана, я очень давно тебя не видел, ты стала такой красавицей! Нана, я тебе раньше не говорил, о любви, никак не решался. Но, больше не могу   молчать, я очень давно люблю тебя!  Еще со школы, выходи за меня замуж! – молодой человек опустился на колени и поцеловал ей руку.
Нана посмотрела на небо – яркие звезды блестели, как сумасшедшие. По щекам потекли слезы, к горлу подкатил огромный ком, и чтоб не завыть от горечи, девушка закрыла лицо руками.
Господи, за что ты меня так наказываешь! Почему сейчас он мне делает предложение?  Нана  вся похолодела, слишком тяжело было  отказаться от этого предложения. Нана до сих пор любила этого человека, но она потеряла свою девичью честь и  не могла стать его женой. Он бы не понял, а соседи узнают о ее позоре, а этого нельзя было допустить. Нана долго молчала, не могла вымолвить ни слова, потом собралась духом и прохрипела:
– Роман, я очень уважаю тебя, ты очень хороший, но уже  поздно – я люблю другого человека.
– Как  любишь другого? Этого не может быть! Ты всегда смотрела на меня влюбленными глазами, я думал, что ты тоже меня любишь! Мы любим друг друга с детства! –  кричал Роман. Подумай, Нана, что ты говоришь!
–  Это было в детстве.
Нана встала, она не могла вынести этой муки, схватилась за голову и убежала прочь.
На следующий день она уехала из дома и, чтобы не встречаться со своим возлюбленным, никогда не возвращалась в свой город детства.





Ирина Ярошено

Жажда






Вот солнце, тоскуя, зависло над огромной и тонкой дугой, отделяющей небо от воды. Если солнце рухнет, то вода зашипит, вспенится и станет красной, а пока на ней колышутся голубые пятна, словно художник разлил краски. Сегодня море красиво и пусто, как смерть. Море — это та же пустыня, только ходят по ней не пешком, а на судне.
Сегодня написал в бортовом журнале: «14 Августа». Потом долго сидел и смотрел на эту надпись, так ничего и не добавил. Нечего.
Завтра будет месяц, как мы идем неведомо куда, идем без связи и главного движка. Все теории за это время не подтвердились и тихо умерли, кроме одной: некоторые до сих пор считают, что нас должно прибить к японским островам.
Жара. На палубе чешуя и засохшие рыбьи внутренности. Глаза и губы у моряков почти неподвижные, они покрыты трещинами и белесыми полосками морщин. Двадцатилетние, беззубые старики. Двое почти ослепли, ходят медленно, как во сне. Те, кто срываются и пьют морскую воду, не дотягивают и до вечера.
А еще вечно мерещатся чайки. Каждый раз вздрагиваем, но это обман, мираж, насмешка морской пустыни. Насмешка этой чудовищной свободы, которой слишком много, и поэтому она пьет из нас жизнь так же жадно, как мы высасываем воду из только что пойманных рыб.  Ждем, боремся со временем.
Вот я смотрю на часы, но они стоят.
Теперь я знаю, что будет дальше, и сердце уже торопится, выпрыгивает. Не в первый раз.… Сейчас все случится! Часы встали, значит, время сдалось.
«В юном месяце апреле...»
Это еще что? Какой апрель?!
«В старом парке тает снег...»
А, черт!
Я нахмурил брови, еще не открыв глаз. Прижал сильнее руку, служащую мне одеялом, зарылся лицом в плотный рукав фуфайки. Я хотел обратно, в море, из которого меня кто-то тащил за уши. Уши болели от страшного звона.
«Только небо, только ветер, только радость впереди!»
– Вано! – вскричал я злобно. – Сука! Выключи, или я его разобью!
Вано сидел, уставившись в экран полуигрушечного телевизора, который орал, как отрезанная от поросенка голова в жестяном ведре.
– Гад, мне спать осталось всего полчаса! Будь человеком!
Напарник в засаленном камуфляже повернул ко мне мертвецки пьяное лицо, в глазах его стояли слезы.
– Тут детки поют, – объяснил он мне и медленно причмокнул языком.
Я пнул ногой стул, тот покатился и задел телевизор. Вано двинулся вперед и прикрыл его своим телом.
– Нельзя! – зашипел он на меня. – Нельзя, там дети! Нельзя, падла! В детей нельзя! Никогда!
– Сделай потише! – я кинул себе на голову шапку, чтобы приглушить этот плоский звон из телевизора. – Гад, такой сон испортил!
А там ведь дальше самое интересное. Я сосредоточился изо всех сил.
Итак, я замечаю, что часы стоят. Я не верю и пялюсь на умершие стрелки. Потом опять смотрю на закат. А вот и оно: я чувствую чайку. Не вижу, не слышу, а чувствую. Ее голос, такой неуловимый для ушей, уже поймал скрытый во мне локатор, и он послал сигнал в мозг, извилины вздрогнули, и горячая волна крови поднимается в голову. Чайка!
Где?
Я не знаю, но это чайка. И через полминуты моряки рыдают, смеются, кричат, как звери, широко раскрывая рот. Мы слишком долго молчали, глядя на бесконечную воду. И теперь все уже слышат чаек.
Я люблю этот сон. Хотя поначалу он приносил с собой страх, но потом отпустило, осталась только радость. Просыпаюсь всегда от жажды, иногда хочется выпить сразу литр воды залпом. Но я знаю, что пить нужно понемногу.
Это был самый счастливый день в моей жизни. К утру мы добрались до земли и катались по ней, пачкая лица в песке. Мы жевали траву и целовали камни. Затем приехал японский пограничный катер, и нас спасли. Но это мне уже не снится. А снится обычно чайка и несколько минут перед ней.
Вдруг шум, мат, топот, лай овчарок, железный грохот автоматов.
Я вскочил с моего ночного ложа и понял: беда! Охранники хватали оружие и бежали на улицу. Вано, вмиг протрезвев, заявил уже в дверях:
– Зэк уходит.
«Только бы не он!» – подумал я...
Я тоже схватил автомат и выбежал на мороз, на вышку. Я увидел его уже на стене: он уходил! Уходил, сукин сын, оттуда, откуда с сороковых годов никто не уходил! Конечно, Ювелир, а кто же еще?!
Ювелир, он же Емеля, это такой худой, со странной улыбкой, холодной и жалкой: будто бывший людоед просит в толпе милостыню. Лицо у Емели страшное, как смертный грех, нос здорово свернут набок. Местный дурачок. Сегодня ему стукнуло пятьдесят лет. Из них более тридцати прошли на зонах.
Охранники метались внизу, стреляли в воздух.
– На стене! – заорал я, целясь ему в ноги.
Но мороз, ветер... Спросонья очень слезились глаза.
«Емеля» – это потому что Емельянов. Очень меткая фамилия. А про «ювелира» отдельный рассказ.
Разгружали недавно КамАЗы со щебнем. Все работают, катят тачки, а Емельян ходит вдоль дороги, высматривает чего-то, потом хватает — и за пазуху. Обыскали, нашли четыре куска щебня. Отобрали, наказали. Он тачку катит, а глаза по земле так и бегают: опять ищет, стервец.
– Тебе нос, что ли, выправить? – спрашиваю я.
Ювелир косится, как пес, и идет дальше.
Оказалось, над ним пошутили другие зэки: показали камень с прослойкой слюды и сказали, что это золото.
– Да что тут... И грамма-то нет, – сморщился один зэк.
– Чего возиться, – подыграл второй.
Выбросили и ушли.
А Емельянов подобрал: полграмма-то есть.
Там полграмма, здесь полграмма. И стал он собирать свой незатейливый клад. Каким-то чудом он все-таки нагреб гору камней, зарыл их в потайном месте, и заявил сокамерникам, что отнесет драгоценный щебень к знакомым в ювелирную мастерскую. С этого и начнется его новая жизнь.
Ему оставалось два с половиной года, но он не дождался.
Ювелир был уже на воле — отбежал от стены метров двадцать. Его тощие ноги с болтающимися штанинами семенили легко, словно бежали по воздуху. То и дело оступаясь, он едва не падал в мерзлую траву, покрытую густым инеем.
Ювелир бежал, а я все еще целился в эти жалкие ноги.
Может, есть секунды три. Может, четыре. Сейчас спустят собак.
***
– Мне нужен толчок, – заявил он мне летом. – Один толчок и все. Я выпрыгну. Я сдвинусь с места. Я решил.
– И куда же ты двинешься?
– Зря ржешь, я, правда, решил. Вторые полсотни лет проведу по-другому. Буду работать. Только нужен толчок, понимаешь, как запорожцу.
– И что это должно быть?
– Не знаю...
– Ну, например, – не унимался я.
Он втянул голову в плечи, складки кожи на шее пришли в движение. Такой же старый юноша, такой же беззубый двадцатилетний старик.
Емеля пробубнил:
– Ну... Что-нибудь такое...
Что-нибудь вроде чуда! Потому что зона хуже иглы! И там никто не взрослеет. Ювелир поверил в магию чисел, ему стукнуло пятьдесят, и он сказал себе: «Пора!» И ведь нашел чудо и выпрыгнул.
У него оставалась секунда или полторы.
Он спотыкался, но бежал, а я не мог стрелять.
Я видел, как из его рта вырывались облака пара.
Человек, даже если бежит изо всех сил, все равно бежит медленно, не то, что овчарки. Они летели, как ядра, выпущенные из пушки.
Это и есть твое «куда-нибудь», в которое ты так рвался?! Палец на курке задубел. Он упирался: «Нельзя! В детей нельзя! Даже если им пятьдесят лет!»
«А собакам их можно отдавать? – спорил я с пальцем на курке,  а еще десяток лет за самый идиотский побег на свете им накидывать можно?»
Подступала тошнота. Тошнота от того, что «нельзя», «можно» и «нужно» пересеклись в одной роковой точке, как непослушные параллельные прямые.
Я взял чуть выше и со злостью сжал руку.
Ювелир схватился за бок, по инерции пролетел вперед и повалился на землю. Светлая корочка снега-льда на траве чернела вокруг него.
Я упал головой на рукав, мне хотелось в море, куда-нибудь очень далеко от берега. Но не в бесконечную даль, а в ту самую крайнюю точку, где уже не видно земли, но куда обязательно долетает хоть одна любопытная чайка.


Когда над землей туман...

Туман был такой густой, что я не хотел открывать окно: я боялся, что он войдет в мой дом, заполнит его и останется навсегда, а я задохнусь. Потом я все же высунул руку в форточку и потрогал туман, он был плотный, надежный, мягкий на ощупь.
– А, была, не была! – сказал я себе, и достал их.
От долгого лежания они совсем смялись и пахли старым пуховиком. Это, несмотря на то, что я положил в них несколько кусков туалетного мыла с запахом синтетического персика – от моли.
Они и, правда, были древние, но еще вполне ходовые. Остались от моей бабушки. Моя бабушка курила трубку и умела летать.
Я внимательно осмотрел их, прощупал каждый сантиметр пальцами. Крепления немного прохудились, поэтому в тех местах, где это было необходимо, я привязал к себе крылья веревками.
Потом вышел на балкон и прыгнул.
Лететь было очень легко, я даже не летел, а парил, поймав какой-то восходящий поток воздуха.
Чем выше я поднимался, тем меньше оставалось тумана, и я видел силуэты других людей – они тоже медленно поднимались вверх. Это было очень красиво.
Вот кто-то набрал высоту, сделал плавный разворот на левое крыло и стал удаляться. Другие кружили в общем потоке. Кто-то кого-то догонял, слышались приглушенные голоса и смех. Кто-то спорил о силе Кориолиса. Кто-то напевал себе под нос. Внизу выла сирена, шумел мегаполис, люди боролись с туманом, запутываясь в нем. А мы летели, смеялись, рассуждали. Мы были счастливы.
Хотя я почти не махал крыльями, а только держался на воздухе, но после двадцати минут полета у меня с непривычки так заломило руки и грудные мышцы, что я понял – дальше просто не могу, нужно отдохнуть. Я быстро сложил крылья и пошел головой вниз, ввинчиваясь в воздух. Промчался мимо другого летуна, тот от неожиданности выругался.
У балкона я вновь расправил крылья и притормозил.
Развязал крепления, размял руки, закурил.
«До чего же хорошо, что мы умеем летать!» – подумалось мне, глядя в завесу тумана, за которой кружили люди. Как-то стесняются еще у нас летать открыто.
Я выдохнул облако сигаретного дыма, оно неторопливо расширялось во все стороны и вскоре исчезло в тумане. Я снова стал пристегивать бабушкины крылья, пообещал себе завязать с куревом и с завтрашнего дня начать утренние отжимания.

На почте

Было душно и безнадежно, как в приемном отделении. Люди стояли молча, плотной стеной, некоторые не моргали. Пустые неработающие окна равнодушно смотрели на посетителей, и только в одном еще теплилась жизнь.
– Так, ждем! – донеслось оттуда. – Компьютер сломался.
Очередь не шелохнулась. Подходя к отделению Почты России нужно быть готовым ко всему. Думаю, никто бы не вздрогнул, даже если бы по полу пустили электричество.
Вскоре пришли два подвыпивших подростка и, матерясь, залезли под стол, где стоял злополучный компьютер.
– Это мастера, – объявила работница почты, и в глаза людей вернулась надежда, – но до обеда осталось 20 минут, – зевая, добавила она.
Теперь не моргали уже все.
Подростки, возились у компьютера, сдавленно смеялись, кряхтели, со звоном стукались головами о стол. Один вылез:
 – Тут полный...! Кто ж тут…? Да чтоб он...!
 – Чего он сказал? – прищурился старичок в очереди.
 – Ничего хорошего, – объяснили ему.
 – Все, обед! – объявила работница Почты, и очередь понуро побрела вон.
День выдался невероятно знойным, и на улице люди пристроились у всех объектов, способных отбрасывать тень, включая фонарные столбы. Буквально минут через пятнадцать «мастера» все-таки вышли, известили, что компьютер починен, и неспешно отбыли на другой вызов.
Посетители Почты стали нервно перекликаться и вспоминать, кто за кем занимал. 
– Я вышел и сел сюда! – оправдывался старичок. – А женщина с полосатой сумкой пошла туда! Я за ней стою!
– Нет, за мной не Вы…. За мной мальчик стоял.
– Какой мальчик? – озиралась по сторонам очередь. – Кто-нибудь, кроме женщины, видел мальчика?
– Мальчик мог и подрасти за это время!
– Подождите! – к деду подошла другая женщина. – Вы стояли за мной. Вот, смотрите, у меня тоже полосатая сумка.
– А где же мальчик? Кто был за ним?..
– Я не мальчик! – возразила коротко стриженая девочка с зеленкой на локте.
– Сейчас это уже не важно! – пыхтела грузная дама. – Товарищи, давайте выстроимся у двери!
– Успеем, – отозвался мужчина в небрежно расстегнутой рубашке, – на Почте России обедают не спеша, пережевывая пищу не менее ста раз.
И он был прав, единственная работница Почты ела именно так.
А я все стояла и думала, что мне-то грех ворчать и жаловаться.
Да, Почта у нас непутевая, но все-таки…

***
Я нашла его недавно, когда мы переезжали.
В старом серванте была потайная щель, там я и спрятала это письмо лет эдак двадцать назад.
Письмо тому самому Карлу Фридриху Иерониму барону фон Мюнхгаузену, образ которого частично создал Григорий Горин.
Письмо носит сугубо личный характер,
и, тем не менее, может быть использовано в суде
в качестве доказательства вины
или невиновности любой из сторон.

Здравствуй, дорогой Карл.
Как же ты поживаешь? Что нового?
Прости, что не писала тебе так долго. А именно шестнадцать лет, семь месяцев, четыре дня и четыре ночи. Я сейчас прикинула и вижу, что, судя по этим цифрам, пишу тебе впервые.
С тех пор, как ты покинул нашу Землю, правила написания писем уже многократно изменились, но я верю, что и на чужом языке, и даже с ошибками ты услышишь и поймешь меня, незнакомку из будущего.
Сейчас, дорогой мой барон, непривычно теплый октябрь, всюду солнце: в окне и за дверью, в лужах и на листьях, и на боку трамвая, летящего через мост, и в очках старушки, продающей поздние цветы. Она стоит, а в очках солнце. И если в воде оно колышется, на трамвае сверкает, то в ее очках оно растерянно дрожит.
Когда я разбогатею (лет через пять-тридцать), то у меня будет большой сад, я приглашу туда всех старушек, что продают цветы. Им не придется стоять целый день на ногах, они будут подрезать розы и пасти улиток.
Думаешь, это ахинея? Да, я тоже так думаю.
Милый Карл, ты бесконечно далеко, но ближе тебя у меня никого нет. И эту самую ахинею я могу написать только тебе.
В нашем мире все очень просто, люди не летают, а ходят по твердой земле, которую называют нормой. Жестоко выбивать почву из-под ног тех, кто никогда не летал. Мне ли тебе объяснять?
Я говорю, что нельзя вырасти. Можно лишь обрасти взрослостью, покрыться ей, закутаться в нее, чтобы было проще жить, а совсем вырасти нельзя. К счастью! Но мне отвечают, что все наоборот – это в детскость можно закутаться и спрятаться от взрослого мира. Какой унылый спор... Обычно я сразу соглашаюсь и, по-моему, поступаю, как взрослая. Взрослый — это тот, кто первый сдается в борьбе за мнимую власть. Разве нет?
А может, я просто боюсь. Да, боюсь. Боюсь, что мой полет на ядре провалится, если меня к нему приговорят. Да нет, не в мокром порохе дело…
Дорогой мой Тот Самый! Я хочу научиться у тебя очень многому!
Ты только не думай, пожалуйста, что я здесь, в будущем, совсем одна, это неправда. Я давно поняла: нас много. Только мы растерялись. Кто-то растерял нас. Рассыпал зачем-то, как горошины, и каждый закатился в свой уголок.
В школе у меня все нормально. Да и живу я здесь в принципе очень складно. Насколько это возможно в мире, где в очках дрожит солнце, и до сих пор нету тридцать второго мая.

***
Замок смачно хрустнул, и дверь Почты отворилась. Очередь вошла чинно, как на вручение медалей. Духота внутри стояла густая и тяжелая. Люди переглянулись и прилежно встали друг за другом.
– А где мальчик, который девочка? – забеспокоился дед.
Работница Почты заскрипела кассовым аппаратом, очередь медленно поползла вперед. Тут и девочка-не-мальчик прибежала с улицы. Все как-то устроилось…
Вот я ж говорю, непутевая Почта, но работает. И люди там трудятся хорошие, только я совсем об этом забыла…
А нашла в тайнике свое письмо с приколотой к нему запиской и вспомнила. 
«Здравствуй, незнакомка из будущего.
Читали твое письмо всем отделением. Хорошо, что ты указала свой адрес. А вот имя почему-то не написала. По нашим правилам письмо без адреса получателя возвращается назад, но мы увидели, кому оно адресовано, прочитали и решили, что нужно ответить.
Надеемся, у тебя все будет хорошо! Наш сторож передает отдельный привет! Он хотел сам написать тебе, но у него закончилась смена, и он торопился, потому что его ожидал Ньютон.
Пока. Не прогуливай школу»


О надежде, которая...

Иногда, знаете, бывает так, что хочется, чтобы она уже того.
Почему? Потому что надоело! И нет на лбу живого места, куда бы ни попали грабли.
И вот поймаешь эту любопытную надежду за ухо, свяжешь ее, перекрестишь, уложишь в маленький гробик, а под голову какую-нибудь книжку сунешь. И зароешь ночью под Лунную сонату.
– Помню, скорблю, чтоб ты провалилась.
Затем поминки.
Для этого нужны самые пропащие друзья. Такие всегда найдутся! Дай Бог им здоровья. Как было бы на свете тошно без них…
Потом чувствуешь: отпускает. И начинаешь заново бросать курить, бегать по утрам, мыть окна по третьему разу.
Тут открывается дверь и скромно входит надежда, как бы извиняясь.
– Э-э-э, – говорит она, отряхиваясь от земли и рассматривая свои отросшие в гробу ногти. – Не волнуйся, я тут... в углу постою.
– Ты?!
– Пилочка есть?
И в ее светлых глазах вдруг мелькают огоньки ехидства: мол, не дождетесь.
– Изыди!
– А куда ж мне идти?
А ведь и правда, куда ей идти?
– Ладно, садись, раз пришла. Сказку тебе почитаю.

«Жила-была Золушка, и был у нее отец. И сестры, и принц в замке, и крысы в подполе, и овощи на грядке. Мачеха тоже была. Все было, что нужно для счастья. И сюжет развивается точно, как в сказке Перро, вплоть до самого бала.
Смеркается, все уехали, Золушка трудится, крысы спят, тыква зреет. Зреет и зреет... Зреет и зреет. Смеркается еще больше. А крысы все спят и спят. Да все крепче засыпают и уже рассеянно дергают лапками. То есть крысы заснули вполне натурально. Сцена затягивается. Зрители пригрелись и тоже дремлют. Золушка нервно ходит по сцене и восклицательно кашляет, поглядывая по сторонам: не летит ли тетя-фея. А фея не летит.
Сменяются поколения крыс, сестры сгорбились, дерутся все реже – у одной подагра, у другой в каждом пузыре по камню. Отец, опершись на березовую палку, сидит целыми днями у крыльца и плюет в землю. Мачеха уехала за границу. А уж сколько тыкв было посажено, пожарено и съедено – никто и считать не берется. Только тетя-фея так и не прилетала. Потому что не было ее. Не было и все тут. Все было, кроме тети».

Надежда послушала мою сказку, на стуле покачалась, из конфетного фантика сделала маленький самолет и говорит:
– Давай я с тобой окна помою?
– Ну…
– Главное, – перебивает она и, открыв какую-то грязную книгу, тычет в страницу с загнутым уголком, – «ты должна оставить эту детскую позицию и взять на себя ответственность за свою жизнь». И все буде хорошо. Тети и дяди не причем, понимаешь?!
Присматриваюсь – и точно: я ей в гроб заместо подушки положила томик Ялома! Ну не дура ли?!
Знаете, своими бы руками ее задушила! Но, видимо, сначала она меня. Как положено.





















Алла Изрина

Фонтан Самсон

Вода звенящею струёй
взметнулась вверх из пасти Льва.               
Вернувшись, разошлась волной,
замедлив бег свой здесь едва.

Звериный рёв глушили струи.               
Библейский Лев был виноват,
он встретился Самсону в бурю
и наступил его закат.

Полтава, Русь, отцов заветы.
Самсон, как символ. Великан.
Он – Русь, а Русь – всегда Победа, 
...и умер шведский Лев от ран.      
Фонтан  же, струями  звеня,
создал вокруг себя туманы.               
Сцепились брызги из дождя,
что были от Победы пьяны.

Вода звенящею струёй
взметнулась вверх из пасти Льва.               
Вернувшись, разошлась волной,
замедлив бег свой здесь едва.

03 сентября 2011г.

Фонтан "Самсон", полное название "Самсон, раздирающий пасть льва", самый крупный фонтан Большого каскада в Петергофе. На трехметровом  гранитном постаменте возвышается статуя библейского богатыря Самсона, который борется со Львом,  из разорванной пасти которого  бьет высокий фонтан, поднимающийся  на  высоту до  21 метра. Он был впервые установлен в 1735 г. в честь 25-летия победы русских войск в Полтавской битве.  Библейский богатырь Самсон символизирует Русь, а Швецию – Лев, изображение которого есть на её гербе. 

Живу, два города любя

Я – ленинградка и москвичка.
Так ощущаю я себя.
И это чувство очень лично.
Живу, два города любя.
               
Все, говорят, что говор разный               
у жителей двух городов.               
Но речь и здесь, и там прекрасна
и лишь немного разных слов.

Так, слово «дождь» в Петровском граде
звучит с шипящими, как «дощь»,
и  брызги, словно на параде,
нам демонстрируют их мощь.

Там, в Петербурге дождь, как ветер,               
сбивает всех, кто на пути.               
И леденит порой под вечер,               
до дома не дает дойти.

Перехожу в Москве дорогу,               
«бордюр» мешает, что есть сил.
А в Петербурге у порога               
«поребрик» путь мне преградил.               

Я в Питере через «бордюр» у края,             
вмиг попадаю на «панель»,               
«панель» не ту, где ожидают
девчонки ярких встреч и дней.

«Панель» в столице – «тротуар»,
а как «панель» его не знают.
но точно знают – не бульвар.
А где «панель» – в Москве гадают.

«Подъезд» «парадным» называют.
Там, в Петербурге, это вход,
а москвичи не понимают:
«парадное?» –  «подъезд», проход.
               
В Москве я «белый хлеб», не булку,               
съедаю с чаем поутру.               
А в Петербурге на прогулку
я «булку» белую беру.               
               
Письмо пишу своей подруге,               
не ручкой, «вставочкой» пишу.               
Там, в ленинградском школьном круге
звалась так «ручка», чем пишу.

Свою винтажную футболку,               
что в мире поло все зовут,               
в шкафу устроила на полку.
Такие вещи там живут.


А как назвать её, не знаю –
в Москве я «тенниской» зову.
А в Петербурге  точно знаю,
что в «бобочке» гулять пойду.

Манера наша разговора,               
быть может, разная подчас.
Для сленга больше нет простора,               
два города равны сейчас.

Москва и Питер – две столицы.
Люблю их обе, в том грешна.
И здесь, и там родные лица,
ведь с ними жизнь моя прошла.               
               
Искрятся золотом узоры

Искрятся золотом узоры
и сводят красотой с ума.
Цветы, как русские просторы,               
на ярком фоне ХОХЛОМА.

Здесь роспись золотом без золота,
а рядом чёрный, алый цвет –
искусство это вечно молодо,
хотя ему так много лет.

В рисунках скупость, строгость стиля,
орнаментация травы,
у ягод листья словно крылья.      
Художники всегда правы.

И роспись сверху, и "под фон" –
в ней песнь народная в красе.
Застывший колокольный звон
на ярко-красной полосе.

Искрятся золотом узоры
и сводят красотой с ума.
Цветы, как русские просторы,               
на ярком фоне ХОХЛОМА.

Холуй

Холуй – село, где с давних пор искусством славны мастера.
Вокруг села такой простор – земля к талантам здесь добра.
 
Листы картона в разноцветье рождают лаковый шедевр.
Разносят славу, точно ветер, создав роскошный интерьер.

Темперой по папье-маше – мазок, как тонкая струна. 
Играют краски в вираже, в них глубина, в них старина.
               
Фольклор, былинные мотивы – застывший сказочный сюжет,
раскрасок звездных переливы без слов рождает здесь сонет.

Панно, шкатулки и поделки,  и золотые купола...
Искусство это не безделка, ведь в нём звучат колокола.

"Холуйский почерк" всем заметен: вишневый и зеленый цвет.      
Как в звездопад, всё в многоцветье. А изнутри небесный свет.


Шиповник за околицей

Шиповник за околицей уж очень больно колется.
Как куст красив, силен. Мятежным вырос он:
и ветки раскидал, и против всех восстал.
Кто мимо ни пройдет – заденет и кольнет.
А ягоды чуть пряные, целебные, багряные...
Шиповник не подаришь и в вазу не поставишь.
Его судьба – свобода.  Так создала природа.


Гусляры и гусли

Гусляры и гусли, гусли, гусляры –
как давно не слышала я такой игры.
Золотится звук серебристых струн –
инструмент старинный и сегодня юн.

Никогда не грустный, лад его суров,
разливает звуки из других миров.
Сказывает песни, будто мне одной,
а плывут те песни над моей страной.
Гуслей много разных, а игра одна.
Гусельник – кудесник. Струнная волна
музыкой ласкает из глубин веков,
звуки набегают, как из сказок, снов. 
   
Инструмент – красавец, а гусляр – поэт.
Несказанно слаженный вместе их дуэт.
Колоритный звон серебристых струн.
Инструмент старинный будет вечно юн.



Гитарист

Прошёл мой день совсем недаром,
сегодня слушала гитару.
Она была в руках таланта,
простого парня-музыканта.

Репертуар был не велик
и неизвестно, как возник.
Он не играл здесь безделушек,
притопов, песенок, хлопушек.

Дарил всем классику, с душой
и завораживал игрой.
На Баха сделав свой акцент,
совсем измучил инструмент.

Бах и гитара – это сильно!
И слушая такой дуэт,               
душа взлетала обессилено
туда, где небо и где свет.

Гитара плакала, страдала,
а я страдала вместе с ней.
И умирая, воскресала,
но становилась всё сильней.

А Бах звучал без перерыва,
с ним гитарист летел к звезде.
Весь в пламени своих порывов,
играл, забыв, Кто он и Где.


Поцелуй Родена

В Париже я. Музей Родена.
Его скульптура Поцелуй,
как вздох, как жизни перемена,
поток оживших в неге струй.
 
Он и Она. Они здесь вместе,
Он молодой ещё совсем.
Она – красавица, без лести.
Ваял с натуры, без дилемм.
               
Не создавал объятий жарких,               
а только сдержанную страсть               
и, показав два чувства ярких,               
не предъявлял любовь как власть.

А трепет двух прикосновений
и драгоценность нежных чувств
застыли в камне в те мгновенья,
не допустив средь них безумств. 
Их губы в нежность превратились,
едва дотронувшись уже,               
друг к другу робко устремились,
боясь приблизиться к душе.

Здесь радость есть и вдохновенье,
восторг и близость двух сердец,               
и чуда жизни становленье.
И здесь любви их не конец.               

Он и Она, его Камилла,               
и муза, и мечта его.
Таким Она его любила.
Такой увидел Он её.

Пройдут года, уйдут мгновенья,
устои всю изменят суть,               
но будет власть от вдохновенья,
которая даёт вздохнуть.

А Поцелуй ту жизнь не судит,
он жить нацелен на века.
И мир Родена с нами будет.
Он устоит. Наверняка.


Рисую радугу в тетрадке
               
Рисую радугу в тетрадке.
Цвета мне небо подсказало.
Их повторила по порядку
и на душе спокойней стало.               
Цвета друг другу не мешали,
в палитре каждый был собою,               
расцветив небо в дальней дали.
Они все избраны судьбою.

Рисунок вышел броским, ярким               
и занял целый лист в тетради.               
Цвета сложились райской аркой,
в них растворилось море стати.

А радуга парила птицей,               
дугою подпирая небо.
Она сама, как царь-девица.
От красоты её я слепла.               

Любовь и радуга – что краше,
но вряд ли это кто-то знает.
В них вместе настроенье наше,
коснуться их душа мечтает.

Была здесь радуга... и нету –
исчезла тихо, как возникла.               
В природной сути все ответы.
Но в душу накрепко проникла.

Я знаю: радуга к ненастью,
она – предвестник непогоды.               
А мой рисунок – он для счастья.
В долгу я вечном у природы.



Вышивальщица

Рождается мечта иголкой мастерицы.
Движения точны, а руки словно птицы.
Стежок к стежку являет красоту.
А вышивальщица так заполняет пустоту.

Таинственен узор и глаз не отвести.
Он весь огнем искрит, его не расплести.
Узор цветет, в прикрепе* канитель,
и кружится на ткани из серебра метель.

Качаясь на ветру, узор летит с мечтой,
он поражает нас сверхмудрой простотой.
Рождается узор иголкой мастерицы.
Волшебница, как встарь. И как не удивиться!

Прикреп - старинный способ закрепления нити при вышивании золотыми или серебряными  нитями, которые называются канителью.
 
















Луна захлопала глазами

Луна захлопала глазами, очнувшись ото сна.
Она теперь следит за нами, за ней следит волна.
На море странное затишье и волны в забытье.

Как сказочно Луна повисла в кромешной темноте.
От красоты душа запела с природой заодно.
Луна светила, но не грела. Свет забежал в окно.   
               
А я, задумавшись, гадала: "Где в мире Лунный дом, 
А может жить начать сначала..." Но мысли не о том,               
как маятник, они качались, то вправо, то назад.
С чего вообще мне размечталось – на небе Звездопад.

;












Тэн Томилина

Пасха

До Пасхи оставалось совсем ничего, когда я прибыла в утрене свежий Минск. Все заведения еще были закрыты, и когда я шагнула с поезда, то сразу же направила свои стопы к Красному костелу. По заранее составленному маршруту из Интернета, я знала, что он находится в двух километрах от вокзала и стоит на площади Независимости.
Красным костел называют в народе потому, что он целиком построен из красного кирпича. Однако история этого костела достаточно интересная. Его официальное название — Костел Святых Симона и Алены.
Главным условием, при соблюдении которого дворянин из польского города Быдгощ Эдвард Войнилович, готовый выстроить Храм лишь на собственные средства, было то, что название ему он даст самолично, а также никто не будет вмешиваться в строительные дела и выбор стиля архитектуры. Белорусское Государство согласилось на такую выгодную сделку, что в их столице будут строить Храм за свои средства! Дети Э. Войниловича рано ушли из жизни (дочь Алена в 18 лет, а сын Симон – в 12), и он хотел увековечить память о них. В 1905 г. на крупную сумму денег было начато строительство Храма, а спустя пять лет Костел уже был освящен.
Пожалуй, Костел святых Симона и Алены один из самых любимых католическим храмов в Минске, и я бы назвала его визитной карточкой столицы. Потому что это выделяется в общем ансамбле площади: Дом Правительства, Государственный Педагогический Университет, Гостиница «Беларусь» и — он, притягивающий взгляды тем, что он красный, среди всего остального белого.
Высота зала для богослужений составляет 14,83 м, башни-колокольни — 50 м, двух малых башен — 36 м. Ширина главного фасада составляет 45 м. Главная башня костела имеет три колокола – «Михаил», 2373 фунта, «Эдвард» 1287 фунтов и «Симеон» 760 фунта.
***
Народу собралось много, половина населения Белоруссии – католики. Раньше их было подавляющее большинство. В те далекие времена, когда на Белоруссию оказывали влияние Польша и Прибалтика, все Храмы на территории были католическими. Единственная  православная церковь оставалась в городе возле популярного магазина «на Немиге».  Немига – это центр Минска, где еще остался старинный верхний город с храмовой архитектурой XVII— XVIII века. 
Я зашла в магазин, что недалече от Красного костела, чтобы купить кулич и немного воды. День перед ночью Воскресения Христа уже предвещал празднество и больше скопление  горожан, так как каждый хотел освятить пасхальные угощения.  Через несколько часов я толпилась у входа в Костел, с пакетом в котором лежал большой кулич и бутылка воды «Дарида».
Рядом со мной католики держали огромные корзины,  накрытые полотенцем, под которым томились куличи, крашеные яйца, вода и бутылки с вином.  Они с нетерпением ждали священника, который прочитав молитву,  шел по оставленным рядам в толпе, окропляя святой водой. Капли скинутые с молельной кисточки попадали на открытые корзины с яствами и на головы улыбающихся  прихожан, которые крестились. Живая очередь двигалась, и вскоре я оказалась внутри Костела.  После освещения  я перекусила куличом, запив его водой, так как ночью мне предстояло встречать Воскресение Христово.
Немного устав, я решила выйти из Костела,  подышать ночным воздухом. На выходе я подошла к огромному Распятию, окунув пальцы в кропильницу, перекрестилась, поцеловав ноги Христа.  Вдруг я  увидела в толпе  знакомую особу.  Она тоже бросила на меня свой взгляд.
– Тэн!
– Лисса!
– Не может быть, что ты тут делаешь?
– А ты что?
– Я Пасху отмечаю!
– И я отмечаю!
– Здесь в Белоруссии?
– Да, а ты?
– А я здесь живу.
– Невероятно!
Так я встретила человека, которого не видела примерно лет одиннадцать.  И по случаю воли нас свела Судьба именно в Минске, в 2015 году на Пасху в  Красном костеле.
Наша дружба с Лиссой (ударение на первый слог) началась именно с этого Костела  примерно одиннадцать  лет назад. И, встретиться в нем же ныне,  спустя такое количество лет, было для нас достаточно удивительным.  Как тут не поверить, что Сам Господь устроил эту встречу?
Одиннадцать лет назад, я жила в небольшом городке N. И в то время училась  в Институте.  Излишнее погружение в знания усыпили мой разум, высвободив спящий интеллект (ум). Я была достаточно начитана и грамотна, училась хорошо, отчего держалась с другими свысока.
В ту пору мы, студенты города N, любили развлекаться по-своему.  Мы собирались  в кафе «Латте»,  выпивали  и искали легкие знакомства.  Это было кафе атеистов, где о Боге вообще не вспоминали. Там-то мы и познакомились с Лиссой. 
В первую же встречу мы напились вина, а потом поехали к ней. Она снимала большую комнату с высоким потолком  в квартире,  где  было  еще шесть других комнат. Эти старинные дома сейчас  сдают под офисы, а когда-то это были квартиры собственников. 
И мы продолжили развлекаться под громкую музыку соседей, отмечавших то ли свадьбу, то ли день рождения. Музыка ревела так, что три этажа могли смело звонить в полицию. Но этого не делали, потому что все были приезжими, и,  живя без регистрации,  старались лишний раз не светиться.
             В два часа мы вырубились и уснули мертвецким сном. Изрядная доля алкоголя сделала свое коварное дело.
Утром  каждая из нас чувствовала себя скверно. Хотелось пить, а голова раскалывалась.
– Мне надо еще в Институт,  — сказала я.
– А мне на работу, – промямлила Лисса.
Но сил не было,  и к тому же на кухне появился сосед, он был также несвеж на голову, как и мы, а потому  и предложил опохмелиться шампанским. Мы охотно согласились, понимая, что ни в Институт,  ни на работу сегодня уже не попадем.
– Там вчера свадьба была, на третьем этаже, и молодоженам подарили тур в Белоруссию, — рассказывал сосед, – они очень огорчились, ведь хотели на море. Я им  сдал в аренду свой дом в Абхазии на море с условием, что они отдадут мне этот тур. Но только вот никому  его продать  теперь не могу, потому что никто не хочет  в Белоруссию. Там нет моря.  Кому это нужно? Так что, если хотите,  девки, берите  бесплатно и поезжайте.
– А что там есть?  — спросила  Лисса.
– А я откуда знаю? Говорят, только Церкви и Дом Правительства, – усмехнулся абхаз.
До Белоруссии из нашего города было  относительно недалеко, мы проспали  на верхних полках 6 часов и хорошо выспались.
Но утром в Минске не сориентировались, опоздали на  Экскурсионный автобус,  и пошли шататься по городу вдвоем.
Недалеко от вокзала  набрели на Красный Костел.
– Костел святых Симона и Алены, — прочитала вслух Лисса,  –  а я ведь крещеная католичка.
– Я тоже, только уже давно атеистка, –  отозвалась я.
Она на меня странно посмотрела.
– Разве можно отречься от Бога?  Пойдем.
– Куда?
– В костел.
Мы зашли в Костел. Вверху над Алтарем было изображение Иисуса Христа в белых одеждах, Его распростертые ладони призывали подойти ближе и предаться сердцем. Сбоку находились изваяния двух  Его учеников: Петра и Иоанна.
Осмотрелись. Было пусто, только одинокая старушка, приклонив колени,  что-то шептала. Она скрестила руки на груди и посмотрела в нашу сторону. Мы уселись в самый последний ряд длинных скамеек и стали рассматривать Костел.
От одного угла потолка до второго были натянуты белые и розовые ленты, символизирующие линии жизни во Христе. Вверху красовались цветные  фрески с изображением Библейских сюжетов. На окнах в виде витражей были украшения белорусско-польских орнаментов.
– Тэн, – сказала шепотом Лисса, – тут потрясающе красиво. Ты не находишь?
– Не знаю.
– Давай останемся на Службу.
– Ради любопытства, — ответила я.
Наш шепот, казалось, эхом разливался по каменным стенам храма. Старушка, прервав молитву, посмотрела на нас строго.
В тот день мы  присутствовали на Святой Мессе.
– Я приду сюда еще раз, —  сказала Лиса.
– Зачем? –  спросила я.
Она ничего не ответила, и мы пошли на площадь, где отыскав свободные скамейки у фонтанов,  уселись напротив Костела. Тогда она сказала мне важные вещи, которые запомнилась надолго. Мы еще не предполагали, что нам предстоит расстаться на долгие одиннадцать  лет.
– Тэн, а ты никогда не задумывалась, зачем мы живем? Какой смысл нашей жизни?
Я не помню, что  тогда отвечала, но мне казалось, что она немного сошла с ума, потому что  рассуждала вовсе не так, как до посещения этого Костела. Присутствие на Мессе оказало на нее странное впечатление, теперь она смотрела на мир другими глазами. 
– Эти грехи, которые мы совершаем, разве тебя не мучает это?  Мы выпиваемся, знакомимся в барах и тащим друг друга домой. И жизнь сплошное веселье в пьяном угаре. А что дальше?
Я помню, что она очень хотела найти поддержу в моем лице. Возможно, Лисса думала, что я стану ее единомышленником и подхвачу свежие мысли. То, что было тяжело для нее, в какой-то степени мучило и меня, но я была студенткой, в отличие от нее, и, как мне тогда казалось, обрела некий смысл своей  жизни. Она же искала его в других путях. Мы тогда очень поссорились и разошлись на месте недалеко от Костела, который стал камнем преткновения в нашей жизни.
И вскоре, вернувшись в свой город, я позабыла о Лиссе.
***
Прошло одиннадцать лет и, увидев ее у Распятия, целующей стопы Христа, я онемела. Она тоже впала в замешательство, зная, что и я припадала губами к ногам Господа.
– Но как? – немой вопрос нас выгнал в ночную тишину города, на освещенную фонарями площадь Независимости, где усевшись на скамейку, возможно одну из тех же самых у фонтанов, но которые еще не работали, так как был апрель, мы не могли наговориться.
Лисса взволнованно поведала мне свою историю.
– Я переехала жить в Минск. Стала посещать Костел постоянно. Прошла обучение I ступени Христианских законов, была на Исповеди и на Причастии. Все 10 лет я живу в чистоте,  не зная отношений ни с кем. Господь дал мне служение, я работаю в городской больнице, что находится за площадью Независимости. Это 10 минут от Костела. Работаю  санитаркой, зная, что у меня высокая миссия, я помогаю людям в их последние часы уходить к Господу. Я ухаживаю за их телами, а в момент смерти молюсь за их души. В нашей больнице лежат неизлечимо больные люди.
– Невероятно!
– Снимаю комнату в доме напротив у больной раком женщины и ее сына инвалида, помогая им по хозяйству. Такая вот у меня Судьба. И ее мне всецело дал Господь.
Я была ошеломлена, передо мной сидела святая. И я, легко прикоснувшись к ее плечу, будто оно было из хрусталя, сказала, что очень горжусь ею,  что у нее самая благородная профессия в мире!  Мои глаза увлажнились, но в темноте этого не было видно.
***
Воскресение Христово – это самый главный религиозный праздник у христиан. Празднуя момент воскрешения Иисуса Христа, благодаря Его в своих молитвах за те мучения, которые Он испытал, взяв на Себя грехи человеческие, мы получаем надежду на жизнь после смерти. Вообще  все христиане должны объединиться на этом  празднике Жизни, Веры, Надежды и Любви. И для этого служит Храм.
Мы с Лиссой готовились к зажжению священного огня, чтобы запалить наши свечи, которые собирались поставить перед Распятием. Оказавшись в ночь Воскресения  вместе в костеле, мы считали это знаком свыше, несущим определенный смысл нашей дальнейшей Судьбы.
Еще утром субботы был проведен обряд благословления огня и воды. Было прочтено 12 пророчеств и уже освящена пасхальная еда, принесенная католиками в костел. Мы с Лиссой выдержали Великий пост перед Пасхой и теперь немного истощенные и заметно похудевшие, и нетерпеливо ждали Пасхального пира, который готовился после  Праздничного ночного Богослужения.
Когда священник взошел на Алтарь чтобы поздравить всех собравшихся, на праздничном Богослужении с Христовым Воскресением, то в толпе послышались радостные возгласы и гул одержимого счастья. Мы с Лиссой крестились и восславляли Господа. Святой отец блаженно заулыбался, а затем произнес напутствие всем прихожанам в день Воскресения.
– Каждый христианин должен три раза в год стоять перед Алтарем, – вещал он, – и дни, в которые он обязан, я подчеркиваю, обязан стоять перед Алтарем это: Рождество, Пасха и Святая Троица. И это тот минимум, который необходимо соблюдать всем без исключения людям, считающим себя истинными христианами. Конечно, можно и нужно больше, но не меньше. Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков, аминь.
Утром в воскресенье, мы спустились в Трапезную, чтобы отведать угощения, которые  приготовили монахи. Лисса  чувствовала себя свободно среди единоверцев, а потом взяла меня с собой отмечать Пасху прямо в Храме, в подвальном помещении.
Там нас уже ждали столы с праздничными блюдами  из крольчатины и крашеных яиц. К сожалению, ни к тому, ни к другому  я не притронулась. Освященные  куличи и вода  были моими угощениями  к празднику помимо овощей, которые украшали различные гарниры.
Проходя мимо киоска с пасхальными свечами и шоколадными яйцами, я увидела изображение Иисуса,  выполненное на дереве. Его глаза пронзили меня своей глубиной и магнетизмом, а потому я решила немедленно приобрести икону, тем более служащая костела сказала, что ее привезли из Рима. Я купила «Сердце Иисуса»  тут же, и не успела отойти от козырька, как женщина подозвала меня обратно.
– В пару к Нему, возьмите и Деву Марию, – и,  протянув мне в таком же формате покрытую лаком деревянную дощечку с изображением Марии, тихо добавила,  –  Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков, аминь, – я достала из кармана купюру и положила на прилавок, а сама направилась в покои священника просить  освятить  Богоподобные лики. На пути я встретила Лиссу, которая плотно поев, направлялась с монахами в сторону  молельной.
– Тэн, вот ты где, — увидев меня,  она отошла со мной в сторону, ухватив меня под локоть.
– Я приготовила тебе подарок к Пасхе, – и достала из кармана четки. Это был розарий,  выполненный  из коричневого дерева твердой породы. Бусины были мягкие  и нежные на ощупь, а деревянный  крестик имел  золотое изображение Иисуса.
– На них читается очень сильная молитва, надеюсь,  она поможет тебе в жизни, – сказала Лисса,  – Спаси, Господи.
– Во славу Божию.
– Бог в помощь.
– Спаси, Господи.
Взамен я решила подарить ей одну из своих икон и,  показывая лики, просила выбрать одну как мой  подарок ей к Пасхе. 
Лисса отправила меня освящать дары к священнику, а когда я вернулась, то отказалась от подарков, сказав, что ей ничего не нужно, все уже и так дал Господь. Я еще раз убедилась в том, что передо мной святая из плоти и крови.

(Минск, апрель, 2015)
 

Слава Альманн

Органные аккорды фонарей

По узким улочкам крадётся тишина,
Ступая осторожней чёрной кошки.
Над шпилем церкви грустная луна.
Глазницы ставнями зажмурили окошки.

Бесшумно отворяя языки замков,
Бродягой неприкаянным, один,
В спальни проникает  и альковы,
Страстей любовных покровитель  – Валентин.

Звучат органные аккорды фонарей
Над красной островерхой черепицей.
Средь звуков проплывает Гименей,
В любви благословляя не скупиться...

P.S.   День святого Валентина существует уже более 16 веков.
         Это ДЕНЬ Счастья и Любви!  Это – День Друзей!

;
Приближение весны

Беспричинная грусть накатила,
До безумия вмиг одурманила,
В многоточие дни превратила...
То апатия, то рвут желания.

Беспричинным обидам раздолье,
Будто кружат в мятежном безмолвии.
Разрывает шальною болью
Аритмичная кардиофония.

19.02.2015. Фото автора. 


Ганзейская молодость

Не беда, не горе, не тоска с печалью,
Закружатся вдруг туманные сомнения.
В голубое утро , как фрегат, отчалю
От занудной спрячусь пенсионной лени.

Поплыву неспешно в старый Таллинн ранний,
Мостовой ганзейской, с Памятью на пару.
На ветру балтийском,  под аккорд органный,
Встретит вечный стражник мудрый Томас Старый.

Крыши черепичные,
с корицею орешки,
девчонки симпатичные,
кофе по-турецки.

Помню, рука об руку, отпустить не хочет.
Что-то мало воздуха, что-то сердце просит. 
Из глубин  солёная надо мной хохочет.
Трубочиста встречу - он Счастье всем приносит.


Гангутский шторм*
 
Угрюмым дворовым,  всё на пути сметая,
Над тёплым миром распростёрлась стая
Недобрых туч.
Они клубились.
И, встретив плоть, над ней глумились.
Ветра варяжские солёны и летучи,
Срывают пену с изумрудных волн,  уносят в небо.
Там мрака бытие и небыль.
Вода шальная
Лижет дюны,  как молва людская.
Рвёт жизненную цепь корней могучих,
Корявых, как суставы стариков дремучих.
Там сосны-великаны ниц падут. 
Лишь валунов редут
От натиска не стонет,  дробя солёный лёд,
И по песку прибрежному хрусталики швыряет, небрежно.
Укромного залива гладь и в бурю безмятежна.
Средь белых льдин
С балетной статью и верностью в любви, 
Белеет пара, изящно выгибая шеи,
О радужном тепле заморском не жалея.
Как и теперь, за шквалом шквал
Здесь эти скалы миллионы лет неистово терзал.
Я был свидетелем, как над планетою вставал рассвет.
Как, остывая,  каменела  лава, чернел гранит. 
Как лебеди крылами дробили мрак над пенистой волной.               
Я в камень врос, в грудь бил прибой.
Здесь Славы русской  Монолит.
Обитель эту, душ российских моряков,
Хранит Господь во мгле веков.

  * Гангутское сражение  -  произошло 7 августа 1714 г.  у  финского полуострова Ханко, в Балтийском море. Первая в истории России победа русского флота, построенного царем Петром Первым.













Борис Готман

Верона - замок Кастельвеккио и мост Скалигеров

Эти строки пишу в преддверии 70-летия освобождения прекрасной Вероны от гитлеровских захватчиков:  к  28 апреля 1945 года итальянские повстанцы выбили нацистов из Турина, Вероны, Падуи и Венеции.
С этими событиями непосредственно связана и новейшая история знаменитого замка  Castelvecchio  (Кастельвеккио)  и не менее знаменитого  Ponte Scaligero – моста Скалигеров, соединяющего замок с левым берегом реки Адидже, которые читатель видит на верхнем снимке.
Должен извиниться за качество снимка  – фотографировать мне пришлось с другого моста  Ponte della Vittoria  под сильным дождём. О том, что в этот день шёл сильный дождь, мы ещё вспомним в конце этого небольшого репортажа.
Как эти сооружения выглядят сверху, видно на рисунке, который я поместил под верхним снимком справа.
Замок  и мост построены  в  XIV веке ("сданы" примерно в 1355 году, но ещё много лет после этого достраивались) одним из великих итальянских архитекторов Гульельмо Бевилака.
Строительство велось по указанию тогдашнего правителя – тирана   Кангранде II дела Скала из династии Скалигеров. А почему они Скалигеры,  написано в моём репортаже о знаменитом "Ла-Скала".
Как и всякий нормальный тиран,  он был озабочен тем, как в случае необходимости быстро удрать от большой народной любви к нему.






















Именно потому и получил архитектор, как теперь говорят,  "пакетную сделку" замок – крепость - мост, причём мост тоже был крепостью с зубчатыми стенами около трёх с половиной метров высоты – надёжный путь для возможного бегства народного любимца в сторону Альп.
Между прочим, этот 120-ти метровый мост много веков был чемпионом – самая большая его арка имеет в длину около 50-ти (!!!) метров!
По преданию,  первым был готов воспользоваться диковинным мостом для бегства сам его создатель Гульельмо Бевилака.
На тожественную церемонию сдачи-приёмки комплекса, в ходе  которой тиран  должен был наградить архитектора  саблей имени какого-то, забыл, к сожалению, святого,  зодчий  прибыл верхом на коне в полном походном снаряжении.
На случай, если у правителя появятся замечания к проекту, несовместимые с жизнью его автора.
Но всё прошло благополучно.
Так что и у тирании есть отдельные положительные стороны …  для потомков.
Хотя их,  потомков, большая часть,  выросшая  в разлагающей атмосфере западной демократии,  не в состоянии понять, зачем возвели такой огромный мост – крепость на противоположный от города пустынный берег, который ещё много веков после стройки оставался диким и незаселённым.
Поэтому и ходят по интернету выдумки разных либералов о том, что мост, мол, в средние века был единственным подходом к замку.
Кстати о выдумках в интернете. Наблюдательный читатель уже обратил внимание на то, что зубцы  (в фортификации и архитектуре – мерлоны, от лат. merula, зубцы на стенах, брустверах и т.п.) на стенах и башнях напоминают букву "М".
Вообще, зубцы  на стенах замков можно назвать зубцами истории: прямоугольные строили сторонники верховной папской власти – гвельфы, а зубцы в виде  буквы "М" или как их называют в технике и архитектуре  – в форме "ласточкина хвоста" – сторонники власти Германского императора, гибеллины.
Считается, что прямоугольная форма зубьев напоминает папский головной убор.
А раздвоенные зубья гибеллинов олицетворяют расправляющего крылья германского державного орла.
Так вот, в интернете во многих статьях о "нашем" замке с  мостом, в том числе и в тех статьях, авторы которых выдают себя за итальянских гидов,  написано с точностью до наоборот!
Понятно, что в условиях кризиса это не самые животрепещущие  сведения. Однако в надежде на лучшее хочу привести моё мнемоническое правило для надёжного запоминания,  что зубцы в виде  буквы "М" или "ласточкина хвоста" являются принадлежностью  гибеллинов.
Совсем просто: "гибеллин – гиБЕЛлин – БЕЛокаменаая – Москва – Кремль"!
Ведь на  стены Московского Кремля именно со стен этого веронского Кастельвеккио и миланского замка  Сфорца (итал. Castello Sforzesco) "перелетели" зубцы германского орла, дав величественному сооружению и его современное название (от "кремальер" – "зубчатая рейка").
Потому что в качестве образцов для строительства "нашего всего" как раз были взяты стены и башни этих замков в Вероне и Милане…
Мост Скалигеров простоял почти шесть веков, пока семьдесят лет назад не был взорван отступающими нацистскими войсками.  Их не остановили даже родные германские орлы-зубцы старинного сооружения...
Помню свои ранние детские воспоминания о том,  как убирали развалины киевских  домов – сначала танками и бульдозерами, потом вручную. Пленные немецкие солдаты разбирали на кирпичи старую кладку и восстанавливали отдельные здания...
Наверно, так же было и в Италии.
Обломки взорванного Моста Скалигеров были подняты со дна Адидже и бережно уложены на свои места – внизу белый мрамор, вверху  красный кирпич.
Кангранде II дела Скала бежать не пришлось, он покоится в фамильном захоронении в старинном центре Вероны. Фрагменты герцогских усыпальниц с так называемыми арками Скалигеров видны на снимках, которые я сделал несколькими годами раньше в хорошую погоду.
Самому  Кангранде II такая пышная арка не досталась, он похоронен в склепе.
Возвращаюсь к первому снимку, сделанному под проливным дождём. На нём читатель видит несколько больших надувных ботов. В них итальянские школьники средних классов  –  в школьной программе есть и обязательное обучение всех детей плаванию,  гребле и управлению шлюпкой – в любую погоду!


;















Владимир Митюк.

Сельдерей

Сельдерей (лат. Apium) — род растений семейства Зонтичные (Apiaceae), овощная культура.

В далекие восьмидесятые годы, это чтобы обозначить время действия и место, – самой популярной во всех ресторанах была песня “Когда усталая подлодка….”
     Лучшая в городе гостиница предоставлена промышленности, техническим специалистам, в задачу которых входило обеспечить успешное выполнение поставленных партией и правительством задач….
     А уж поселиться в двухместном номере, с местным телефоном и раковиной для умывания (душ и прочие удобства на этаже) – вообще замечательно…. 
     Моим соседом оказался коллега лет на десять постарше, не имеет значение, из какой фирмы. Мужик был внешне нормальный, и пересекались мы мало, поскольку почти все время было занято работой. 
Но бывали и выходные дни. И в один из них….
  Сижу спокойно, никого не трогаю по причине лета и хорошего настроения, читаю книжку. Не ноутбука тебе, понимаешь, ни интернета.
И тут он приходит. С большой охапкой какой-то травы. Именно охапкой, а не пучком….
     – Что это у тебя? – спрашиваю.
  – Сельдерей.
     – А нафига столько?
     – Так он помогает.
     – Для чего?
  – Для потенции. Я сегодня к женщине иду, – гордо так.
  Ну, думаю, повезло мужику. Даже немного завидую.
  А он тщательно моет в раковине, потом достает дощечку и режет мелкими-мелкими кусочками.
– Хочешь?
– Не, – говорю, – ведь ты же идешь, а не я. А сам думаю, что у него с крышей происходит? На втором-то месяце командировки.
А он садится и за стол, и уплетает. Без хлеба, натуральный продукт. Вам сравнение нужно, или уже догадались?
– Посолил хотя бы, – еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться.
– Ты что, тогда все полезные свойства пропадут.
  Уж не знаю, где он вычитал, или к бабке ходил….   
Побрился, чистая рубашка, конфеты, коньячок. И отправился на свидание. 
У меня свои дела, и я вернулся часам к десяти. Думаю, сосед, при такой-то подготовке, всяко не раньше завтрашнего утра заявится.
     Но…
Вваливается в половине одиннадцатого….
Молодой был, не сдержался.
– Как, помогло? – не то, чтобы поддеть, а с интересом.
Он, обреченно:
– Стоял, как бешеный конь. До сих пор.
– И?
– Не дала….
– Наверное, ты маловато съел, надо бы два пучочка оприходовать, и даму угостить….
А он ходит винтом по комнате. Думаю, дело плохо. Пора сваливать, но уж ни в коем случае не оставаться наедине, мало ли что...
Что делать? А тут позвонили ребята, мол, приходи к нам, захвати, у нас и стол накрыт….
Я – быстренько-быстренько, ноги в руки и был таков.
На следующий день переселился в другую гостиницу, пусть не столь престижную, зато в одноместный номер, с душем, туалетом и без соседа…. И вскоре ко мне пришла девушка, не замороченная ни сельдереем, ни тем, что я был молодым и неумелым…. 
  И не пойму, отчего крыша едет – то ли от сельдерея, то ли от отсутствия женщины, или у человека народу написано?
     Или обыкновенная непруха?
…













Северодвинск, историческая гостиница «Волна»

Но это еще не все.
Если с человеком что-то должно случиться, то происходит непременно.
Те же годы, ходовые испытания крейсера «Киров». Надо сказать, огромный корабль, класса тяжёлый атомный ракетный крейсер, головной корабль проекта 1144 «Орлан». С 1992 по 2002 год назывался «Адмирал Ушаков».
Я делаю акцент на огромный, и вот почему. Значит, на него можно загрузить, кроме команды, представителей промышленности. Без нас ни одни испытания не проходят. Разместили, все выполняют свои задачи, отмечают успехи. Так проходит неделя, или около того.
Но – «бани у нас неплохие, мыться можно». Бани нет, зато можно принять душ в отведенное время.
Женский персонал – в первую очередь. Им положена нормальная, пресная вода. А вот мужчинам она не положена, не напасешься на всех. Настало наше время! И тут я встречаю своего давешнего соседа, теперь не с сельдереем, а с банными принадлежностями.
Здороваемся, как старые знакомые, и направляемся в помывочную. Огромный зал, рожки, душ. Только вот мыться надо забортной водой! А в море она соленая, просто ужас. Говорят, и замерзает при отрицательной температуре.  Но ее, если можно так выразиться, «разбавляют» паром, чтобы подогреть. Откуда он берется – наверное, понятно. Но все равно вода остается соленой.
И мыться в таком компоте можно только с использованием яичного шампуня. Который вроде бы растворяется в морской воде. Его было немного, и мы передавали флакончики друг другу.
На всякий случай спрашиваю:
– Шампунь взял?
– Взял.
И показывает импортный, то ли болгарский, то ли польский. В красивом флаконе.
– Нет, – говорю, такой не пойдет, – яичный возьми!
Цитирую…
– Так я весь мыться буду.
Понял, что чела не переубедить, махнул рукой и пошел под душ. Хорошо! Все-таки смена впечатлений, и кто еще может похвастаться подобным!
…
Вытираюсь довольный, переодеваюсь в чистое. И сосед рядом.
– Вот видишь, и я хорошо помылся!
Молчу, и лишь вижу, как его роскошная шевелюра на глазах седеет, и застывает, как развесистый коралл! Выступила соль….  Не то, что расческой, зубчики сломались, граблями не расчесать!
Признаться, я подобное наблюдал впервые. 
– Ну, ты теперь рогатый, как олень!
Обступившие нас коллеги не удерживаются от смеха. Но у кого-то находятся остатки шампуня, именно того, яичного…
– Иди, перемывайся!
…
А закончилось все благополучно, крейсер, выполнив задачи, пришвартовался к причалу в Североморске,  мы сошли на берег, и автобусами добрались до Мурманска.
Но и в Мурманске случился казус.  Давно там не был, а в советские времена в городе были два чудных рыбных магазина – «Нептун» и «Океан».  Конечно, отбывающие домой командированные спешили затовариться деликатесами, о которых в других городах и мечтать не могли. Крабы там, палтус, гребешки, окунь морской, зубатка…. Не говоря уж о треске. Уж и не помню. 
И вот мы с коллегой добрались до «Океана». Или «Нептуна».
Стоим, рассматриваем. А там – настоящий аквариум, в котором плавают караси, сомики.   
Коллеге так хотелось привести что-то необычное.
– Смотри, сомик!
А спутница моя – такая нежная и рафинированная, не подступись. И человек хороший. И рыбки хочется.
– Сомика хочешь? Выбирай…
Не слишком понимая, что делает, она показывает пальцем, очень аккуратно:
– Мне, пожалуйста, этого…
А сомик сам себе плавает, и не знает, какая участь ему уготовлена.
Меж тем продавец берет большой сачок, вылавливает означенного,  и на прилавок. А тот – живой, вовсю елозит по мраморному прилавку – мол, что за дела? Продавец придерживает его левой рукой, в правой же оказывается киянка… Взмах – и бедный сомик на небесах.
Моя спутница, не ожидавшая подобного исхода, в буквальном смысле падает в обморок. И я едва успеваю ее подхватить.
– Что ж ты не сказал?
Да кто мог ожидать подобной реакции?
...
С чувством выполненного долга возвращаемся в Ленинград, с чемоданами, сумками пакетами. Гостинцы!
И что тут говорить – всего-то два часа лета…



Новые авторы альманаха

Слава Альманн. Родился в старинном городе Раквере Эстонской ССР, окончил среднюю школу в Ивангороде  и Ленинградский текстильный институт им. С.М.Кирова. Почти 30 лет проработал инженером на комбинате «Кренгольмская мануфактура». Ныне проживает в Финляндии. Номинант литературных премий «Пот года» и «Писатель года». Издавался в печатном альманахе «Наследие», учрежденном к 400-летию  Дома Романовых.
Член Российского Союза писателей. Хельсинки

Алла Изрина. Работала  в федеральных органах управления, занималась вопросами инноваций, технической информации, а также международного сотрудничества. Была редактором, а затем ответственным секретарем научно-экономического журнала в издательстве системы АПК. Имеет много печатных работ,  публиковалась  в отраслевых журналах,  в газете «Вечерняя Москва», в журналах «Невский альманах», «Отражение», «Краски жизни», «Связующее слово», «Стихи.ру», «Лирика», «Наследие», виртуальном журнале «Наблюдатель жизни». Номинант литературных премий «Поэт года -20 11, 12, 13 и14» . Имеет правительственные награды. Член Российского Союза писателей. Москва

Мария Машук-Наклейщикова. Педагог, переводчик. Публикации: "СПб Ведомости", "Литературная газета", "Невский альманах", "Аврора", "Пегас", "Новая волна", "Литературная атмосфера", "Молодой Петербург", "Союз Писателей", "Ровесник", "Другие люди", "Сфинкс", "XXI Век", Вокзал"  и др.. Книги - «Захомяченный апельсин» (2012), сборник прозы и поэзии "Мужчины бальзаковского возраста" (2014), (издательство «Другие Люди», С. Шаповалов). Готовится третья книга автора (проза, стихи и фото) «Драматизирован ванилином». Лауреат Международного конкурса малой прозы Белая Скрижаль в 2012 г. в номинации "Это любовь". В 2013 г. рекомендована в члены Союза Писателей России. В 2015 году рекомендована также в Российский союз писателей.



Игорь Михайлов. Инженер-механик. Публиковался в журналах, газетах и сборниках «Литературная учеба», «Русский переплёт», «Зубрёнок», «Невская перспектива», «Молодой Петербург», «Русское слово», «Невский альманах», «Литературный Санкт-Петербург» и др. Санкт-Петербург

Татьяна Софинская. Педагог, дизайнер. Публикации: Литературная газета «ЛИК» (редактор Алексей Михайлович Бельмасов), Поэтический альманах "Огни Гавани". В 2013 году вышла из печати первая книга "Арфа для Эола". Санкт-Петербург

Ирина Ярошенко.  Окончила РГПУ им. Герцена, факультет Биологии. Работает биологом в генетической лаборатории. Член ЛитО "Молодой Петербург".  Санкт-Петербург

Произведения авторов можно найти на сайтах проза.ру и стихи.ру, pomidor.com, skazka.ru и других.


Содержание

Алина Дольская

Благодарю.   Пуля для любимой (совместно с Михаилом Бояровым).  Признак черного моста
Игорь Михайлов
Букет.  Ветка маслины. Вечность. Горная лаванда
Альманах Двойной тариф вып. 3 электронная версия
Владимир Митюк
Уважаемые читатели и авторы!
Вашему вниманию представляется второй выпуск альманаха.
В него вошли произведения известных на прозе и стихире авторов.

Желающие могут участвовать в Альманахе.
Готовятся третий и четвертый выпуски.

Материалы присылать на электронную почту

Проза, очерки, сказки
Митюку Владимиру
vmityuk@mail.ru

Стихотворные произведения – редактору поэтического раздела
Алле Изриной

jk041@yandex.ru

Анонс Третьего выпуска

В четвертом выпуске будут представлены произведения уже изесетных авторов предыдущих выпусков, а также новых, но уже известных на прозе и стихире!

Двойной тариф
Альманах
Выпуск 3

Издательство «Реноме»
Санкт-Петербург
2015
 
Двойной тариф. Альманах. Вып. 3. – СПб.: РЕНОМЕ, 2015. - 98 с. :ил.
ISBN 978-5-91918-603-9



Судьбы людей, как  узоры калейдоскопа, постоянно меняют рисунок и удивляют разнообразием. Жизнь чередует будни и праздники, счастье и невзгоды, любовь и  предательство.  Наивысшее любовное наслаждение может закончиться  случайной смертью. Самоубийца, оказавшийся ночью на мосту – обрести семейное счастье. Ответ на письмо  Мюнхгаузену – быть написанным в заурядном почтовом отделении.  Прекрасная Лолита – неожиданно превратиться в демона. Преданная супруга – оказаться чьей-то любовницей. Нож, вонзённый в бок безобидной собаки – стоить доверия и уважения к близкому человеку.  За все  повороты судьбы, какими бы они ни  были, приходится платить, иногда – по двойному тарифу. Об этом  и многом другом  рассказы и стихи  авторов популярного альманаха «Двойной тариф».

 «…В ту пору мы, студенты города N, любили развлекаться по-своему.  Мы собирались  в кафе «Латте»,  выпивали  и искали легкие знакомства.  Это было кафе атеистов, где о Боге вообще не вспоминали. Там-то мы и познакомились с Лиссой».  Тэн Томилина. Пасха

«…Хотя я почти не махал крыльями, а только держался на воздухе, но после двадцати минут полета у меня с непривычки так заломило руки и грудные мышцы, что я понял – дальше просто не могу, нужно отдохнуть. Я быстро сложил крылья и пошел головой вниз, ввинчиваясь в воздух. Промчался мимо другого летуна, тот от неожиданности выругался». 
Ирина Ярошено.  Когда над землей туман...

«…Сама девочка была некрасива – глаза маленькие, невыразительные, нос большой, рот тонкий, как маленькая змейка, лицо удлиненное и короткая шея. Единственным украшением девочки были ее косы, длинные, почти до колен, очень густые и тяжелые. Ни у кого в городе не было таких роскошных кос, поэтому ее часто провожали восхищенным взглядом.  Нана была нелюбимым ребенком. Отец ее часто избивал, мать по поводу и без повода орала на неё».   Амалия Фархадова. Нелюбимая    
               
«…Искры заиграли вокруг него и сила, как вихрь, как мгновенный смерч, смела все одежды. Он остался обнаженный, обнимал Лолиту, и ни что не мешало ему обладать ею. Как два лебединых крыла, ее ноги вспорхнули перед ним и открыли дорогу в пропасть. Он в упоении целовал ее, захлебывался от восторга и водоворот страсти закручивал его в пучину наслаждений. Он не верил в свое счастье и лихорадочно стремился приблизить пик своего блаженства».   Игорь Михайлов. Вечность.












Алина Дольская
Благодарю

Благодарю тебя, Господи, за этот весенний ветер с дождём, вырывающий зонты из рук  прохожих.
И неулыбчивых хмурых людей, толкающихся на остановке. За рассмеявшегося подвыпившего дворника, схватившего на лету мой шарфик:  «Ма-адам, Вы обра-ва-житель-ны!!»  И разжиревшего голубя, вприпрыжку перебегающего дорогу по лужам.
Благодарю тебя, Господи, за то, что ты даруешь мне это холодное мартовское утро. За мою неспособность долго удерживать коленями стягиваемое одеяло под насмешливый рык проснувшегося рядом  мужчины.
И его нетерпение.
Благодарю за возможность не стыдиться своего несовершенного тела и зрелого возраста.
За мою наивность, позволяющую до сих пор влюбляться,  верить в чудеса,  ошибаться и раскаиваться.
Благодарю тебя, Господи, за этот прекрасный будничный день, наполненный хлопотами и делами. За моё неумение перекладывать дела на плечи других и не случившуюся успешность.
Благодарю за вечернюю усталость, сломанный каблук, ужин в одиночестве и неожиданно выглянувший месяц.
За обманчивую тишину за окном и неподражаемый баритон Джо Дассена на волне ночного радиоэфира.
За недопитый коньяк и запоздалый телефонный звонок, которого я ждала больше года. Нервно смятую в дрожащих пальцах сигарету и нечаянно сорвавшееся «люблю».
Благодарю тебя за каждый миг радости и каждое испытание. За свет далёкой голубой звезды над моим домом, которой я могу, улыбаясь, рассказывать всё это, представив, как когда-нибудь, моя внучка, став взрослой женщиной, будет вот так же сидеть у окна, вглядываясь в ночное небо и мысленно говорить тебе спасибо за дарованную возможность быть счастливой.
Благодарю тебя, Господи…


Алина Дольская, Михаил Бояров

Пуля для любимой

– Обратите внимание на кавычки,  –  сказал доктор, раскрывая передо мной тетрадь, – автор пересказал чужую историю.
Якобы чужую.… Хотелось бы узнать  ваше мнение об этом.
– Хорошо, – Андрей  удобно расположился в мягком кожаном кресле и начал читать страницу, исписанную мелким корявым почерком.
 ***
«… – Иди ко мне, я  так соскучилась, – прошептала  Рита, прижимаясь ко мне всем телом, – давай поиграем? Хочешь чего-нибудь особенного?
– Поиграем? – разозлился я, – во что? В любовь? Мне надоело, хватит с меня.
***
Её сильные нежные руки обвили мою шею. Я почувствовал, как напряглись соски на её груди. Она провела дрожащим  языком по мочке моего уха. Её уже накрыло, я чувствовал. Так всегда было, она добивалась того, чего хотела. Однажды  нам это чуть не стоило жизни, когда на скорости 200 км в час ей захотелось сделать минет. Её порочность меня подавляла и притягивала одновременно.
– Я тебе не верю. Ты жить без этого не можешь. Ну же..., – облизнулась она.
Я попытался перехватить её руку,  мягко нырнувшую  к моему паху.
– Без чего? Без адреналина в крови? Мне нужны нормальные отношения и нормальная женщина. Ведёшь себя,  как портовая шлюха. И меня на это подсадила. Где мы только не занимались сексом: лифты, подъезды, туалеты ресторанов и самолётов, примерочные кабинки, задние сиденья такси.  Меня тошнит от всей этой грязи. Я устал жить, как на вулкане, никогда не знаешь, чего от тебя ожидать.
– Чушь, – прошептала она, задыхаясь.  Тело её начал бить мелкий озноб.
Я даже представил её глаза, затянувшиеся поволокой, как во время долгого поцелуя, от которого она могла легко кончить, –   это называется любовью.
– Любовью?! – сорвался я, грубо впиваясь  пальцами  в её ягодицы и  притягивая к себе. Её податливое тело, как пластилин, мгновенно приняло  форму необходимой важной составляющей моего, словно  изначально было его половиной, – я тебя ненавижу.  Это не любовь, а рабство.
– Знаю, – спокойно ответила она, – хочешь от него избавиться? О, как ты напряжён! Расслабься, дорогой... Сейчас мы сделаем так, что тебе станет легче.
Она облокотилась на моё плечо и, наклонившись, стянула с себя кружевные  трусики, дразня, цинично покрутила на пальце перед моим носом. Мои ноздри втянули знакомый запах, лишающий меня рассудка.
Я сорвал их зубами, целуя её руку,  и пошатнулся,  ощущая, как из-под ног уходит земля. Эта женщина  лишала меня воли, возможности  трезво думать. Я ходил по лезвию бритвы, чувствуя, что вот-вот сорвусь в бездну.
– А хочешь, сыграем в русскую рулетку? Ты же давно хотел? Помнишь, мы как-то говорили об этом? Смотри, что я для нас достала, – она, как факир, раскрыла ладонь, на которой лежал блестящий чёрный ствол, осторожно вложила мне в руку и медленно приставила сначала к моему виску, потом – к своему. К тому месту, где у неё была родинка, в форме  раздавленной крошки шоколада.
– Он что, настоящий?
– Сомневаешься?
– Ты – сумасшедшая! – прохрипел я осипшим вдруг голосом, – тебе обязательно каждый раз  устраивать эти грёбаные ролевые игры? Надеюсь, он не заряжен?! У меня и без этого всегда на тебя стоит.
–Тсс-с.… Там один патрон.  Только один. Давай, сейчас по-быстрому, просто слейся, а потом – сразу выстрел! Любопытно, как ты будешь трахаться, если будешь знать, что это – в последний раз?»               
***             
  Андрей медленно отодвинул  в сторону раскрытую тетрадь. Потянулся, хрустнул  скрещенными в ладонях пальцами.
– Посредственное  чтиво, – он потёр правое запястье с едва заметной бороздкой от недавно снятого браслета, – почему Вам так важно  узнать моё мнение? Странная методика лечения психических расстройств, давать пациентам читать чужие истории болезни.
– Вам это ничего не напоминает? – участливо спросил доктор, заглядывая ему  в глаза.
– А должно? Напоминать?
– Как вы думаете, кто нажал на курок? Мужчина или женщина?
Андрей сделал вид, что разглядывает себя в огромном зеркале, висящем на противоположной стене.  Ему стало интересно, сколько человек сидело сейчас в  соседней комнате, пристально разглядывая его через стекло, чтобы подтвердить или опровергнуть поставленный ему диагноз.
Он слегка взъерошил волосы, пытаясь смахнуть рукой выступившую на лбу испарину. Надо было сосредоточиться, чтобы не сболтнуть лишнего.
– Неужели  эти двое заигрались до смерти?– он выдавил из себя улыбку, – надеюсь, они хоть одновременно кончили?
– Да, там произошло убийство, – доктор  перехватил его взгляд в отражении и напрягся, – только непонятно, предумышленное или случайное. Иногда из-за сильной любви люди теряют рассудок. Не могут отличить фантазии от реальности.
– Извините,  я устал, – зевнул  Андрей, демонстрируя полное безразличие к теме разговора, – спросили бы у того, кто стрелял.
 – После очередной попытки покончить с собой, он потерял память. Или,  делает вид, что потерял.  Хорошо, ступайте. Я распоряжусь, чтобы  вам принесли  ещё бумаги с карандашами. Вы ведь тоже любите писать?
– Разве? Не замечал. У меня и почерк отвратительный. А почему вы решили, что стрелял «он», а не «она»? – спросил  Андрей,  поднимаясь  навстречу вошедшему санитару,  и, не дождавшись ответа,  послушно поплёлся  вслед за ним к своей палате, имитируя походку больного с подавленной психикой.
Доктор долго смотрел ему вслед, потом вернулся к столу и бросил взгляд на страницу, на которой Андрей всегда прерывал чтение. Создавалось впечатление, что приближаясь к последнему абзацу, пациент переставал осознавать смысл  происходящего и резко уходил в себя.
«…Для Ритки любовь всегда была театром и лицедейством. Она не могла быть нормальной, такой, как все, а я больше не хотел с этим мириться. Привязанность к этой женщине проникала в меня,  как яд через кожу, медленно и незаметно, отравляя моё сознание. У меня не хватало сил противостоять её цинизму и порочности, которые постепенно  становились моей второй сущностью. Накануне того злополучного вечера я собственноручно доложил в барабан патроны из коробки, оставленной ею на прикроватной тумбочке, предугадав возможный ход событий, после того, когда однажды, посмотрев какой-то фильм, она загорелась идеей испытать судьбу.
 Любил ли я её? Больше жизни,  поэтому я здесь, а её больше нет.
Неважно, кому должен был достаться первый роковой выстрел, и кто нажал на курок. Главное, мы теперь по разные стороны вечности. Я подарил ей свободу и покой, потому что любовь – это не рабство. И неизвестно, кто из нас больше наказан. Был ли у меня другой способ остановить её?
Не было и минуты, чтобы я не думал об этом. Хотя, теперь гораздо важнее совсем другое: как остановить себя?»


Алина Дольская

Призрак Чёрного моста

– Не смейте подходить ко мне! Я всё равно прыгну,– отчаянно  крикнула Кира, перевесившись через перила. Всматриваясь в клубящуюся дымку над чёрной водой, она  лихорадочно сжимала посиневшими пальцами бордюр  железного  ограждения. Тело била мелкая дрожь.
– Прыгай. Хоть что-то интересное за весь вечер…, – спокойно ответила старуха,  остановившаяся рядом, и тоже посмотрела на реку, быстро несущую свои волны в густоту вечернего сумрака, – обожаю смотреть на это зрелище.
Сначала тупой удар тела. Звон пробитой кромки льда. Душераздирающий  вопль. Осознание глупости содеянного. Тщетные попытки спастись. И через несколько минут – тишина. Абсолютная мёртвая тишина. Самый любимый акт во всём действии. Так хорошо на душе становится.
Кира вздрогнула, у неё затряслись губы, она быстро вытерла  глаза и оглянулась на старуху. Женщина была одета в тёмный длинный плащ с остроконечным капюшоном, из-под которого выглядывала прядь русых волос.
– Мне всё равно! Жить не хочу-у! – сорвавшимся  на последнем слоге голосом,  прохрипела Кира, – лучше вниз головой, чем без него! Больно как! Сердце разрывается!!!
– Да не ори ты, Нору напугаешь. Начнёт потом гадить на ковёр. Так у нас любовь несчастная? И он, конечно же, сволочь, гад и редкий мерзавец? – то ли участливо, то ли игриво спросила старуха.
– Вам какое дело? Шли бы вы... куда собирались!
– А я уже пришла. И, похоже, вовремя. Я здесь каждый вечер собаку выгуливаю. Столько  насмотрелась за свою долгую жизнь. И давай, детка, без пафоса. Решила прыгать – прыгай. Я хочу на это посмотреть. А то у меня миндальное печенье  в духовке. Прыгай скорее!
– Вы  сумасшедшая?! Какое миндальное печенье? Вы не понимаете!!! – словно в бреду, горячо зашептала  Кира,  делая длинные паузы после каждого слова – он… больше …меня…. не любит….
– Кака-а-я   жа-а-лость…, – насмешливо  протянула  старуха, достала из кармана длинную  коричневую сигарету, щёлкнула зажигалкой. Пламя огня на миг осветило  лицо с высокими широкими скулами и небольшим прямым носом. Возраст женщины определить было трудно. Чёрный монашеский плащ позволял ей оставлять открытым для обозрения лишь то, что она считала нужным показывать.
Она полезла в карман и извлекла оттуда мундштук. Тонкая рука, затянутая в чёрную кружевную перчатку, появившаяся на уровне  полных  губ, окончательно разозлила девушку.
– Как вы можете, – всхлипнула Кира, размазывая  по щекам слезы,  –  про какую-то Нору, про загаженный ковёр, про печенье. У нас годовщина свадьбы сегодня. Он не вспомнил, не то, чтобы подарок…
Старуха с наслаждением сделала первую затяжку. Изящным жестом отвела руку  с мундштуком  в сторону, не дав струйке голубого дыма коснуться трепещущего локона  волос.
– Муж не разрешает мне курить, – размышляя о чём-то своём,  поведала доверительно старуха, – сейчас начнёт обнюхивать в прихожей, как школьницу после выпускного бала. Как мужчины наивны! Даже в шестьдесят пять. Одна  ментоловая пластинка и все дела.
– Заткнётесь вы или нет?! – затряслась Кира, – Оставьте меня в покое! Мне надо побыть одной.
– Да прыгни уже, детка. Не мучайся. Некогда мне ждать, – она повернулась к Кире.
Пронёсшаяся по шоссе машина резанула её фигуру косым лучом фар. Старуха опиралась на зонт-трость, эффектно держа в вытянутых пальцах мундштук, и в своём нелепом плаще напоминала  черно-белый снимок прошлого века  работы уездного фотографа. Но глаза, пристально разглядывающие Киру, были  живыми, горячими.
Кира хотела ответить что-то дерзкое, но к горлу подкатил ком, ей стало трудно дышать. Надо просто оттолкнуться ногами, перевесившись через перила моста, а она всё не решалась.
–Так вот,– старуха снова  лениво коснулась губами мундштука, – каждую пятницу я пеку миндальное печенье. Оно очень нравится моим мужчинам. Мужу, сыну и внукам. Они постоянно ругаются из-за того, кому достанется больше. Нора тоже клянчит свою долю у всех домочадцев. Иногда на запах сбегаются соседи. Мне это льстит.
Невестка периодически пытается повторить кулинарный шедевр. Не получается. Его надо печь на маленьком огне. Очень долго, больше часа.  Поэтому у меня остаётся время погулять с собакой. А что любит ТВОЙ мужчина?
– Откуда я знаю?! Я ничего ему не пеку!! Слушайте, а не пошли бы вы  к чёрту со своим миндальным печеньем! Вы зачем мне всё это рассказываете? – лёгкий ветер трепал ее волосы, приподнимая рваными прядями на затылке и висках.
– Не знаешь? Ты минуту назад говорила о любви! Разве любовь не подразумевает желания знать пристрастия и привычки любимого человека, чтобы радовать его приятными пустяками? Баловать  по будням и праздникам? Создавать уют и семейные традиции, исходя из его предпочтений. Нет?
– Я не кухарка и не прислуга! У меня два высших образования с красным дипломом… я... я…
– Детка, тебе корона на мозги не давит?! – перебила  старуха, на секунду выглянув из своего капюшона.
Русые локоны лентами заскользили по её плечам. Кира заворожено смотрела на них. С чего она взяла, что перед ней стояла пожилая женщина? Как блестели в тусклом свете фонарей её волосы. Хотя, какая разница? Киру не должно ничего интересовать теперь, кроме одного: как сделать ЭТО. Она  поежилась, зябко кутаясь в распахнутое кашемировое пальто, и всхлипнула:
– Можно подумать, от этого что-то зависит. Перестаньте издеваться.
– Издеваться? Что вы, ваше величество. Разве бы я осмелилась? Стесняюсь спросить, это  два высших образования и удачная, надо полагать, карьера загнали вас в прекрасный пятничный вечер в такое злачное место?
– В пятничный вечер, – как зомби повторила Кира, уткнувшись невидящим взором в небо, – когда-то я тоже любила пятницы. Преддверие маленьких семейных праздников.  А  теперь  он приходит почти за полночь. И несёт какую-то чушь про друзей и заболевшую маму. Я проверяла, врёт. Ненавижу ложь! Ненавижу!!!
– Детка, это пошло…
– Пошло?! Муж возвращается в час ночи уставший, заваливается спать, не поужинав, а на все вопросы отшучивается? Говорит, мне необязательно знать, где он бывает? Разве правду сказать нельзя?
– Пошло опускаться до уровня досмотрщика багажного отделения и соглядатая. Своим близким надо безоговорочно доверять, чтоб они не стали чужими. А правда  иногда бывает такой, что мы не готовы принять её сразу. Не зря же говорят: за семью  печатями. Это значит, должно пройти какое-то время, чтоб она открылась. Ждать  любимого мужчину – это тоже великое искусство.
Старуха опустила голову, пытаясь нарисовать на снегу замысловатую фигуру. Потом тихо заговорила:
– Умение хранить семью  и мудрость приходят с годами. Вместе с пудом съеденной соли. Отношения надо вынашивать, как долгожданную беременность. И родившееся на свет чувство беречь и выращивать, как любимое дитя. Что же, каждый раз с моста бросаться? Все самые страшные трагедии уже когда-нибудь случались,  поверь  мне.  Даже та,  что привела тебя на мост самоубийц.
Кира посмотрела вниз. У неё закружилась голова.
Она зашептала:
– Когда я была маленькой, у меня кровь в жилах стыла от этой истории. Про Чёрный мост, где умирают последние надежды. Никогда не думала, что и я тоже когда-нибудь захочу нарушить покой  Хромоножки.
– Кого? Кого?! – переспросила старуха,  быстро выбросив  сигарету.
– Люди рассказывают, что сто лет тому назад  здесь покончила с собой из-за несчастной любви красавица Хромоножка. Душа Хромоножки  мается до сих пор. А самоубийцы слышат стук её одинокой клюки. Она является тем, кто пытается свести счёты с жизнью. – Ужас,– старуха спрятала  руки в многочисленных складках плаща, который раздувался за её спиной трепещущим колоколом.
– Говорят, Хромоножку постоянно видят на этом мосту проезжающие мимо водители. И те, кто её увидел, обязательно погибнут. Здесь происходят страшные аварии.
– Поэтому я не позволяю Норе забегать на мост. Носится, наверное, сейчас где-нибудь в пойме. Гоняется за мышами-полёвками. Говоришь, Хромоножка? Ты веришь в эти бредни? Ладно, пора мне.…  Боюсь, миндальное печенье уже подрумянилось. Хочешь, скажу рецепт? Придёт твой любимый домой, а на лестнице пахнет ванилью, миндалем, корицей…
Кира  замотала головой. Отчаянно тряхнула челкой. И неожиданно зло рассмеялась.
– Он не придёт. И я  не испеку  ему это ваше  дурацкое печенье. Домой я уже не вернусь. Ни-ког-да… – Кира медленно перегнулась через перила, – я  слышала сегодня стук клюки Хромоножки. Часы мои сочтены.
– Вот этой?! – старуха  рассерженно ударила тростью-зонтом о землю, словно хотела  придержать  лёгкую позёмку, закружившую у ног мелким бисером снежинок. Со стороны реки  потянуло холодом, – Ты разозлила меня, детка! Что за привычка у современных барышень кидаться с МОЕГО  моста! Научились бы сначала любить своих мужчин…
– Не надо больше о любви! Ни слова!! Не смейте! – Кира забилась в истерике. Её рука соскользнула с шатких перил. Девушка качнулась,  инстинктивно выбросив вперёд корпус. Старуха вскрикнула, ухватив её за борт пальто, – идите уже отсюда. Надоели Вы мне со своими душещипательными беседами. Тошно слушать Вас. Не верю я Вам. Не верю!!! 
Нет у Вас никакого мужа! И семьи тоже нет. Иначе с чего бы Вам выгуливать свою Нору так поздно? В таком гиблом месте? Позволили бы родные выйти в такую непогоду старой женщине из дому? Вы от одиночества придумали себе всё это. Нафантазировали! И нашли во мне покорного слушателя. Уходите,  смешны вы мне. Нет, жалки…
Старуха предупреждающе подняла  трость. И  заговорила неожиданно сильным мощным голосом, почти громовым, раскатистым. С веток соседнего дерева испуганно вспорхнули две птицы.
– Да! Ты права, детка!!  Права!!! Нет у меня ни семьи, ни мужа.  Много лет тому назад, – она впервые заглянула Кире в глаза, подслеповато щурясь, – очень много лет тому назад я прыгнула с этого моста. Но с тех пор река обмелела. И те дурочки, которые прыгали после меня, сразу ударялись о дно.  Открытые переломы, разрыв внутренних органов  и мелководье  не дают несчастным шанса  утонуть мгновенно. Они долго мучаются и молят о помощи. Но их никто не слышит. Место здесь действительно гиблое!  А теперь я хочу посмотреть, как умрёшь ты. Прыгай вниз!
– Вы сумасшедшая, – девушка попятилась назад, – не приближайтесь ко мне, я закричу.
Как она не видела раньше?  Старуха хромала на одну ногу. И  этот странный наряд, будто из прабабушкиного сундука. Сомнений не оставалось, перед ней стояла сама Хромоножка.
– Ты уже кричала. Прыгай!
У Киры бешено заколотилось сердце.  Ей стало жарко, хотя  ветер усиливался. Она начала  лихорадочно оглядываться  по сторонам, пытаясь найти пути  к отступлению. Но с правой стороны была дорога, по которой изредка проезжали, не сбавляя скорость, редкие машины, а с левой – перила моста.
Старуха медленно шла на неё, приподняв трость, и вдруг неожиданно резко ударила по перилам, по кончику её пальцев. Девушка едва успела отдёрнуть руку.
– Вы что!? Вы же могли сломать...– Кира подула на пальцы, подушечки закололо иголками.
– Ты сломаешь о дно реки своё тело. И будешь истекать кровью в ледяной воде до утра, прежде чем течение отнесёт тебя под коряги.  И запомни, молва зря приписывает мне лишние полвека и нарушает последовательность событий.
Это было не сто лет назад, а всего пятьдесят. Хромать я начала после того неудачного падения. При жизни у меня были красивые ноги. Такие же, как у тебя. Этот безразмерный  балахон скрывает моё уродство. Но я, пожалуй, подарю его тебе.  Да, подарю! Ты  переживала, что муж не поздравил тебя с годовщиной свадьбы! Я сделаю тебе незабываемый подарок, детка.  С этого дня ты полюбишь чёрный траурный цвет. Обещаю!
– Нет!! Не хочу!!! – очнувшись,  закричала Кира. Не спуская испуганных глаз  со старухи, она наугад подняла руку, пытаясь остановить какую-нибудь из проезжающих машин.– Помогите! Хоть кто-нибудь!
Ей казалось, она кричит очень громко, но парализованные страхом  губы едва шевелились. От перенесённого стресса подкашивались ноги. Она разговаривала с ПРИЗРАКОМ!!
– Почему же нет? Полчаса назад у тебя был шанс уйти с Чёрного моста. И съесть со своим мужем пуд соли. Научиться понимать любимого человека даже тогда, когда он не хочет с тобой разговаривать. А теперь ты…
– Не надо!! Пожалуйста, не надо!!! – Кира выставила вперёд скрещенные руки, пытаясь прикрыть локтями своё лицо.
Старуха опять занесла трость над её головой,  но остановилась, размышляя, куда побольней ударить. Потом, щурясь, деловито поинтересовалась.
– У тебя деньги есть? Часики? Ценности?
– Какие деньги…– у Киры зуб на зуб не попадал. От волнения  вспотели ладони.  Ей стало дурно. Девушка опасливо взялась за перила, чувствуя, что теряет сознание. Но старуха опять ударила её по руке тростью.
– На тебе столько украшений. Зачем нам кидать такие сокровища в реку? Снимай! Быстро!
– Сокровища? Снимать? Мои? Вы что? Хотите меня ограбить? – глупо улыбаясь, распрямила Кира согнутую спину, боясь поверить собственному счастью. Перед ней стоял не призрак Чёрного моста, а вероятно, эксцентричная  сумасшедшая  дама, не лишённая дара лицедейства.
Она могла быть, кем угодно. Даже бомжихой, живущей под мостом  в люке теплотрассы. Или талантливой аферисткой, грамотно и тонко играющей на нервах. Влезла в душу. Подчинила Киру себе. Теперь манипулировала ею. Какого чёрта! Как Кира повелась на это?
– Не отдам, это подарок мужа!
– Неужели брильянты? – заметно повеселела старуха,
– Как у тебя глаза загорелись. Прямо ожила! Встрепенулась!
– Брильянты, – нахмурилась девушка, – не рассчитывайте поживиться за мой счёт. Я Вас раскусила. Вы не Хромоножка. Немедленно прекратите дурить мне голову. И нечего размахивать передо мной полами своего клоунского плаща. Я дальше смотреть этот дешёвый спектакль не намерена. Я немедленно звоню в полицию.
– Да не в полицию звонить надо, дурёха, когда тебе плохо, а  мужу! Надо же… – старуха обиженно поджала губы и щёлкнула Киру по носу, – люди с такой лёгкостью кидаются защищать барахло и камни, словно это самое важное на свете.  А жизнь готовы  бросить  в воду, как ломаный грош. Из-за малейшего пустяка. Из-за мимолётного сомнения. Если бы ты  так же горячо защищала собственное счастье, детка, в твоём доме по пятницам всегда бы пахло миндальным печеньем. И муж не боялся сказать тебе правду. А знаешь, почему не говорит? Знаешь?
– Почему? – недоверчиво покосилась Кира, скрестив на груди руки.
– Любит тебя, дурочку  безмозглую. Боится потерять, наверное. Ты же впечатлительный  человек, легко внушаемый. Вон сколько можно вложить в твою убогую головку за короткое время. И всему ты веришь! Любой ерунде! Повезло тебе с мужем. Повезло! А ему с тобой – вряд ли. Не любишь ты его. Себя только любишь. И свою корону. А хорошим жёнам корона ни на кухне, ни в спальне не мешает.
– Пытаетесь играть на моих чувствах?  – а ведь права была чёртова старуха.  Кира нащупала  в кармане телефон  и наугад нажала первую кнопку срочных вызовов, с номером мужа. Поднесла телефон к уху, быстро заговорила.
– Забери меня скорей отсюда. На Чёрном мосту. Эта чёртова Хромоножка точно сведёт меня в могилу. Долго рассказывать. Потом, дорогой, потом. Да обыкновенная городская сумасшедшая. А я чуть с моста вниз головой не прыгнула. Приезжай, пожалуйста! Что? Зачем?! Как ты мог…
Несколько минут Кира слушала то, что кто-то говорил ей в трубку, испуганно озираясь по сторонам. Старуха молчала и по выражению лица Киры пыталась уловить суть разговора. А  когда девушка облегчённо выдохнула, подошла к Кире.
– Не молчи, что он сказал? На тебе лица нет, детка. Говори же…
Кира виновато посмотрела на неё. Пожала плечами, и вдруг, порывисто обняв старуху, прижалась лицом к  остроконечному капюшону.
– Простите меня. Вы были правы. Я такая дура…
– Детка...– старуха погладила Киру по взъерошенным волосам, – каждый человек имеет право на ошибки. Только нельзя лишать себя шанса исправить их.
– Он сказал, что втайне от меня устроился на вечернюю работу. Сегодня был последний день. Хотел сделать сюрприз. Я давно мечтала о … – и она, взвыв, медленно осела на снег. Обхватила голову руками и, закачавшись из стороны в сторону, запричитала.
– Опять!? Сколько  можно! – старуха воздела руки к небу, –  Теперь-то что не так? Немедленно встань, ты простудишься.
– Вы не понимаете, – плечи Киры  тряслись, – он меня любит. Он просто собирался  сделать  подарок. Поэтому ничего не говорил. А я хотела прыгнуть вниз. Я бы прыгнула, если бы  не Вы.  Я бы прыгнула… я бы…
Невдалеке резко затормозила машина. Из неё выскочил перепуганный  молодой  мужчина, бросился к Кире, поднял её,  не выпуская из рук, стал целовать озябшие пальцы и замёрзшие щёки. Она не переставала плакать. А он не переставал целовать  до тех пор, пока она не затихла.
– Я не могу без тебя жить, Кира.
– И я без тебя, Игорь.
В перерывах между поцелуями они что-то шептали друг другу, так и не сдвинувшись с места. Снегопад  кружил крупными хлопьями, и  слова, путаясь в клочках кружевной ваты, тихо угасали.
Когда Кира, наконец, успокоилась, она повернулась к старухе. Но на мосту никого не было. Безлюдная дорога тянулась вдоль трассы. В лучах ярко разгорающихся фонарей вальсировали редкие снежинки, предвещая  настоящую новогоднюю ночь.
– Пойдём, милая, ты замёрзла.
– Постой, я должна её поблагодарить.
– Кого?
– Разве ты не видел? Рядом со мной стояла женщина в тёмном длинном плаще, – Кира пристально всматривалась вдаль, пытаясь увидеть удаляющуюся фигуру старухи.
– Не видел.
– Игорь! Если бы не она…
– Ты вся горишь! Ты не заболела? Срочно к врачу… – он потрогал губами её лоб, снял свой шарф, начал бережно укутывать её шею, – немедленно в машину! Какой я болван. Нельзя  надолго оставлять тебя одну.
– Она разговаривала со мной. Вот следы на снегу…
Кира посмотрела на тонкое снежное покрывало. Всё вокруг блестело от искрящихся снежинок. Перила моста над рекой, кованая ограда, бордюр вдоль дороги, трасса, деревья, столбы с фонарями. Всё было белым-бело. Свет, падающий на них, неестественно серебрился, а воздух отдавал накрахмаленной свежестью. 
– Это наши следы, Кира. От твоих шпилек и моих ботинок. Других нет. На мосту ты стояла одна. Если бы кто-то ещё,– я бы заметил.
– Обними меня крепче, – жалобно попросила  она, прижавшись к мужу, –  я так виновата перед тобой. Ты прости меня, прости.  И поехали скорее домой. Я так по тебе соскучилась. Не знаю, как ты терпишь меня все эти годы. С моим вздорным характером, с амбициями,  неумением готовить и глупой ревностью. Но я обязательно  исправлюсь. И всему научусь. Даже печь миндальное печенье по пятницам. Обещаю.
Мужчина встревожено  посмотрел на жену. Ему на миг показалось, что за этот вечер она стала мудрее и мягче. Появилось в ней что-то пронзительно нежное,  беззащитное, то, за что он готов был перегрызть любому горло.
И за что полюбил  её когда-то. Вернее, любил до сих пор.
– Ты сейчас похожа на мышонка.
– Не смотри, пожалуйста, – Кира глянув в зеркало обзора, ойкнула. Красный распухший нос, щелочки вместо глаз, следы туши на щеках, растрёпанные волосы.
– На моего любимого мышонка,  – уточнил  он, – мы сейчас приедем домой. Ты погреешься в ванне. Я сварю глинтвейн, и ты мне всё расскажешь, хорошо?
– Хорошо, – кивнула Кира  и приоткрыла окно. Она точно знала, что никогда не расскажет никому о том, что произошло этой ночью. На улице было пустынно и тихо. За окном мелькали редкие столбы и деревья.
Всматриваясь в темноту, Кира не теряла надежды увидеть старуху или услышать радостный лай собаки.  В направлении  ближайших многоэтажек  шла единственная дорога, вдоль которой они ехали. И чем дальше машина отъезжала от Чёрного моста, тем тревожнее становилось на душе у Киры.
Старуха не могла исчезнуть или пойти в противоположную сторону, но на мосту действительно не осталось её следов. И это было таким же реальным, как то, что Кира трижды перевешивала своё тело через перила, и трижды старуха любым способом заставляла её вернуться в первоначальное положение.
– Кира, ты меня не слушаешь, – муж быстро чмокнул её в щёку, притормозив на мигающем  светофоре.
– Прости.
– Она спасла мне жизнь, а я ей  даже спасибо не сказала.
Мужчина съехал на обочину, остановил машину.
– У тебя точно жар. Я клянусь тебе, на мосту ты находилась одна.
– И я ни с кем не разговаривала?
– Ни с кем…
– Старуха..., – настойчиво повторила Кира, – только бы это было ложью во спасение, что она прыгала с моста полвека назад. И осталась навсегда Хромоножкой. И лучше бы она оказалась бомжихой, промышляющей грабежом и разбоем, чем призраком Чёрного моста. У  меня бы появился шанс отыскать её.
– Тебе привиделось, никаких следов присутствия человека. У тебя опять по щекам текут слёзы.
Кира сунула руку в карман, чтобы достать платок и коснулась вещи, ей не принадлежащей. Она вытащила чёрную дамскую  перчатку и  замерла. Это была  шёлковая,  дорогая, отделанная ручным кружевом перчатка.
– Бомжиха? – переспросил муж, забирая перчатку и включив свет, стал рассматривать её,–  Как пахнет вкусно. Чем-то приятным и хорошо знакомым. Точно, в детстве мать пекла пироги перед праздником…
Кира заволновалась:
– Это запах ванили! Перчатка  пахнет ванилью! Ванилью!!! Значит, та, которой не было на мосту, действительно замешивала руками тесто. И сейчас, наверное, достаёт из духовки   свой кулинарный шедевр. Для любимых мужчин. В прихожей сохнет на вешалке чёрный плащ.  А Нора путается у всех под ногами.
– Кира, – тихо позвал мужчина, – не хочешь узнать, какой подарок  ждёт тебя дома?
Она взяла перчатку, прижала к груди, как бесценный дар, посланный ей небесами, и хотела ответить, что самый  роскошный  подарок уже получила, но, помолчав, ответила:
– Да, только заедем  в супермаркет. Мне надо кое-что купить. Хочу научиться печь миндальное печенье. И пусть это станет нашей маленькой семейной традицией. Запах  ванили по пятницам.  Ты прав, дорогой, поехали домой.













Игорь Михайлов

Букет

Неяркий свет ночной лампы освещал лицо молодой женщины. Она сидела напротив зеркала и смотрела на свое отражение застывшим взглядом. Прямой нос придавал лицу античный профиль. Припухшие губы делали рот чувственным. Ночная рубашка с кокеткой подчеркивала формы тела.
– Миша!– произнесла женщина так, словно обращалась к своему отражению,–  мы вместе уже пять лет, работаем в одном институте, ты помнишь наши праздники и даже сегодня поздравил мою маму. Для всех мы очень счастливы. 
Она перевела взгляд. Перед ней на столике лежали расческа, коробочка с тушью, стояли шкатулка и флакончик с духами.
Женщина вновь заговорила.
– Ты знаешь, я от тебя ничего не скрываю, но сейчас мне почему-то тревожно. Помнишь, я рассказывала, что перед свадьбой мне звонил школьный друг. Он сказал, что не может жить без меня. Я ему отказала. У меня был ты. С тех пор он звонит только в мой день рождения. Он знает, что у меня есть ты. А сегодня он не звонил, и мне стало грустно. А вдруг что-то случилось?
Женщина повернулась к мужу. Тот ответил:
– Не волнуйся, Ира. Все в порядке. В тебе говорит шампанское.
Женщина выключила свет. В темноте она кралась по комнате, сбросила невесомую сорочку и забралась в постель.
Муж был внимателен и очень осторожен. Его руки прикоснулись к ее подбородку. Она откинула голову назад. Руки скользнули к плечам и как-то невесомо, воздушно ласкали грудь. Сначала одними пальцами щекотливо, потом всей ладонью. Ирина наслаждалась прелюдией. Волна томления нарастала. Она раскрыла свои объятия и начала главенствовать сама.
Как шаман у костра, она отдавалась звукам пляски, погружала себя в растворяющую неизвестность и плыла, гонимая неведомой силой, слепо подчинялась вихрям блаженства, поднимающим в заоблачную высь, и срывалась в неудержимом, захватывающим вдох, падении. Мир переворачивался вокруг, и ей казалось, что она превратилась в одну из теней, которая вырывалась из объятий тесной комнаты, но не желала окончательно покинуть ее.
Утром зазвонил будильник.
    – Почему так рано?– недовольно спросил муж.
    – Я забыла сдать ключ. Теперь мне надо быть первой. Ты спи.
Предчувствие праздника охватило ее. Теперь, когда она была готова выйти за порог квартиры, замешкалась. Приятная тревога владела ею. Она открыла дверь. На крючке для сумок висел букетик цветов в прозрачной обертке. Ирина посмотрела в темноту своей квартиры, дотронулась до букета. Обертка зашуршала. Ирина с испугом воровато отдернула руку, будто кто-то застал ее за кражей чужой вещи, переступила порог, закрыла дверь и вновь дотронулась до цветов. Поднесла их к лицу. Бутон коснулся щеки. Она на мгновение застыла – ароматы лета окружили её. Внизу из почтового ящика она вытащила газету и завернула в нее цветы. Осторожно вышла на улицу и ступила на чистый еще не утоптанный снег.
На улице ее встретил мужчина. Ирина улыбнулась и сказала:
– Какой ты необыкновенный!
Они поцеловались и спешно зашагали по скрипящему снегу.


Ветка маслины
 
Белые стриженые овцы на тонких ножках щипали траву. Они казались ослепительно белыми, потому что их короткая шерсть не успела потускнеть от пыли. Среди овец на корточках сидела девочка-подросток и водила прутом по земле. Затем она поднялась. Халат маленькой пастушки доходил почти до пят. Из-под тюбетейки свисали множество маленьких косичек. Поодаль на камне сидела ее взрослая сестра. Она распорядилась.
– Гони овец в лощину к ручью, а я пойду за маслинами.
Маленькая пастушка взмахнула руками и ткнула прутом ближайшую овцу. Та заблеяла. Пастушка погнала отару.
Старшая девушка направилась в другую сторону. Серые валуны лежали на ее пути. Она прыгнула на камень, удержала равновесие, перескакивая с камня на камень, она продвигалась дальше.
В низине росло дерево оливы. Зеленая листва давала тень. Девушка села под деревом, сняла тюбетейку и расправила косички с разноцветными тесемками. Сквозь листву пробивались солнечные зайчики. Девушка осторожно легла на сухую траву, закинула руки за голову, потянулась. Полы халата сползли на землю и обнажили смуглые упругие икры. Солнечные блики играли на ее лице, она жмурилась. Близкий шорох насторожил. Продолжая жмуриться, она спросила.
– Это ты?
    Она ощутила, как чья-то рука слега сжала ногу чуть выше колена. Рядом с ней склонился юноша.
    Она сказала.
    – Я ждала тебя и, кажется, уснула.
    Он с улыбкой произнес.
    – Я буду сторожить твой сон.
    Она опять потянулась, халат распахнулся сильнее. На плотно сжатых ногах толкались солнечные зайчики. Юноша протянул руку к ним, но неловким движением еще больше раскрыл полы халата и удивился. Стриженый лобок с короткими волосками напоминал маленький холмик. Тыльная сторона кисти случайно чиркнула по нему. Полоска кожи просматривалась от груди во всю длину туловища и прерывалась на талии небрежно затянутым кушаком. Юноша развязал кушак. Полы халата совсем разъехались. Везде на теле трепетали солнечные зайчики.
Девушка приподняла плечи, и словно змея при линьке, выскользнула из одежды. Ее левая рука вытянулась вдоль тела, а правая, согнутая в локте, как поникший цветок, лежала под грудью, которую робко подчеркивали два сосочка с темными кругами.
Высохший листик упал на живот. Юноша осторожно, не касаясь пальцами кожи, взял его, но листик распался на мелкие крошки. Юноша наклонился и резкими короткими выдохами начал сдувать мусор. Щекой коснулся кожи, погладил бедра, провел рукой вдоль тела, с беспокойной страстью начал целовать грудь и шею возлюбленной.
С горного плато открывался вид на озеро. Простор позолоченной водной глади отражал небо.
Она сказала.
    – Я обещала сестре маслины.
    Он срезал небольшую ветку, где было несколько черных маслин, и протянул подруге. Она взяла ветку. Они расстались.
Овцы паслись в другом месте. Маленькая пастушка сидела на камне и веткой маслины описывала в воздухе замысловатые фигуры. Вдруг она спросила.
– Когда я вырасту, мне тоже подарят ветку?
– Почему подарят? – удивилась девушка.
Маленькая пастушка показала ровный срез на ветке и ответила.
– У тебя нет ножа.
– Ты следила за мной! – рассердилась сестра.   
– Покажи мне дерево любви, – попросила маленькая пастушка, – я не выдам его.
 – У каждого оно свое, – вполголоса сообщила девушка.
  – Тогда я посажу ветку. Маленькая пастушка встала и побежала вниз по косогору. На бегу она кричала:
– Там вырастет мое дерево. 
 

Вечность

  Ветер пустыни клонил низкие карликовые растения к земле. Они изгибались, как будто не имели жесткого стебля, но чуть порыв ослабевал, растения выпрямлялись и колючие ветки дрожали. Мутный песчаный поток стелился по барханам. Клубки травы катились, словно невесомые ежики, застревали в ветках и повисали на них, как лохмотья. Ветер трепал сухую траву. 
Согнутая фигура человека двигалась по пустыне. Одной рукой он придерживал на голове шляпу, а другой воротом пиджака закрывал грудь и шею. Лицо стегали струи песка, он забивался в рот, хрустел на зубах, колол глаза. Путник жмурился. С каждым шагом ветер ослабевал, словно на него влияла ходьба. Человек шел уверенней и перестал жмуриться. Ветер затих. Слабая поземка омывала ноги. Следы на песке тут же сглаживались.
С бархана путник заметил во впадине серый досочный сарай с плоской крышей.  Туда путник спустился. Козырёк крыши свисал чуть выше головы. Из таких же уже постаревших досок была сколочена дверь. Нелепость двери придавала блестящая золотая ручка в виде змеи. Она изгибалась и двумя коленьями у головы и хвоста крепилась к доске. Путник невольно потянулся к змеиному прогибу. Здесь доска была обшарпана. Он дернул за ручку, дверь подалась, он вошел внутрь.
Белый зал был огромен, намного большее сарая. По периметру зала возвышались колонны. Потолок заволакивал туман. Свечение исходило от колонн, свода, безукоризненно чистого мраморного пола. Между колоннами была чернота. Откуда-то из нее, словно из темной расщелины выпорхнула тонкая, хрупкая, обнаженная балерина. На ее теле едва угадывалась прозрачная вуаль. Балерина встала на носочки пуантов, слегка наклонила голову, опустила руки и замерла на середине зала.
– Лолита,– воскликнул путник.
Его мрачный взгляд озарился огоньком возбуждения. На впалых щеках с небольшой щетиной проступило пятно румянца. Путник впился глазами в Лолиту. Она вздрогнула и начала танцевать. Ее танец походил на трепетание мотылька в паутине. Под вуалью дрожало маленькое, беззащитное и робкое создание. Словно из последних сил, она взмахнула рукой, сделала высокий прыжок. Вуаль над ней взлетела и вновь накрыла страдающее тело. Оно преобразилось, начало извиваться под звуки неясных аккордов. Сила жестов, движения, вибрации танца пронизывали путника. Он становился алчущим и агрессивным, стремился приблизиться к балерине. Лолита едва касалась пуантами пола, парила в воздухе и взмывала под самый свод к туману, который следовал за ней шлейфом и пропадал.
Она улыбнулась. На щеках появились ямочки. Лолита то отдалялась от путника, то приближалась к нему ко всему безучастная. Он очень близко видел под вуалью ее грудь, которую мог накрыть своей, неиспорченной мозолями грубого труда ладонью.
Путник протянул руку вперед, но лишь успел почувствовать воздушное скольжение вуали. Лолита сделала шаг назад. Обожаемый образ отдалился. Вздох груди, тонкая талия, движение упругих ножек, поднятые вверх руки, вращение тела – видение меняло свой облик, как глиняный сосуд под руками гончара. Каждый оборот изменял и дополнял форму новыми чертами. Ваятель проверял на зрелость чувства и медленно разжигал пламя, ловил невидимые нити, стягивал их в пучок и управлял страстями.
Путник опустился на колени и уже обеими руками тянулся к образу, словно молил о прощении. Лолита одним прыжком долетела до своего единственного зрителя и остановилась перед ним на цыпочках. Он обнял ее ноги и окунул свое лицо  в прохладную нежность вуали. Только сейчас Лолита удостоила взглядом путника, неторопливо сняла с себя вуаль и опустила воздушное покрывало на голову обожателя.
Искры заиграли вокруг него и сила, как вихрь, как мгновенный смерч, смела все одежды. Он остался обнаженный, обнимал Лолиту, и ни что не мешало ему обладать ею. Как два лебединых крыла, ее ноги вспорхнули перед ним и открыли дорогу в пропасть. Он в упоении целовал ее, захлебывался от восторга и водоворот страсти закручивал его в пучину наслаждений. Он не верил в свое счастье и лихорадочно стремился приблизить пик своего блаженства. Только после его свершения, он мог почувствовать силу и, наконец, поверить в свою дорогую победу.
Его отделяли мгновения от цели, и вдруг Лолита выскользнула из объятий, словно просочилась сквозь его пальцы. Он обнимал воздух. Под ногами была земля. Семя с пронзительной болью выплеснулось наружу и оросило почву.
Он стоял обескровленный, бледный, жалкий, опозоренный и растерянно озирался по сторонам. Много безобразных лиц смеялось вокруг него. Среди них была Лолита. Она оскалилась, и два клыка накрыли ее нижнюю губу. Из копны волос на голове торчали маленькие рожки.
Путник хотел выпрямиться, но спину сковал новый виток боли. Между его лопатками торчала рукоятка ножа, который воткнули вчера во время игры в карты. Маленький чертенок расшатывал ручку, бередил плоть, но не пытался вытащить клинок.
Спешить было некуда. Наступила вечная пора мучений.
 
Горная лаванда

Сухая, белёсая дорога с двумя колеями в известковом грунте поднималась в гору и скрывалась за низенькими искривлёнными деревьями. Кусты с жёсткими листьями и колючками захватывали места на скудных пятачках земли, в сухой выгоревшей траве валялось много мелких камней. Скалы с глубокими шрамами вытягивались в просторное ущелье.
У подножия холма в лёгком ситцевом платье стояла девушка. Она несильно запрокинула голову, приложила ко лбу ладошку, так чтобы тень падала на глаза, и наблюдала за полётом ястреба. К ней подошёл юноша. Он тоже посмотрел в небо, а потом повернулся к девушке и приветливо спросил.
    – Ты видела лаванду?
    Его глаза светились добрыми озорными искорками.
    – Нет, – ответила она, заряжаясь его настроением и улыбаясь, – но я знаю, что лаванду добавляют в духи, а веточки держат в белье для запаха.
– Пошли,  посмотрим, – предложил он, – поле лаванды где-то на горе.
– Пошли, – радостно согласилась она.
Заросли дикого орешника, раскидистые каштаны и невысокие сосны попадались на пути. Когда лес кончился, впереди далеко-далеко простиралась пашня. Жёсткие большие засохшие комья земли, вывернутые плугом, нескончаемыми грядами тянулись к следующей кромке леса. По ним трудно было идти. Девушка споткнулась о комья земли, в босоножки набралась земля. Он остановился. Взял свою спутницу за руку и повернул обратно. Они вышли с поля. Когда под ногами зашелестела жёсткая короткая колючая трава, он сказал.
– Мы не сможем сегодня найти лаванду.
Девушка улыбнулась. Её белые носочки испачкались в земле.
– Можешь отдохнуть! – он указал на высохший старый чурбан без коры, который лежал у сосен.
Она с удовольствием села и начала приводить в порядок свою обувь.
Он стоял поодаль и наблюдал за ней.
Платье скрывало фигуру, но плотно пригнанный поясок подчеркивал тонкую талию. Складки подола натягивались и выдавали округлые колени – движение то открывало, то поглощало маленькие открытия: светлую кожу под короткими рукавами, бледный подъем ноги; кулон, выскочивший наружу. Следить было приятно, как будто предугадывалась красота нераспустившейся розы, которая вскоре представит прелесть цветущего бутона, а утренняя роса хрустальной капелькой выпадет на её лепестке.
Осторожно, чтобы не встряхнуть ветку, нужно прикоснуться к капельке росы языком и вместе с влагой поглотить свежий аромат лепестков, которые впервые увидели свет.
– Ты красива, – неожиданно для самого себя произнёс он, и испугался откровения.
Внутренний порыв выплеснул признание помимо воли.
Он подошёл к ней, наклонился и прикоснулся губами к холодной щеке. Это был не поцелуй, а именно прикосновение, робкое, ледяное, но скрывающее страсть и идущее на первый не решительный шаг, как в неизвестность.
Она сидела неподвижно, растерянная и удивлённая. Как отвечать на такой знак внимания она не знала, но то, что она услышала, неожиданно и приятно согрело, совпало с её внутренним настроением. Лёгкая весёлость вдруг улетучилась и превратилась в серьёзную взрослую радость. Что делать? Дать отпор, остаться на этом уровне или перешагнуть грань дозволенного? Она ничего не могла решить и поэтому замерла в недоумении. Его поцелуй зажёг лицо. Она услышала новые слова.
– Вечер тёплый. Темнеет быстро.
Он протянул руку и помог подняться. Они медленно шли между деревьями. Его ладонь излучала тепло. Когда проход в зарослях становился узким, он отпускал её руку, и тепло его дыхания летело позади.
Весь вечер она была весела, а ночью поток беспокойных непонятных мыслей не давал заснуть. Растерянность, которая вновь завладела ночью, под утро исчезла. Светлое платье она сменила на коричневый наряд. Её взгляд был грустным, под стать той пасмурной погоде, которая царила над головами.
Когда они шли рядом, она спросила и одновременно ответила на свой вопрос.
– Ты хочешь провести со мной курортный роман?
Он посмотрел внимательно ей в глаза. Два маленьких близоруких колодца, скрытые светлыми линзами очков, страдали. Только вблизи доступно было видеть ту силу, которая, как пламя робкой свечи, трепетала на дне в глубине тёмной беззвёздной ночи. Одним неловким жестом можно было потушить огарок, но так хотелось дать ему разгореться. Юноша осторожно, как будто поднёс руку и закрыл пламя от предательских сквозняков, сказал.
– Иногда две недели бывают лучше всей жизни.
Он поцеловал её и ощутил горячую щеку. Нежный, еле заметный аромат исходил от её лица, как от цветка, который собирался затмить красотой мир. Между ними возникала атмосфера обожания: немого и глубокого – они незаметно становились нужными друг другу.
Когда она теряла его из виду, то чувствовала себя лишённой неизвестного права. Оно существовало условно, невидимо летало в воздухе; но оно становилось осязаемым, когда они вместе пытались угадать название цветка или травинки; силились вспомнить тип камня, который держали в руках и со смехом отбрасывали его в сторону, потому что не знали названия трав, деревьев и тем более камней.
Если к ним обращались с вопросом, то они отвечали невпопад, а потом долго смеялись над собой. Беспричинную весёлость мог вызвать листочек, который он приклеивал себе на лоб или ухо. А когда они вдвоём прилепили на нос семечко с крылышками от клёна, то вся группа пешеходных туристов последовала их примеру. Лезть в гору с гребешком на носу было необыкновенно приятно.
Вечером они сидели около ручья. Их говор переливался с журчанием воды. Белки глаз блестели в темноте. Иногда, шёпот замолкал. Протяжный долгий поцелуй прерывал дыхание. Они ослаблённые тонули в неведомой глубине, из которой не хотели вырываться.
Через несколько дней они шли по знакомому маршруту, где проходила их группа. Сегодня никто не торопил их, они никого не догоняли, а наслаждались тем, что остались вдвоём. Всё, что видели, чем дышали и слышали, принадлежало им.
  Древний торговый путь вмещал тысячелетия. Горные тропы прокладывали другие люди. Время не сохранило их праха, но далёкие потомки где–то бродят среди живых. Скалы, как задумчивые берега реки, направляли течение жизни, а ветер разрушал многовековые стены, превращал всё в песок и пыль, успокаивал суету, навевал что–то вечное и наводил сон, в котором хорошо забыться или стать воспоминанием.
Много лет назад трудолюбивые монахи вгрызались в склоны и, никому не мешая, возводили свой символ веры. Древний город потерял бдительность и был уничтожен кочевым народом. Они умели хватать, опустошать, убивать – победила сила. Завоеватели пользовались чужими плодами, но ничего не создали, поэтому исчезли бесследно. 
Каменная кладка крепостной стены устояла под натиском времени и стала пристанищем для ящериц. Они замерли в трещинах и терпеливо ждали мошек или сами попадали в когтистые лапы проворных птиц. Родник, давший начало селению, столетия источал влагу. Десятки поколений брали из него воду, но не исчерпали до конца. Дорога уводила из развалин, вела в никуда и терялась из-за своей ненадобности. Прошлое осталось позади, присоединилось к вечности, уступило место другому времени. Оно продолжало свой путь, единственный и неповторимый для двоих.
Он держал ею за руку. Слегка сжал ладонь. Они направились в глубину можжевеловых зарослей. На поляне залитой солнцем он остановился и сказал.
– Мы пришли.
За время, проведённое вместе, она так сильно привыкла к нему, что распознавала тайное значение слов. Она произнесла.
– Отвернись.
Он повиновался. За спиной шуршала одежда. Когда всё затихло, он повернулся. На земле сидела она – обнажённая, точёная, кроткая. Он опустился перед ней на колени, словно постигал рождение божества, перед которым преклонялся древний разум, слепо веря в идола.
Казалось, что форму ее тела составляла одна изгибающая линия, бесконечная, как горный серпантин, и стремительная, словно падение. 
Восторг длился долго. Её губы едва шевельнулись и чуть приоткрылись, глубокий вдох наполнил легкие воздухом, грудь медленно в такт дыханию приподнялась. Ему показалось, что тело ожило под его взглядом.
Если холодная расчётливость блуждала и предавалась созерцанию, то его чувства не могли покоиться в ледяном айсберге. Необузданная сила притягивала, командовала, вылезала из тайников души и поглощала сознание целиком, сковывала другие желания, не давала спокойно существовать, убивала волю и приводила в трепет.
Они принадлежали друг другу, как весь мир с теплом и светом, воздухом и землёй. Их энергия, как сила вулканов, соединялась в новое мироздание, не подчинённое им, но требующее их неудержимой страсти. Это происходило до них, это продолжиться после них, а этот миг они прожили вместе.
  Она испытала радость от того, что принесла себя в жертву и покорно удивлялась своему новому состоянию. Лучи продолжали слепить её. Полёт ястреба, писк иволги, стук камней существовали не для неё. Она чувствовала блаженство, которое проникло внутрь, задержалось где-то в глубине и, кажется, поселилось навеки.
День кончился. Солнце растеряло дневную силу и катилось к закату. Земля тоже закачивала виток и, зацепившись скалами за небо, вытягивала длинные тени.
Проворные кузнечики выпрыгивали из-под ног, не желая легкомысленно расстаться с жизнью. Они раскрыли крылья и, похожие на ночных бабочек, уносились прочь.
Она наклонилась и сорвала жёсткую травинку с фиолетовым отливом.
– Это твой запах! – произнесла она.
Юноша осторожно взял из её рук неказистое полусухое растение, поднёс его к своему лицу и ответил.
– И твой тоже!
Запах горной лаванды насытил воздух. Заросли можжевельника кончились. Поле фиолетовой расцветки широким выгнутым ковром застилало бугор. А там дальше был неизвестный тёмно-зелёный лес.













Мария Машук-Наклейщикова

Собаки между нами

Мы встретились с ним на грани перехода к моей женской осени, последнему возрасту, когда я еще могла родить детей. Встреча с ним внушала надежду на возможное счастье.
Ранимость мужчины не оставляла сомнений: там, в его загадочном прошлом, что-то произошло. Такое, что невозможно было теперь идти вперед, – только ковылять, беспомощно оглядываясь на те болезненные ситуации, что намертво привязали его к непростой юности.
Я не лезла ему в душу, хотя его прошлое сильно интересовало меня. В моменты сладостной близости он крепко сжимал жилистыми руками мою голову, складывал ладони вокруг моих щек «домиком», так что я ощущала себя самой счастливой на свете. Тогда он раскрывался – не так как я, распластав в разные стороны ноги и доверчиво прижимаясь животом, а повернувшись боком и положив голову мне на плечо. Он неистово щурился как мартовский кот, и я надеялась, что он тоже счастлив.
А в одно из таких счастливых мгновений он внезапно, «окончив дело», встал и ушел на кухню курить. Там он долго вглядывался в окно, будто вид в питерский колодец не был знаком ему уже двадцать лет. Когда я подошла, он недовольно отстранил меня:
– Малыш, мне надо побыть одному.
Одному? Но мы же только что были вдвоем. Почему он меня отталкивает? Я обиженно отправилась спать – чтобы через минуту он догнал меня уже в постели и порывисто обнял, сказав, что нечто гложет его, и он пока не хочет говорить об этом.
Так между нами появилась тайна.
Паззл жизни Германа включал изменившую ему жену и взрослую дочь, недавно вышедшую замуж. С его слов выходило, жену он принципиально хотел невинную. Тем более удивительно, что он нашел во мне? Я достаточно побывала в неудачных отношениях – уходила от своих любимых, но и меня также оставляли. Теперь я несколько боялась нового опыта. Герман, в отличие от меня, был не меланхоликом, а философом, и к отношениям внешне относился легко – река принесла, река унесла.
Как-то во время нашего свидания позвонила его бывшая жена и в требовательной манере стала интересоваться его финансами. Собственно, он был уже ничего не должен совершеннолетней дочери, но жена считала иначе. Она требовала и вымогала, угрожала и добилась своего: Герман напился в хлам, и я буквально принесла его домой.
Я бы не осталась у него, мне было неприятно видеть его безвольным. В любом случае, помощь он совершенно не выносил и буквально выгнал меня среди ночи на проспект. Оскорбленная в невостребованных чувствах, я поймала такси и уехала домой.
Он звонил мне, пытался объясниться, но я злилась – ведь я не вымогала у него деньги, а хотела помочь. Герман пьянствовал неделю, и я не хотела более принимать участие в его жизни.
Случилась свадьба дочери. Он выполнил очередной финансовый долг перед ней. Жена его была с новым мужем и, видя, что ему неприятно находиться там, непрестанно поддевала его.
Меня Герман с собой не взял, и я была этому рада.
Со временем мы помирились. Мы по-прежнему обнимали друг друга ночью и, казалось, единение душ и тел в постели сплачивало нас. Иногда он мог заметаться на простыне и пробормотать: «Жанна!». Его жену звали Ирина. А кто такая Жанна, я не знала, и боялась спросить, чтобы не разрушить наши отношения.
Некоторые области его личной жизни были недоступны мне. Когда ему звонили, он поднимал трубку и уходил разговаривать тет-а-тет. Когда же звонили мне, ему было все равно, кто, во сколько и по какому поводу. Я не хотела заставить его ревновать, но равнодушие Германа порой задевало меня. Он был выше страстей и чувств, «вещь в себе», не желающая, чтобы ее постигали и не позволяющая этого. Нередко он просил дать ему побыть одному неделю-другую и исчезал, надавав кучу инструкций: кормить рыбок, не отвечать на домашний телефон, приготовить любимые блюда к его возвращению.
А приезжал, как всегда, неожиданно. Самолетом, если бывал далеко, поездом или электричкой, если отсутствовал всего неделю, попутной машиной – если время не позволяло побыть одному надолго. 
В отсутствие Германа я находила, чем заняться, но порой часто стояла у окна, испепеляя взглядом стенку дома напротив. Лицо мое в этот момент лучше было не видеть.
Когда он возвращался, то старался быть нетребовательным и веселым. Мне не удавалось понять, какой он, когда остается один.
Он признавался, что не любит бывать на людях, утомляющих его суетой. Я же мечтала о суете в заброшенном пространстве пустой квартиры, в которой одиноко проживали двое горожан. Без взаимных обязательств, без ребенка и планов на будущее.
Я полагала, раз он не любил общества людей, то был сильно раним и, следовательно, переполнен скрытыми эмоциями и чувствами. Я не могла расшифровать их, разобраться в моем спутнике и понять его. Проживание в замке Синей Бороды стало тревожить меня. Все разрешилось само собой. Я принесла домой таксу, которую подарили коллеги на работе. Маленькое шоколадное создание с кривенькими лапками и любопытным носом тут же сделало лужу на диване. Герман поежившись, выпалил:
– Гулять сама будешь. Не люблю собак!
«Кого ты вообще любишь», – огрызнулась я про себя в привычной манере. Я и не собиралась сваливать на него ответственность за СВОЮ собаку. К тому времени я уже научилась разговаривать с Германом про себя и мысленно разделять наши разные миры.
– Я ненавижу их за то, что вечно лезут, куда не надо.
– В смысле?
– Однажды убил парочку таких же, с длинным носом, когда атаковали меня на велосипеде.
 – ???
 – С собой был нож, я немедленно пустил его в дело. Понятно, горе-владелец напустился потом на меня, глядя, как его псина истекает кровью. В другом случае это была беспризорная тварь.
 – А ты всегда носишь с собой нож?
– Всегда.
Тем вечером мы особо не разговаривали. Я вообще не выношу поспешные решения. Но если внутри что-то ломается – все, песенка спета.
Ночью он уснул первым, а ко мне долго не приходил сон. Такса спала на коврике у двери.
Во сне мне приснилась огромная лохматая псина, почему-то сиреневого цвета. Она сбежала от злых хозяев, а может, её просто выкинули на улицу. По статистике, брошенные домашние животные выдерживают на улице не больше пары месяцев. Сиреневая собака лениво перебирала лапами по мостовой, пока не увидела велосипедиста. Впервые за несколько месяцев она встрепенулась: есть развлечение. И, радостно бухнув свое «Ваффф!», помчалась за ним. Смуглый человек за рулем яростно ругался,  пиная бегущую рядом оживленную игрунью, но тщетно. В азарте погони шкода настигла его и схватила за ногу.
Последнее, что запомнила собака – острую боль в грудине и то, как её пнули напоследок, бросив на трассе.
Утром я долго курила, смяв окурок так, что испачкала пальцы о пепел на дне стеклянной розетки. Стараясь не греметь, сгребла рагу из сковородки в пакет. Посадила в заплечную сумку испуганного щенка. Поколебавшись у письменного стола, я всё же не оставила спящему записки.
Мне повезло – у станции метро я увидела кормящую псину с выводком, которой отдала рагу. Крепенькие «двортерьеры» довольно махали хвостиками и прятались в дыру под зданием. Их мать недоверчиво караулила выводок неподалеку.
Уже у себя дома я отдышалась.
Не скрою, мне еще долго было непросто игнорировать его сообщения и звонки. Поначалу я часто вспоминала Германа, когда выгуливала криволапую Джулию. Такса подбирала каштаны и хитро взглядывала на велосипедистов. Возможно, она думала, её хозяйка напрасно сбежала с ней от внешне неплохого человека. Но убитые собаки теперь постоянно разделяли нас, и тогда я одергивала поводок и понимала, что поступила правильно…


Я плакала, а ты смеялся

В основном, все в моей жизни происходит неожиданно. Как, например, однажды появился ты, дерзкий и прямой.
– Девушка, огоньку не найдется? – подвалил ты ко мне на репетиции нашей джаз–группы, где я подпевала бэк-вокалисткой, а ты был джазменом группы-конкурента.
 – Не курю.
– Ну и зря, – огорошил ты меня запредельной наглостью, после чего стянул сигарету у нашего барабанщика и начал дымить неподалеку, оценивающе оглядывая мои джинсы.
Я смылась в туалет и там, негодуя, расспрашивала девчонок о тебе.
Выяснилось: ты неглуп, окончил МГУ по философии, но из аспирантуры тебя выперли по причине пропуска больше половины занятий из-за концертов (на тот момент ты был расхватан сразу несколькими группами, но впоследствии отдал предпочтение джазу). Тебя приглашали на конкурсные выступления в разные страны, но о постоянном отъезде ты не очень думал, потому что в Питере у тебя рос маленький сынишка. А жена? Она-то слиняла за рубеж, как "жена выдающегося музыканта", хотя официально вы уже подали на развод.
И первые грустные стихи от тебя я услышала именно о вашем разрыве:

  Все опошлено. Только секс.
  Изменив, ты взяла с собою
  Всю любовь и вернулась без
 Сожаления. Что с тобою?

  Все разгадано. Интерес
Своевременно испарился,
Как и ты, он недолго бился
  За свободу жить просто БЕЗ.

  Все оболгано. Ерунда,
  Что ты больше не будешь сниться.
  Знаешь, можно переродиться,
 Но без прошлого – никогда.
  Я и сын – мы с тобой мосты,
 Но не я тебе нынче нужен.
  Мне не важно, что есть на ужин;
  Мне важней – с кем на ужин ты.

Ты не сразу стал мне доверять. Конечно, ты долго смотрел исподлобья на репетициях (наши коллективы часто вместе арендовали репетиционные помещения), как я эмоционально исполняла "Summertime" и улыбался, прикрывая рот, или отворачивался, чтобы я не видела твою реакцию.
Мы смогли встретиться в кафе, где наши группы отмечали День джаза, когда за счет заведения Jazzz-Hall нам выдали по бесплатной текиле, сделали общее фото на память и начался творческий вечер: "Выступают все!".
Я тогда тоже вышла на сцену в длинном бордовом платье с разрезом, как говорит мама, "до пупа". Ты с интересом разглядывал, где заканчивается этот разрез и начинается пуп, но традиционно не подавал виду, разговаривая с лидером ансамбля. Но вы почему-то начали посмеиваться и затихли только, когда я вышла и начала петь.

 Спасибо за раскрытие души... 
  Не часто в нашем сумрачном пространстве
  Мы вылезаем из своей тиши –
  И видим мир в загадочном убранстве,

  Где память притулилась у стола,
  А совесть приоткрыла наши очи.
  Когда-то и Она тебя ждала, –
  Когда еще любила, очень-очень.

  Тогда и ты застенчиво искал
 Дорожку между грудью и любовью.
 Однако, идеалом идеал,
  Но вдруг не та сидит у изголовья?

  Ты сможешь жить. Сквозь боль летят года,
  Хотя на сердце радужней не стало;
  Но женщина, чьи в памяти уста,
  Уже давно слетела с пьедестала.
 Здесь ты отвлекся от коктейля, на который перешел от халявной текилы, и серьезно уставился на меня. То есть, взгляд был уже мутный, как у любого подвыпившего, но в нем читались одновременно такие боль и понимание каждого пропетого слова, что я осеклась – впервые за три года, что мы выступали на разных подмостках Питера. Извинившись, я продолжала, и затем попросила парней подыграть что-нибудь повеселее, но это не заинтересовало тебя.
На свое выступление ты нацепил на оранжевый блейзер черный фрак друга и прикрепил бабочку, которая постоянно слетала набок. Но это не смущало тебя и даже подзадоривало публику:
– Давай, Джун, подлей на раскаленные камни! Добавь парку! А то бабочка улетит...
Ты улыбался и действительно задал жару своему медному начищенному для случая саксу. Старый инструмент выдал блестящие партии "Nostalgie" и "The Sun", что вызвало аплодисменты зала. 
С видом заправского мэтра ты откинул назад длинные спутанные волосы и посмотрел на зал взглядом равнинного льва, неожиданно залезшего на скалу над прерией. Перед тобой было море жующих, пьющих текилу и коктейли за счет заведения друзей, коллег и незнакомых музыкантов, их гостей и арт-пипл, которые жаждали общения не меньше чем в качественной музыке. Именно сегодня, в знаменательный для них день.
Я же была новичком в джазе – три года ни срок для подлинных любителей этого стиля,  и наслаждалась самой атмосферой творческого веселья и общения.
Неожиданно ты обратился к залу с предложением почитать стихи:

  По макушке шлепнет лист –
 Рыжий, как кокетка-лис.
 Мне сегодня слишком грустно,
 Я и сам скатился вниз.

 В атмосфере – слякоть дня;
 Под ногами – плач небес.
  Мы расстались. Можно "без" –
  Сына, нас, тебя, меня...

 Но, немного погодя,
Этот день напомнил мне,
Как за руки мы с тобой
Убегали от дождя,
  Что лупил по мостовой,
Как безумный, как больной.
Но беспечны были мы –
  В серость прятались от тьмы.

  Город тоже убегал
  От дождя – в объятья нас.
  Но никто тогда не знал:
  Это все – в последний раз.

 Город также разлучил,
 Как когда-то обвенчал.
 Просто стало меньше сил,
 Словно сплавилась свеча.
 
И сел за свой столик. Но я чувствовала, эти строки обращены только ко мне.
Я изменила своим правилам и решилась на более близкое общение. Присев напротив, я спросила, давно ли ты пишешь, и почему тебя зовут Джун. Ты отвечал, что пишешь с детства, а Джун произошло от джунгарского хомячка, с которым тебя сравнивали друзья.
– Когда напьюсь пива, я раздуваю щеки и мастерски изображаю хомячка.
 – Шутишь! – веселилась я.
 – Конечно!
 И ты радостно засмеялся, что провел меня.
– Просто ты похож на хомяка, когда играешь на саксофоне, угадала?  – ты развел руками.
Но это была лирика, а еще ты рассказывал о сынишке, которому через год идти в школу. Жена не захотела брать с собой за рубеж лишний груз, а спорить или судиться с ней ты не хотел, и поэтому, когда уезжал на гастроли, оставлял мальчика с бабушкой, своей мамой.
–  Она всегда поощряла мое творчество, отдав меня в музыкалку, последними деньгами оплачивая учебу там и покупая новые диски, пластинки и инструменты. Я же всегда стремился оправдать ее надежды, понимая, что она прислушивалась к моим самым сокровенным потребностям в душевном и духовном развитии.
Еще в детстве я переслушал всю классику джаза, когда была возможность, в юности разъезжал по европейским концертам на конкурсной основе – меня брали в составе "разогревающих" музыкантов, и это мне всегда нравилось. Дорога совершенно не утомляла меня. Что это я, как старпер? – прервался ты.
Я попросила подлить текилы, после чего почувствовала, как теплеет не только в гортани, но и в животе и шумит в голове.
Заметив, что я расслабилась, ты любезно подвез меня домой. И даже не пытался приставать, чего я, признаться, ожидала, держа наготове пару колких фраз. Просто привез меня к парадной, любезно помог выйти, довел до входной двери и серьезно спросил, надо ли помочь дальше? Когда отказалась, ты мило попрощался и поехал к друзьям, по крайней мере, так сказал. Я добралась до кровати и, сняв только рубашку для выступления, брюки и колготы, заснула сном младенца.
Через день по телефону я, сама удивляясь своей откровенности, рассказала тебе, как мы расстались с мужчиной, бывшим в моей жизни те самые три года до памятной встречи в совместной репетиционной.
– Я даже посвятила ему стихи, достаточно колючие и жесткие, как пересушенная рыба.
– А разве бывает пересушенная рыба? – удивился ты.
 – Бывает. Хочешь, приезжай? Покажу тебе, как этой старой камбалой можно забивать гвозди. Но вначале почитаю тебе:

  Недавно мы были рядом,
  А нынче так далеко.
  Оправдываться не надо,
  Расстанься со мной легко!

 И в городе утомленно
 Повесятся облака;
 А в памяти воспаленно
 Возникнет в руке рука.

  Ты сети любви, пожалуй,
  По берегу собери.
 Прощаньем меня не балуй –
 И в сердце моем умри.

  – Сильно, –  согласился ты, – сейчас приеду.
В трубке раздались гудки, а я начала готовиться к твоему приходу поставила в духовку пирог, вытерла пыль со старого пианино и приняла душ.
… приятно пахло яблочной начинкой, а от меня – ромашковым шампунем и духами «Шанель». И ты впервые меня обнял.
Мы очень мило побеседовали. Возникла особая близость, после которой неохота ругать правительство, обсуждать бытовые проблемы или склоки в творческой среде. Смакуя «Бейлиз», мы слушали джаз на пластинках – почему-то захотелось немного стиля ретро в духе перестроечных времен. Все-таки новое не может быть лучше старого, это всего лишь то, чего раньше не было – диски и флэшки, но они не способны переплюнуть по значимости для меломана шестидесятых хотя бы "пластинки на костях" или фарцовку. Мы обсудили и это, затягиваясь кубинским самокрутным табачком из подаренного папе серебряного портсигара.
Я соблазнила тебя сама. Не жалея ни секунды, стягивая шелковый пеньюар вместе со своими принципами, я задыхалась от желания понравиться тебе. А ты ждал, когда я отдышусь, чтобы сыграть свою партию в любовной игре. И играл ее так долго, что я не могла поверить, что я – это я, а ты существуешь на самом деле.
Джаз играл и играл, мы кружились в любовном танце на постели, сминая белье и запутывая друг другу волосы. Наконец, ты уткнулся вздернутым носом в мою на мгновение разжавшуюся ладонь, и сказал:
 – Всё.
Там, внизу – мокро и тепло, будто брызги моря внезапно оросили простынь, выплеснув свои воспоминания о медузах и путине водорослей. И это море окатило и меня тоже, и даже проникло внутрь, встретившись с водами моей пещеры. Это было так остро и необычно, что я долго лежала, прижав твою голову к своей груди. Ты сопел, как младенец, но мне в голову не пришло обидеться на то, что ты заснул в такой момент. Виновато чмокнув во сне, обнял меня за талию и на твоей руке запульсировала жилка.  И я тоже заснула…
Утром ты долго извинялся, когда мы уже сидели на кухне, и я жарила яичницу с беконом:
 – Ты обиделась, наверное?
– Ну чего ты? – я обняла его и взлохматила взъерошенную челку, – я подумала, что ты устал и хочешь отдохнуть. А тут я тебя охмуряю.
– А знаешь, я очень давно так не делал...
– Как?
– Ну... так!
– Да как – так?
– Ну... не кончал в женщину. Мне стыдно сказать, но с женой у меня не получалось. Собственно, с сыном именно вышло единственный раз, когда супруга залетела.
Это было потрясение для меня. Мой бывший мужчина обвинял меня в том, что, что я неумеха в постели, и ничего не получается. А тут все вышло само собой, и мне не было искусственно-хорошо. Мы просто стали одним целым, и при этом не теряли границы собственных ищущих свои половины полноценных "я", стараясь отдать максимальную часть этих "я" другому.
В голове нарисовались строки, которые я тебе позже прочту, когда они сложатся в мое самое любимое стихотворение:

  Я уже разучилась летать.
  Может, ты меня снова научишь?
 Ты смотри: получается лучше –
 Если падать опять и опять.

 С высоты в полевые цветы,
 Камнем вниз – чтобы снова в осколки,
 Словно ваза летит с верхней полки –
  Избежать сувенира тщеты.

  И осколки привычно собрав,
 Мозаичную сделаешь вазу.
  И она всем понравится сразу...
  Если будет стоять, не упав.

А сейчас же я просто заплакала. А ты засмеялся!

    














Татьяна Софинская

Небо на крыше

А небо сегодня присело на крышу.
Красуется, глупое, в белом на белом...
Оно затаилось, и чуть еле дышит...
Каким-то потерянным стало, несмелым.

Рассеянно крошит по лужицам блёстки,
Кружавчиков мелких рассыпало груду...
Детишки скатали из кружева монстра.
А небо расплакалось - больше не буду!

Что значит, не буду?! И точно не будет -
На завтра в прогнозе плюс два, тёплый ветер...
А небо на крыше растает под утро.
И этого, кстати, никто не заметит...

***
Санкт-Петербург - забытый Храм,
В котором ночь сжигает свечи,
А свод высок, туманно-млечен,
И фресок тайны по углам...
О колоннады бьётся звук
Шагов летящих, невесомых...
На витражах видений сонмы
Пророчат будущность разлук...

Но золотом горит во мгле
Луч света и рождает слово,
В котором доля есть святого,
Что Храм построит и во мне...


Утро... июнь...

Капель росы на паутинке,
Как жемчуга на кружевах...
Трепещут крылышки на спинке
Пчелы гудящей в лепестках...

И зайчик солнечный по глянцу
Листа карабкается вверх,
А тень и ветер в лёгком танце
Взрывают бликов фейерверк

Зеркальной россыпью чешуек
На глади водного стекла
И пыльно золотистых струек
Смолы медового ствола...

Лазурно шёлковое утро...
Прохлада бархатная троп...
Духмяный жар крадётся чутко.
По следу торопливых стоп...

И на губах лукавых тает,
Алея, земляничный сок...
Июнь денёчки собирает
На златотканый поясок...


















Амалия Фархадова

Нелюбимая               
1.
Больше всего из времен года Нана любила осень. В тех краях, где она жила, осень подкрадывалась незаметно. Вначале, с правой стороны от ее дома, откуда были видны белоснежные  горы,  поднимался густой туман. Он сахарной ватой обволакивал высокие вершины гор, от тумана вершины темнели и не искрились, а становились  похожи на огромные ледяные глыбы. Нана боялась этих потемневших гор:  ей казалось, что  они похожи на огромные гробы, расставленные под небом.
Она старалась не смотреть на них и быстро убегала на другую сторону дома,  откуда открывался дивный пейзаж. На этой стороне горы были намного ниже и, наверно, поэтому  на них росли кудрявые деревья, составляющие огромный разноцветный лес, любо было смотреть на этот лес: местами  красно-желтый, местами зеленый; он ровно, как подстриженный, спускался сверху вниз. У самого подножия леса белели домики и, как пушистые облака оттеняли многоцветный ковер леса. 
Нана часами наблюдала за этим чудом природы, забывая о своих бедах  и неприятностях, и жалела только о том, что совсем не умеет рисовать.
Но больше всего осенью Нана любила смотреть на море. В это время года оно было особенным:  то ласковым, то грозным. Когда было ласковым, оно мурлыкало и медленно катилось к берегу, чтобы облизать очередную порцию песка. Облизав, медленно катилось назад и тут же меняло цвет – от темно-синего до зеленого.
Можно было часами смотреть на эту огромную тарелку – такое это было дивное зрелище. Но, когда  поднимался ветер, оно становилось страшным. Волны чернели, извивались, как змеи, и лупили друг друга, как заклятые враги.
Море бушевало долго, иногда до трех суток,  затем ветер менялся, и оно опять превращалось в ласкового котенка. Нана очень любила свое море, она рассказывала ему обо всех своих секретах, оно слушало ее и тяжело вздыхало. И чаще всего Нана рассказывала о зеленоглазом мальчике, в которого она была безумно влюблена.
Сама девочка была некрасива – глаза маленькие, невыразительные, нос большой, рот тонкий, как маленькая змейка, лицо удлиненное и короткая шея. Единственным украшением девочки были ее косы, длинные, почти до колен, очень густые и тяжелые. Ни у кого в городе не было таких роскошных кос, поэтому ее часто провожали восхищенным взглядом.
Нана была нелюбимым ребенком. Отец ее часто избивал, мать по поводу и без повода орала на нее. Семья была бедной, мать работала на тяжелой работе, а после работы крутилась дома, почти не отдыхала и поэтому всегда была на взводе. Отец был деспотом и очень вспыльчивым человеком, постоянно ругался с соседями, бил мать за самую незначительную ошибку. Нану бил, потому что она была второй девочкой в семье, а он мечтал о наследнике. 
После его побоев  у девочки сильно болела голова, и она бежала смотреть на море, усаживаясь под своим любимым кленом. Насмотревшись на море, Нана рассказывала любимому деревцу о своем горе, плакала, целовала его теплый ствол и незаметно для себя засыпала. Клен опускал свои ветви над девочкой, оберегал ее сон. 
Каждый раз, когда она спала под кленом, ей снился очень страшный сон – два огромных черта строили  девочке кривые рожи, бежали за ней.  Нана старалась убежать, но никак не могла сделать это. Черти ее догоняли, хватали  за косы и ее же косами начинали душить, девочка начинала истошно орать  и в этот момент просыпалась. После такого сна болела не только голова, но и ноги, и руки. Нана долго не могла встать, клен засыпал ее своими оранжевыми листочками, листочки были влажными, Нана начинала тереть ими конечности, боль утихала, она потихоньку вставала, благодарила дерево и уходила навестить подружек.
Маринка и Танюшка жили по соседству с ее возлюбленным. Нана прибегала к ним вся взъерошенная и расстроенная, она хотела хоть одним глазком увидеть своего возлюбленного и поговорить с ними. Девочки были близняшками, светловолосыми красавицами с синими глазами. Они очень любили свою подружку и всегда шли ей навстречу. Вот и в этот раз они выбежали навстречу и с диким визгом набросились на нее.
– Где ты была, Нана, целых три дня не приходила? Опять заперли в доме? Что за родители у тебя? Почему они так тебя не любят?  Нана расплакалась. Девочки стали ее успокаивать, расплетать ее дивные волосы.
– Не плачь, смотри какие у тебя красивые волосы, не плачь, лучше расскажи  нам что-нибудь.
– Ой, девочки, сейчас расскажу, что мне приснилось прошлой ночью.
Перед сном я, как всегда плакала, мне так надоели побои, все эти ограничения от родителей, головные боли, что я решила – мне незачем жить. Только я начала думать, как осуществить свой план,  как провалилась в сон. Я увидела себя на огромной поляне, сначала, мне стало очень тепло и легко. Тело мое стало как пушинка и вся горечь, которая всегда меня мучила, куда-то улетучилась. На поляне росли цветы: гладиолусы, розы, тюльпаны, нарциссы и множество других, они так дивно пахли, что у меня кружилась голова.
Я не могла налюбоваться этим дивным полем, бегала по нему, принюхивалась к каждому цветку, а потом, немного устав, легла и прикрыла глаза. Не знаю, сколько я так лежала и блаженствовала, но вдруг почувствовала – как что – то меня коснулось. Я быстро открыла глаза – передо мной стоял очень красивый мужчина, весь в белом. Он был очень красив – огромные зеленые глаза блестели добротой, нос прямой, как на роденовских скульптурах, алые сочные губы как два рубина оттеняли его прекрасное белое лицо. Высокий лоб покрывали кудрявые каштановые волосы.
Я  никогда не видела такого красивого человека, ноги у меня подкосились, я встала на колени перед ним и уткнулась в его белое одеяние. «Не бойся, Нана! – Я не сделаю тебе ничего плохого, я очень люблю тебя!» – «Меня никто не любит! – буркнула я в ответ, и как ты можешь любить меня? Ты же совсем меня не знаешь?» – «Я очень хорошо  знаю тебя, Нана! Знаю, как ты мучаешься, как плачешь почти каждый день. У тебя очень трудная судьба, девочка, много испытаний впереди, но ты их все преодолеешь, и я тебе в этом помогу. Но придет время, когда ты будешь очень счастлива». – «Счастлива? А когда это произойдет? – я встала и посмотрела ему в глаза». – «Это произойдет тогда, когда ты сможешь победить себя». – «Как это победить себя? – переспросила я». – «Сейчас я не могу объяснить тебе, ты не поймешь, слишком маленькая. А сейчас подойди ко мне, я тебя обниму, успокойся и не думай о смерти, самоубийство очень большой грех».
Я подошла поближе, он обнял меня и погладил по голове. До сих пор меня никто не гладил, по телу пробежала теплая искра, я опять упала перед ним на колени и стала целовать его сандалии:  «Спасибо тебе, красивый человек, мне стало так хорошо, теперь я понимаю, что ты не врал, ты действительно меня любишь. Ты, наверно, мой настоящий отец»?  – «Да, я твой друг, Нана, я тебе и отец и мать, и помощник, не забывай об этом никогда, и не отчаивайся. Скоро исполнится твое заветное желание».
Это были его последние слова, потом он еще раз поцеловал меня в лоб и улетел в небо. Я долго смотрела в небо и улыбалась, мне было очень легко, на душе разливалась нежная истома. Когда я опустила глаза, то увидела книжку – это была библия. Странно, – подумала я и проснулась.
– Какой сон! – в один голос воскликнули подружки. Нана, ты, наверно, особенная, если сам бог тебя погладил, то ты действительно станешь счастливой.
– Когда это будет, девочки? Сейчас моя жизнь похожа на ужас. И надо спешить, скоро мама придет.
Она встала и побрела домой. «Как я могу победить себя?  – думала девочка. Что это значит – победить себя?»
Нана пришла вовремя – дома еще никого не было. Девочка поднялась на второй этаж и стала молиться.



2.
Прошла неделя после невероятного сна.
Девочка каждый вечер стояла у калитки своего любимого, чтоб увидеть его, но он не появлялся. Иногда она подходила очень близко, слышала его голос, и сердце девочки расцветало. Она долго стояла под калиткой, до полуночи и уходила, только тогда, когда жители дома закрывали окна и двери. Но вскоре ее терпение было вознаграждено – в один из вечеров случилось чудо.
Как и прежде, девочка стояла у дороги. Стемнело, на небе крупным бисером рассыпались звезды, их блеск напоминал ей красивого человека из сна, у него также лучились глаза. Нана так засмотрелась на звезды, что не заметила, как к ней подошел зеленоглазый подросток:
– Здравствуй, Нана, ты кого-то ждешь?
От неожиданности девочка даже подпрыгнула, вся покраснела и тихо прошептала:
– Нет, я просто гуляю.
– Может, вместе погуляем? – спросил юноша.
– Вместе?
Нана не могла поверить, что ее приглашает гулять возлюбленный. Наконец это случилось!
Она боялась дышать, юноша о чем-то рассказывал, но девушка ничего не слышала. Иногда украдкой смотрела на юношу, на его чудесные глаза, на красивый лоб, на алые губы, над которыми начинал пробиваться еле заметный пушок. Нана хотела броситься в объятья возлюбленного, рассказать, как она его любит, как ей плохо живется дома, как она ждет его каждый день, но не могла этого сделать, просто шла рядом и любовалась им.  Она была счастлива! Ей казалось, что она состоит из яркого, яркого света и всем своим существом озаряет все, что их окружает – деревья, дорогу и даже небо, покрытое яркими звездами.
Звезды, как живые, подмигивали ей и радовались ее счастью. Молодые люди гуляли очень долго, не ощущая быстрый бег времени, только когда стали гаснуть огни в домах, они поняли, что уже очень поздно. Нана заторопилась домой. С ужасом посмотрела на часы – уже два часа ночи. «Сейчас мне попадет от матери»…
Дома свет уже не горел, все спали, ей крупно повезло. Девушка быстро поднялась на второй этаж и юркнула в постель. Всю ночь Нана лежала с открытыми глазами, мечтала о будущем, о том какая красивая у них будет свадьба и о том какие красивые у нее будут дети, похожие на папу.
Ах, любовь, любовь!  Кем ты создана? Кем сотворена? Ни одно человеческое сердце не прошло мимо тебя. Почему ты такая ненасытная? Почему тысяча лет уже живешь и никак не обретешь покой? Почему ты такая красивая? Сколько книг и стихов написано про тебя, а тебе все мало. Человек всегда стоит на коленях перед тобой, а ты не унимаешься. Сколько людей ты погубила? Сколько вознесла, но тебе все мало! Ты тайна для человека. Ты открываешь свое лицо, но не раскрываешь свою душу. Что тебе еще надо, любовь? Почему ты никак не благословишь род человеческий? Почему ты заставляешь так страдать молодое неокрепшее сердце? Почему человек с мольбой протягивает к тебе руки, а ты вместо себя кладешь камень? Чем подкупить тебя, любовь? Почему ты не всем даешься, не всех радуешь? Почему!? Когда  же человек будет счастлив, обласканный тобой? Когда!? Ах, любовь! Любовь!!!

3.
В счастливых мечтах и радости от встреч с любимым быстро пролетело южное, теплое лето.
Домашние проблемы Нана не замечала – на сердце был праздник! Но лето быстро закончилось, Нана пошла в школу, а молодой зеленоглазый юноша уехал в другой город – учиться. Нана очень скучала по нему,  опять и опять приходила к калитке и вслушивалась в голоса обитателей дома, чтоб узнать, приехал ли ее возлюбленный. Юноша не приезжал очень долго, почти целый год, Нана впала в депрессию, она больше не надеялась его увидеть.
В один из вечеров отец пришел очень злой, сказал, что потерял работу, стал орать на всех домочадцев, а девочку избил так сильно, что она три дня не могла встать с кровати.
Нана бредила, сознание ее помутилось, она часто звала своего возлюбленного, обращалась в молитве к богу и ночью ходила по участку, в поисках ища свое заветного дерева. В один из таких беспокойных ночей ей привиделось, что она стоит на краю кладбища и ищет свою могилу.
На кладбище не было надгробных памятников, только маленькие холмики и цветы на них: на одних розы, а на других маки. Светило яркое Солнце, воздух был пропитан дурманящим ароматом, от которого дико кружилась голова.
Нана очень долго блуждала по кладбищу и не заметила, как подошла к краю обрыва. Вдруг кто-то схватил ее сзади, сгреб волосы и вырвал их с корнем. Нана вскрикнула, схватилась за голову и, обнаружив, что совсем лысая, побежала прочь. Она бежала очень долго, пока не добежала до края обрыва. Здесь она остановилась, услышав голос матери. Та стояла в низине за обрывом, и махала ей рукой. Нана кинулась к ней, чтобы обнять ее и забыть это страшное происшествие, но споткнулась и потеряла сознание. Сон закончился.
Девушка открыла глаза, схватилась за голову, косы были на месте. Слава богу,  это был лишь страшный  сон. Наверняка он не к добру. Неужели мне будет хуже, чем сейчас?  Господи, почему я такая несчастливая?
Прошло два дня. В школе намечался выпускной бал, все девочки обсуждали  это событие. Девушка очень хотела на первый в своей жизни выпускной  бал, но когда она заикнулась о платье, мать наорала на нее  и прогнала прочь. Нана пошла в сад. В самом конце сада росла  высокая вишня.  Нана взобралась на нее, подвязала веревку, спустилась вниз  и села на землю. Она решила повеситься.

4.
Догорал закат. Теплые лучи Солнца скользили по магнолии, розовые цветы кустарника издавали нежный,  ласковый аромат от которого кружилась голова. Наступила весна – время любви и возрождения. Маленькая Нана осталась жить, ее спасла  сестра, которая  раньше пришла домой и вытащила девушку из петли. Нана завалила экзамены в  ВУЗ, она не хотела учиться, не хотела никого видеть, только каждый день сидела в конце сада и смотрела в одну точку.
Ее возлюбленный не приехал. Прошел слух, что он женился.  Девушка  по ночам плакала целый месяц, а потом успокоилась. В сердце  что-то повернулось, она стала выходить в город и гулять по набережной.  По набережной она ходила растрепанная с широко раскрытыми глазами и всем улыбалась. Прохожие  оборачивались, что-то ей говорили, молодые люди дергали за волосы, все смеялись над ней, но, она ни на кого не реагировала и шла дальше. Вечером приходила домой и опять уходила в сад. Родители больше не кричали на нее, не били, они, наконец, поняли, что девушке очень плохо.
Однажды, отдыхая в саду, девушка почувствовала, как ее кто-то уколол за ногу. Посмотрела на ногу и увидела маленького ежика. Странно, – подумала она. Откуда здесь взялся ежик?  Ежик побежал в кусты, девушка последовала за ним.  Ежик добежал до  забора и исчез в куче листьев.  Нана раскрыла охапку из опавших листьев и увидела маленьких ежат. «О, боже! Какие хорошенькие, какие маленькие!» 
Нана  сбегала домой за молоком, нарезала яблоко, сыр и пошла кормить ежат. Ежиха обрадовалась угощению, маленькие ежата попили молока и заснули.  Девушка влюбилась в этих маленьких ежат, теперь она  каждый день кормила своих подопечных. Ежата очень быстро росли, выбегали из своей кучки при появлении девушки и лизали ей руки. Эти маленькие, чудные зверьки вернули ее к жизни. Нана стала причесываться,  смотреться в зеркало и даже стала подыскивать себе работу. Девушка вернулась к жизни.
Она нашла работу в книжном магазине, в центре города, купила новые наряды, и расцвела, как бутон розы.  На лице девушки сияли огромные, черные глаза, губы алели как пурпур, нос  не выделялся, как раньше, фигура стала очень красивой: тонкая талия, большие бедра и высокая грудь сводили мужчин с ума. Косы она немного подрезала, чтобы делать высокие прически, которые невероятно украшали ее маленькую, красивую головку.
Молодые люди приглашали ее на свидания, с некоторыми из них она встречалась, но, до поры до времени. Как только дело доходило до интимных отношений, она разрывала связь, так как боялась потерять девичью честь. В глубине души Нана надеялась, что ее возлюбленный вернется и жениться на ней. 
Законы общества требовали, чтоб девушка до замужества была девственницей, и Нана знала – ей никогда не выйти замуж за любимого, если она потеряет свою честь. Кроме того, девушка боялась забеременеть, тогда б отец ее точно бы убил.
В один из вечеров Нана прогуливалась по набережной и встретила свою одноклассницу. Таня ушла со школы после восьмого класса, с тех пор подруги не встречались. Нана увидела  ее и побежала навстречу,  они крепко обнялись. У Тани уже был маленький сынок, мальчишка был очень толстый, с большими голубыми глазами и темными кудрявыми волосами. Ребенок был очень хорош, постоянно что-то лепетал и тащил девушку к морю. Море было очень неспокойное, страшное: огромные, черные волны, как злые ведьмы набрасывались на берег, будто хотели кого-то разорвать.
Нана почему-то вспомнила свой последний сон. На душе стало жутко, внутренний голос ей подсказывал, что случится беда, но она не понимала, откуда, ведь она просто играла с мальчиком. Нана решила уйти от берега, уж очень неспокойным было море.  Ребенок вырвался из рук девушки и побежал к матери.
– Ну, что наигрался? – обратилась Таня к сыну. Ну, посиди немного, вот посмотри, дядя тебе купил мороженое.
Мальчишка схватил мороженое и стал его облизывать.
– Нана, познакомься это – мой друг! 
Девушка  поклонилась и назвала свое имя.
– Таня, может, мы пойдем, скоро начнет темнеть? – спросила она подругу.
– Ну, куда ты спешишь?  Артур приглашает нас в ресторан.
– Таня, какой ресторан? 
– Нана, очень тебя прошу, давай пойдем ненадолго, я никогда не была в ресторане, тем более в таком шикарном.
Нана не хотела идти, но подруга была очень настойчива.
В ресторане было очень весело: играла красивая музыка, Танин друг заказал шампанское, мороженое,  девушке стало комфортно на душе, она подумала, что ее жизнь скоро наладится, она выйдет замуж за своего любимого…
– Можно пригласить Вас на танец? –  спросил ее солидный, очень красивый мужчина.
Нана посмотрела на подругу, та кивнула.  Нана приняла приглашение.  В танце она боялась поднять глаза, но все-таки решилась и увидела, что у партнера были такие же зеленые глаза, как у ее возлюбленного. Девушка чуть не потеряла сознание, он так был похож  на соседского мальчика!
В танце она вспоминала прогулки под звездным небом,  ненадолго  к ней вернулось то ощущение счастья, которое она испытала тогда. Но музыка закончилась, кавалер проводил девушку до столика, а потом прислал ей цветы.
Таня подтрунивала над подругой, говорила, что сразу покорила местного  богатея. А Нана рвалась домой,  кто-то изнутри как будто говорил ей: «Уходи быстрей отсюда!» Таня была неумолима, а Нана боялась оставлять ее одну, да еще с ребенком.
Вскоре  к ним подсел  новый кавалер, принес еще шампанского и стал ей рассказывать о дальних странах. Какая молодая девушка не хочет посмотреть мир? Мужчина говорил ей, что она очень красивая, что он хочет на ней жениться,  затем в знак признания подарил ей  красивое кольцо. Никто и никогда не был так внимателен с девушкой,  никто ей не дарил подарков, и сердце девушки растаяло.
Может, он, и правда так влюбился, подумала Нана, все равно  никому я не нужна, у нее очень кружилась голова.
Нана поспешила домой, вся компания двинулась к выходу. Новый кавалер девушки попросил всех подняться в номер, сказав, что ему надо переодеться. В номере мерцал приглушенный свет, на столе стояли фрукты и вино. Артур налил всем вина, все выпили, Нана почувствовала, как у нее потемнело в глазах. Она попыталась встать, но не смогла.
Таня и ее друг куда-то ушли, и Нане стало страшно. Вошел ее новый кавалер, присел рядом, стал гладить девушку. Потом резко подхватил ее и повел в ванну. Нана стала вырываться, кричать, но мужчина  крепко держал девушку за бедра.  Нана почувствовала резкую боль между ног и потеряла сознание. Когда она очнулась, в номере никого не было.  Она еле поднялась и пошла к выходу.
Артур ждал ее у входа в ресторан. Он подошел к девушке, и, резко схватив за руку, прошипел:
– Скажешь кому – убьем!
Посадил в машину и отвез домой.
Дома все спали, Нана поднялась в свою комнату и до утра проплакала.  На работу она не пошла, для нее все было кончено.  Ни одному человеку она не могла сказать о своей беде. …  Нана опять замкнулась, ни с кем не разговаривала, а родителям сказала, что с работы ее уволили и, как раньше, целыми днями сидела в конце сада и смотрела в одну точку.

5.
Прошел год. Нана немного оправилась от горя, и решила уехать в другой город навсегда. Соседи уже шушукали у нее за спиной, называя девушку проституткой. Родители дали ей денег, так как Нана сказала, что поедет учиться. 
Она действительно поступила в институт, стала работать, здесь никто не интересовался ее прошлым, никто не осуждал ее, наоборот, в общаге, где она жила все помогали и сочувствовали ей. Жизнь налаживалась. Нана в первый же отпуск поехала домой. Уж очень она соскучилась по родным местам и по маме.
В один из вечеров Нана возвращалась с пляжа, настроение было великолепное, уже темнело, но вечер был сказочный – теплый, бархатный.  Подходя к дому, она заметила мужской силуэт, Нана приостановилась, чуть-чуть испугавшись. Силуэт пошел к ней навстречу.
– Здравствуй, Нана!  – сказал  мужской голос. Нана подняла голову и обомлела – перед ней стоял ее любимый, зеленоглазый мальчик! Он возмужал, стал еще красивее, у девушки что – то надломилось в сердце.
– Здравствуй! – прошептала девушка.
–  Нана, мне нужно с тобой поговорить! Давай присядем. Они сели на деревянную скамейку.
– Нана, я очень давно тебя не видел, ты стала такой красавицей! Нана, я тебе раньше не говорил, о любви, никак не решался. Но, больше не могу   молчать, я очень давно люблю тебя!  Еще со школы, выходи за меня замуж! – молодой человек опустился на колени и поцеловал ей руку.
Нана посмотрела на небо – яркие звезды блестели, как сумасшедшие. По щекам потекли слезы, к горлу подкатил огромный ком, и чтоб не завыть от горечи, девушка закрыла лицо руками.
Господи, за что ты меня так наказываешь! Почему сейчас он мне делает предложение?  Нана  вся похолодела, слишком тяжело было  отказаться от этого предложения. Нана до сих пор любила этого человека, но она потеряла свою девичью честь и  не могла стать его женой. Он бы не понял, а соседи узнают о ее позоре, а этого нельзя было допустить. Нана долго молчала, не могла вымолвить ни слова, потом собралась духом и прохрипела:
– Роман, я очень уважаю тебя, ты очень хороший, но уже  поздно – я люблю другого человека.
– Как  любишь другого? Этого не может быть! Ты всегда смотрела на меня влюбленными глазами, я думал, что ты тоже меня любишь! Мы любим друг друга с детства! –  кричал Роман. Подумай, Нана, что ты говоришь!
–  Это было в детстве.
Нана встала, она не могла вынести этой муки, схватилась за голову и убежала прочь.
На следующий день она уехала из дома и, чтобы не встречаться со своим возлюбленным, никогда не возвращалась в свой город детства.





Ирина Ярошено

Жажда






Вот солнце, тоскуя, зависло над огромной и тонкой дугой, отделяющей небо от воды. Если солнце рухнет, то вода зашипит, вспенится и станет красной, а пока на ней колышутся голубые пятна, словно художник разлил краски. Сегодня море красиво и пусто, как смерть. Море — это та же пустыня, только ходят по ней не пешком, а на судне.
Сегодня написал в бортовом журнале: «14 Августа». Потом долго сидел и смотрел на эту надпись, так ничего и не добавил. Нечего.
Завтра будет месяц, как мы идем неведомо куда, идем без связи и главного движка. Все теории за это время не подтвердились и тихо умерли, кроме одной: некоторые до сих пор считают, что нас должно прибить к японским островам.
Жара. На палубе чешуя и засохшие рыбьи внутренности. Глаза и губы у моряков почти неподвижные, они покрыты трещинами и белесыми полосками морщин. Двадцатилетние, беззубые старики. Двое почти ослепли, ходят медленно, как во сне. Те, кто срываются и пьют морскую воду, не дотягивают и до вечера.
А еще вечно мерещатся чайки. Каждый раз вздрагиваем, но это обман, мираж, насмешка морской пустыни. Насмешка этой чудовищной свободы, которой слишком много, и поэтому она пьет из нас жизнь так же жадно, как мы высасываем воду из только что пойманных рыб.  Ждем, боремся со временем.
Вот я смотрю на часы, но они стоят.
Теперь я знаю, что будет дальше, и сердце уже торопится, выпрыгивает. Не в первый раз.… Сейчас все случится! Часы встали, значит, время сдалось.
«В юном месяце апреле...»
Это еще что? Какой апрель?!
«В старом парке тает снег...»
А, черт!
Я нахмурил брови, еще не открыв глаз. Прижал сильнее руку, служащую мне одеялом, зарылся лицом в плотный рукав фуфайки. Я хотел обратно, в море, из которого меня кто-то тащил за уши. Уши болели от страшного звона.
«Только небо, только ветер, только радость впереди!»
– Вано! – вскричал я злобно. – Сука! Выключи, или я его разобью!
Вано сидел, уставившись в экран полуигрушечного телевизора, который орал, как отрезанная от поросенка голова в жестяном ведре.
– Гад, мне спать осталось всего полчаса! Будь человеком!
Напарник в засаленном камуфляже повернул ко мне мертвецки пьяное лицо, в глазах его стояли слезы.
– Тут детки поют, – объяснил он мне и медленно причмокнул языком.
Я пнул ногой стул, тот покатился и задел телевизор. Вано двинулся вперед и прикрыл его своим телом.
– Нельзя! – зашипел он на меня. – Нельзя, там дети! Нельзя, падла! В детей нельзя! Никогда!
– Сделай потише! – я кинул себе на голову шапку, чтобы приглушить этот плоский звон из телевизора. – Гад, такой сон испортил!
А там ведь дальше самое интересное. Я сосредоточился изо всех сил.
Итак, я замечаю, что часы стоят. Я не верю и пялюсь на умершие стрелки. Потом опять смотрю на закат. А вот и оно: я чувствую чайку. Не вижу, не слышу, а чувствую. Ее голос, такой неуловимый для ушей, уже поймал скрытый во мне локатор, и он послал сигнал в мозг, извилины вздрогнули, и горячая волна крови поднимается в голову. Чайка!
Где?
Я не знаю, но это чайка. И через полминуты моряки рыдают, смеются, кричат, как звери, широко раскрывая рот. Мы слишком долго молчали, глядя на бесконечную воду. И теперь все уже слышат чаек.
Я люблю этот сон. Хотя поначалу он приносил с собой страх, но потом отпустило, осталась только радость. Просыпаюсь всегда от жажды, иногда хочется выпить сразу литр воды залпом. Но я знаю, что пить нужно понемногу.
Это был самый счастливый день в моей жизни. К утру мы добрались до земли и катались по ней, пачкая лица в песке. Мы жевали траву и целовали камни. Затем приехал японский пограничный катер, и нас спасли. Но это мне уже не снится. А снится обычно чайка и несколько минут перед ней.
Вдруг шум, мат, топот, лай овчарок, железный грохот автоматов.
Я вскочил с моего ночного ложа и понял: беда! Охранники хватали оружие и бежали на улицу. Вано, вмиг протрезвев, заявил уже в дверях:
– Зэк уходит.
«Только бы не он!» – подумал я...
Я тоже схватил автомат и выбежал на мороз, на вышку. Я увидел его уже на стене: он уходил! Уходил, сукин сын, оттуда, откуда с сороковых годов никто не уходил! Конечно, Ювелир, а кто же еще?!
Ювелир, он же Емеля, это такой худой, со странной улыбкой, холодной и жалкой: будто бывший людоед просит в толпе милостыню. Лицо у Емели страшное, как смертный грех, нос здорово свернут набок. Местный дурачок. Сегодня ему стукнуло пятьдесят лет. Из них более тридцати прошли на зонах.
Охранники метались внизу, стреляли в воздух.
– На стене! – заорал я, целясь ему в ноги.
Но мороз, ветер... Спросонья очень слезились глаза.
«Емеля» – это потому что Емельянов. Очень меткая фамилия. А про «ювелира» отдельный рассказ.
Разгружали недавно КамАЗы со щебнем. Все работают, катят тачки, а Емельян ходит вдоль дороги, высматривает чего-то, потом хватает — и за пазуху. Обыскали, нашли четыре куска щебня. Отобрали, наказали. Он тачку катит, а глаза по земле так и бегают: опять ищет, стервец.
– Тебе нос, что ли, выправить? – спрашиваю я.
Ювелир косится, как пес, и идет дальше.
Оказалось, над ним пошутили другие зэки: показали камень с прослойкой слюды и сказали, что это золото.
– Да что тут... И грамма-то нет, – сморщился один зэк.
– Чего возиться, – подыграл второй.
Выбросили и ушли.
А Емельянов подобрал: полграмма-то есть.
Там полграмма, здесь полграмма. И стал он собирать свой незатейливый клад. Каким-то чудом он все-таки нагреб гору камней, зарыл их в потайном месте, и заявил сокамерникам, что отнесет драгоценный щебень к знакомым в ювелирную мастерскую. С этого и начнется его новая жизнь.
Ему оставалось два с половиной года, но он не дождался.
Ювелир был уже на воле — отбежал от стены метров двадцать. Его тощие ноги с болтающимися штанинами семенили легко, словно бежали по воздуху. То и дело оступаясь, он едва не падал в мерзлую траву, покрытую густым инеем.
Ювелир бежал, а я все еще целился в эти жалкие ноги.
Может, есть секунды три. Может, четыре. Сейчас спустят собак.
***
– Мне нужен толчок, – заявил он мне летом. – Один толчок и все. Я выпрыгну. Я сдвинусь с места. Я решил.
– И куда же ты двинешься?
– Зря ржешь, я, правда, решил. Вторые полсотни лет проведу по-другому. Буду работать. Только нужен толчок, понимаешь, как запорожцу.
– И что это должно быть?
– Не знаю...
– Ну, например, – не унимался я.
Он втянул голову в плечи, складки кожи на шее пришли в движение. Такой же старый юноша, такой же беззубый двадцатилетний старик.
Емеля пробубнил:
– Ну... Что-нибудь такое...
Что-нибудь вроде чуда! Потому что зона хуже иглы! И там никто не взрослеет. Ювелир поверил в магию чисел, ему стукнуло пятьдесят, и он сказал себе: «Пора!» И ведь нашел чудо и выпрыгнул.
У него оставалась секунда или полторы.
Он спотыкался, но бежал, а я не мог стрелять.
Я видел, как из его рта вырывались облака пара.
Человек, даже если бежит изо всех сил, все равно бежит медленно, не то, что овчарки. Они летели, как ядра, выпущенные из пушки.
Это и есть твое «куда-нибудь», в которое ты так рвался?! Палец на курке задубел. Он упирался: «Нельзя! В детей нельзя! Даже если им пятьдесят лет!»
«А собакам их можно отдавать? – спорил я с пальцем на курке,  а еще десяток лет за самый идиотский побег на свете им накидывать можно?»
Подступала тошнота. Тошнота от того, что «нельзя», «можно» и «нужно» пересеклись в одной роковой точке, как непослушные параллельные прямые.
Я взял чуть выше и со злостью сжал руку.
Ювелир схватился за бок, по инерции пролетел вперед и повалился на землю. Светлая корочка снега-льда на траве чернела вокруг него.
Я упал головой на рукав, мне хотелось в море, куда-нибудь очень далеко от берега. Но не в бесконечную даль, а в ту самую крайнюю точку, где уже не видно земли, но куда обязательно долетает хоть одна любопытная чайка.


Когда над землей туман...

Туман был такой густой, что я не хотел открывать окно: я боялся, что он войдет в мой дом, заполнит его и останется навсегда, а я задохнусь. Потом я все же высунул руку в форточку и потрогал туман, он был плотный, надежный, мягкий на ощупь.
– А, была, не была! – сказал я себе, и достал их.
От долгого лежания они совсем смялись и пахли старым пуховиком. Это, несмотря на то, что я положил в них несколько кусков туалетного мыла с запахом синтетического персика – от моли.
Они и, правда, были древние, но еще вполне ходовые. Остались от моей бабушки. Моя бабушка курила трубку и умела летать.
Я внимательно осмотрел их, прощупал каждый сантиметр пальцами. Крепления немного прохудились, поэтому в тех местах, где это было необходимо, я привязал к себе крылья веревками.
Потом вышел на балкон и прыгнул.
Лететь было очень легко, я даже не летел, а парил, поймав какой-то восходящий поток воздуха.
Чем выше я поднимался, тем меньше оставалось тумана, и я видел силуэты других людей – они тоже медленно поднимались вверх. Это было очень красиво.
Вот кто-то набрал высоту, сделал плавный разворот на левое крыло и стал удаляться. Другие кружили в общем потоке. Кто-то кого-то догонял, слышались приглушенные голоса и смех. Кто-то спорил о силе Кориолиса. Кто-то напевал себе под нос. Внизу выла сирена, шумел мегаполис, люди боролись с туманом, запутываясь в нем. А мы летели, смеялись, рассуждали. Мы были счастливы.
Хотя я почти не махал крыльями, а только держался на воздухе, но после двадцати минут полета у меня с непривычки так заломило руки и грудные мышцы, что я понял – дальше просто не могу, нужно отдохнуть. Я быстро сложил крылья и пошел головой вниз, ввинчиваясь в воздух. Промчался мимо другого летуна, тот от неожиданности выругался.
У балкона я вновь расправил крылья и притормозил.
Развязал крепления, размял руки, закурил.
«До чего же хорошо, что мы умеем летать!» – подумалось мне, глядя в завесу тумана, за которой кружили люди. Как-то стесняются еще у нас летать открыто.
Я выдохнул облако сигаретного дыма, оно неторопливо расширялось во все стороны и вскоре исчезло в тумане. Я снова стал пристегивать бабушкины крылья, пообещал себе завязать с куревом и с завтрашнего дня начать утренние отжимания.

На почте

Было душно и безнадежно, как в приемном отделении. Люди стояли молча, плотной стеной, некоторые не моргали. Пустые неработающие окна равнодушно смотрели на посетителей, и только в одном еще теплилась жизнь.
– Так, ждем! – донеслось оттуда. – Компьютер сломался.
Очередь не шелохнулась. Подходя к отделению Почты России нужно быть готовым ко всему. Думаю, никто бы не вздрогнул, даже если бы по полу пустили электричество.
Вскоре пришли два подвыпивших подростка и, матерясь, залезли под стол, где стоял злополучный компьютер.
– Это мастера, – объявила работница почты, и в глаза людей вернулась надежда, – но до обеда осталось 20 минут, – зевая, добавила она.
Теперь не моргали уже все.
Подростки, возились у компьютера, сдавленно смеялись, кряхтели, со звоном стукались головами о стол. Один вылез:
 – Тут полный...! Кто ж тут…? Да чтоб он...!
 – Чего он сказал? – прищурился старичок в очереди.
 – Ничего хорошего, – объяснили ему.
 – Все, обед! – объявила работница Почты, и очередь понуро побрела вон.
День выдался невероятно знойным, и на улице люди пристроились у всех объектов, способных отбрасывать тень, включая фонарные столбы. Буквально минут через пятнадцать «мастера» все-таки вышли, известили, что компьютер починен, и неспешно отбыли на другой вызов.
Посетители Почты стали нервно перекликаться и вспоминать, кто за кем занимал. 
– Я вышел и сел сюда! – оправдывался старичок. – А женщина с полосатой сумкой пошла туда! Я за ней стою!
– Нет, за мной не Вы…. За мной мальчик стоял.
– Какой мальчик? – озиралась по сторонам очередь. – Кто-нибудь, кроме женщины, видел мальчика?
– Мальчик мог и подрасти за это время!
– Подождите! – к деду подошла другая женщина. – Вы стояли за мной. Вот, смотрите, у меня тоже полосатая сумка.
– А где же мальчик? Кто был за ним?..
– Я не мальчик! – возразила коротко стриженая девочка с зеленкой на локте.
– Сейчас это уже не важно! – пыхтела грузная дама. – Товарищи, давайте выстроимся у двери!
– Успеем, – отозвался мужчина в небрежно расстегнутой рубашке, – на Почте России обедают не спеша, пережевывая пищу не менее ста раз.
И он был прав, единственная работница Почты ела именно так.
А я все стояла и думала, что мне-то грех ворчать и жаловаться.
Да, Почта у нас непутевая, но все-таки…

***
Я нашла его недавно, когда мы переезжали.
В старом серванте была потайная щель, там я и спрятала это письмо лет эдак двадцать назад.
Письмо тому самому Карлу Фридриху Иерониму барону фон Мюнхгаузену, образ которого частично создал Григорий Горин.
Письмо носит сугубо личный характер,
и, тем не менее, может быть использовано в суде
в качестве доказательства вины
или невиновности любой из сторон.

Здравствуй, дорогой Карл.
Как же ты поживаешь? Что нового?
Прости, что не писала тебе так долго. А именно шестнадцать лет, семь месяцев, четыре дня и четыре ночи. Я сейчас прикинула и вижу, что, судя по этим цифрам, пишу тебе впервые.
С тех пор, как ты покинул нашу Землю, правила написания писем уже многократно изменились, но я верю, что и на чужом языке, и даже с ошибками ты услышишь и поймешь меня, незнакомку из будущего.
Сейчас, дорогой мой барон, непривычно теплый октябрь, всюду солнце: в окне и за дверью, в лужах и на листьях, и на боку трамвая, летящего через мост, и в очках старушки, продающей поздние цветы. Она стоит, а в очках солнце. И если в воде оно колышется, на трамвае сверкает, то в ее очках оно растерянно дрожит.
Когда я разбогатею (лет через пять-тридцать), то у меня будет большой сад, я приглашу туда всех старушек, что продают цветы. Им не придется стоять целый день на ногах, они будут подрезать розы и пасти улиток.
Думаешь, это ахинея? Да, я тоже так думаю.
Милый Карл, ты бесконечно далеко, но ближе тебя у меня никого нет. И эту самую ахинею я могу написать только тебе.
В нашем мире все очень просто, люди не летают, а ходят по твердой земле, которую называют нормой. Жестоко выбивать почву из-под ног тех, кто никогда не летал. Мне ли тебе объяснять?
Я говорю, что нельзя вырасти. Можно лишь обрасти взрослостью, покрыться ей, закутаться в нее, чтобы было проще жить, а совсем вырасти нельзя. К счастью! Но мне отвечают, что все наоборот – это в детскость можно закутаться и спрятаться от взрослого мира. Какой унылый спор... Обычно я сразу соглашаюсь и, по-моему, поступаю, как взрослая. Взрослый — это тот, кто первый сдается в борьбе за мнимую власть. Разве нет?
А может, я просто боюсь. Да, боюсь. Боюсь, что мой полет на ядре провалится, если меня к нему приговорят. Да нет, не в мокром порохе дело…
Дорогой мой Тот Самый! Я хочу научиться у тебя очень многому!
Ты только не думай, пожалуйста, что я здесь, в будущем, совсем одна, это неправда. Я давно поняла: нас много. Только мы растерялись. Кто-то растерял нас. Рассыпал зачем-то, как горошины, и каждый закатился в свой уголок.
В школе у меня все нормально. Да и живу я здесь в принципе очень складно. Насколько это возможно в мире, где в очках дрожит солнце, и до сих пор нету тридцать второго мая.

***
Замок смачно хрустнул, и дверь Почты отворилась. Очередь вошла чинно, как на вручение медалей. Духота внутри стояла густая и тяжелая. Люди переглянулись и прилежно встали друг за другом.
– А где мальчик, который девочка? – забеспокоился дед.
Работница Почты заскрипела кассовым аппаратом, очередь медленно поползла вперед. Тут и девочка-не-мальчик прибежала с улицы. Все как-то устроилось…
Вот я ж говорю, непутевая Почта, но работает. И люди там трудятся хорошие, только я совсем об этом забыла…
А нашла в тайнике свое письмо с приколотой к нему запиской и вспомнила. 
«Здравствуй, незнакомка из будущего.
Читали твое письмо всем отделением. Хорошо, что ты указала свой адрес. А вот имя почему-то не написала. По нашим правилам письмо без адреса получателя возвращается назад, но мы увидели, кому оно адресовано, прочитали и решили, что нужно ответить.
Надеемся, у тебя все будет хорошо! Наш сторож передает отдельный привет! Он хотел сам написать тебе, но у него закончилась смена, и он торопился, потому что его ожидал Ньютон.
Пока. Не прогуливай школу»


О надежде, которая...

Иногда, знаете, бывает так, что хочется, чтобы она уже того.
Почему? Потому что надоело! И нет на лбу живого места, куда бы ни попали грабли.
И вот поймаешь эту любопытную надежду за ухо, свяжешь ее, перекрестишь, уложишь в маленький гробик, а под голову какую-нибудь книжку сунешь. И зароешь ночью под Лунную сонату.
– Помню, скорблю, чтоб ты провалилась.
Затем поминки.
Для этого нужны самые пропащие друзья. Такие всегда найдутся! Дай Бог им здоровья. Как было бы на свете тошно без них…
Потом чувствуешь: отпускает. И начинаешь заново бросать курить, бегать по утрам, мыть окна по третьему разу.
Тут открывается дверь и скромно входит надежда, как бы извиняясь.
– Э-э-э, – говорит она, отряхиваясь от земли и рассматривая свои отросшие в гробу ногти. – Не волнуйся, я тут... в углу постою.
– Ты?!
– Пилочка есть?
И в ее светлых глазах вдруг мелькают огоньки ехидства: мол, не дождетесь.
– Изыди!
– А куда ж мне идти?
А ведь и правда, куда ей идти?
– Ладно, садись, раз пришла. Сказку тебе почитаю.

«Жила-была Золушка, и был у нее отец. И сестры, и принц в замке, и крысы в подполе, и овощи на грядке. Мачеха тоже была. Все было, что нужно для счастья. И сюжет развивается точно, как в сказке Перро, вплоть до самого бала.
Смеркается, все уехали, Золушка трудится, крысы спят, тыква зреет. Зреет и зреет... Зреет и зреет. Смеркается еще больше. А крысы все спят и спят. Да все крепче засыпают и уже рассеянно дергают лапками. То есть крысы заснули вполне натурально. Сцена затягивается. Зрители пригрелись и тоже дремлют. Золушка нервно ходит по сцене и восклицательно кашляет, поглядывая по сторонам: не летит ли тетя-фея. А фея не летит.
Сменяются поколения крыс, сестры сгорбились, дерутся все реже – у одной подагра, у другой в каждом пузыре по камню. Отец, опершись на березовую палку, сидит целыми днями у крыльца и плюет в землю. Мачеха уехала за границу. А уж сколько тыкв было посажено, пожарено и съедено – никто и считать не берется. Только тетя-фея так и не прилетала. Потому что не было ее. Не было и все тут. Все было, кроме тети».

Надежда послушала мою сказку, на стуле покачалась, из конфетного фантика сделала маленький самолет и говорит:
– Давай я с тобой окна помою?
– Ну…
– Главное, – перебивает она и, открыв какую-то грязную книгу, тычет в страницу с загнутым уголком, – «ты должна оставить эту детскую позицию и взять на себя ответственность за свою жизнь». И все буде хорошо. Тети и дяди не причем, понимаешь?!
Присматриваюсь – и точно: я ей в гроб заместо подушки положила томик Ялома! Ну не дура ли?!
Знаете, своими бы руками ее задушила! Но, видимо, сначала она меня. Как положено.





















Алла Изрина

Фонтан Самсон

Вода звенящею струёй
взметнулась вверх из пасти Льва.               
Вернувшись, разошлась волной,
замедлив бег свой здесь едва.

Звериный рёв глушили струи.               
Библейский Лев был виноват,
он встретился Самсону в бурю
и наступил его закат.

Полтава, Русь, отцов заветы.
Самсон, как символ. Великан.
Он – Русь, а Русь – всегда Победа, 
...и умер шведский Лев от ран.      
Фонтан  же, струями  звеня,
создал вокруг себя туманы.               
Сцепились брызги из дождя,
что были от Победы пьяны.

Вода звенящею струёй
взметнулась вверх из пасти Льва.               
Вернувшись, разошлась волной,
замедлив бег свой здесь едва.

03 сентября 2011г.

Фонтан "Самсон", полное название "Самсон, раздирающий пасть льва", самый крупный фонтан Большого каскада в Петергофе. На трехметровом  гранитном постаменте возвышается статуя библейского богатыря Самсона, который борется со Львом,  из разорванной пасти которого  бьет высокий фонтан, поднимающийся  на  высоту до  21 метра. Он был впервые установлен в 1735 г. в честь 25-летия победы русских войск в Полтавской битве.  Библейский богатырь Самсон символизирует Русь, а Швецию – Лев, изображение которого есть на её гербе. 

Живу, два города любя

Я – ленинградка и москвичка.
Так ощущаю я себя.
И это чувство очень лично.
Живу, два города любя.
               
Все, говорят, что говор разный               
у жителей двух городов.               
Но речь и здесь, и там прекрасна
и лишь немного разных слов.

Так, слово «дождь» в Петровском граде
звучит с шипящими, как «дощь»,
и  брызги, словно на параде,
нам демонстрируют их мощь.

Там, в Петербурге дождь, как ветер,               
сбивает всех, кто на пути.               
И леденит порой под вечер,               
до дома не дает дойти.

Перехожу в Москве дорогу,               
«бордюр» мешает, что есть сил.
А в Петербурге у порога               
«поребрик» путь мне преградил.               

Я в Питере через «бордюр» у края,             
вмиг попадаю на «панель»,               
«панель» не ту, где ожидают
девчонки ярких встреч и дней.

«Панель» в столице – «тротуар»,
а как «панель» его не знают.
но точно знают – не бульвар.
А где «панель» – в Москве гадают.

«Подъезд» «парадным» называют.
Там, в Петербурге, это вход,
а москвичи не понимают:
«парадное?» –  «подъезд», проход.
               
В Москве я «белый хлеб», не булку,               
съедаю с чаем поутру.               
А в Петербурге на прогулку
я «булку» белую беру.               
               
Письмо пишу своей подруге,               
не ручкой, «вставочкой» пишу.               
Там, в ленинградском школьном круге
звалась так «ручка», чем пишу.

Свою винтажную футболку,               
что в мире поло все зовут,               
в шкафу устроила на полку.
Такие вещи там живут.


А как назвать её, не знаю –
в Москве я «тенниской» зову.
А в Петербурге  точно знаю,
что в «бобочке» гулять пойду.

Манера наша разговора,               
быть может, разная подчас.
Для сленга больше нет простора,               
два города равны сейчас.

Москва и Питер – две столицы.
Люблю их обе, в том грешна.
И здесь, и там родные лица,
ведь с ними жизнь моя прошла.               
               
Искрятся золотом узоры

Искрятся золотом узоры
и сводят красотой с ума.
Цветы, как русские просторы,               
на ярком фоне ХОХЛОМА.

Здесь роспись золотом без золота,
а рядом чёрный, алый цвет –
искусство это вечно молодо,
хотя ему так много лет.

В рисунках скупость, строгость стиля,
орнаментация травы,
у ягод листья словно крылья.      
Художники всегда правы.

И роспись сверху, и "под фон" –
в ней песнь народная в красе.
Застывший колокольный звон
на ярко-красной полосе.

Искрятся золотом узоры
и сводят красотой с ума.
Цветы, как русские просторы,               
на ярком фоне ХОХЛОМА.

Холуй

Холуй – село, где с давних пор искусством славны мастера.
Вокруг села такой простор – земля к талантам здесь добра.
 
Листы картона в разноцветье рождают лаковый шедевр.
Разносят славу, точно ветер, создав роскошный интерьер.

Темперой по папье-маше – мазок, как тонкая струна. 
Играют краски в вираже, в них глубина, в них старина.
               
Фольклор, былинные мотивы – застывший сказочный сюжет,
раскрасок звездных переливы без слов рождает здесь сонет.

Панно, шкатулки и поделки,  и золотые купола...
Искусство это не безделка, ведь в нём звучат колокола.

"Холуйский почерк" всем заметен: вишневый и зеленый цвет.      
Как в звездопад, всё в многоцветье. А изнутри небесный свет.


Шиповник за околицей

Шиповник за околицей уж очень больно колется.
Как куст красив, силен. Мятежным вырос он:
и ветки раскидал, и против всех восстал.
Кто мимо ни пройдет – заденет и кольнет.
А ягоды чуть пряные, целебные, багряные...
Шиповник не подаришь и в вазу не поставишь.
Его судьба – свобода.  Так создала природа.


Гусляры и гусли

Гусляры и гусли, гусли, гусляры –
как давно не слышала я такой игры.
Золотится звук серебристых струн –
инструмент старинный и сегодня юн.

Никогда не грустный, лад его суров,
разливает звуки из других миров.
Сказывает песни, будто мне одной,
а плывут те песни над моей страной.
Гуслей много разных, а игра одна.
Гусельник – кудесник. Струнная волна
музыкой ласкает из глубин веков,
звуки набегают, как из сказок, снов. 
   
Инструмент – красавец, а гусляр – поэт.
Несказанно слаженный вместе их дуэт.
Колоритный звон серебристых струн.
Инструмент старинный будет вечно юн.



Гитарист

Прошёл мой день совсем недаром,
сегодня слушала гитару.
Она была в руках таланта,
простого парня-музыканта.

Репертуар был не велик
и неизвестно, как возник.
Он не играл здесь безделушек,
притопов, песенок, хлопушек.

Дарил всем классику, с душой
и завораживал игрой.
На Баха сделав свой акцент,
совсем измучил инструмент.

Бах и гитара – это сильно!
И слушая такой дуэт,               
душа взлетала обессилено
туда, где небо и где свет.

Гитара плакала, страдала,
а я страдала вместе с ней.
И умирая, воскресала,
но становилась всё сильней.

А Бах звучал без перерыва,
с ним гитарист летел к звезде.
Весь в пламени своих порывов,
играл, забыв, Кто он и Где.


Поцелуй Родена

В Париже я. Музей Родена.
Его скульптура Поцелуй,
как вздох, как жизни перемена,
поток оживших в неге струй.
 
Он и Она. Они здесь вместе,
Он молодой ещё совсем.
Она – красавица, без лести.
Ваял с натуры, без дилемм.
               
Не создавал объятий жарких,               
а только сдержанную страсть               
и, показав два чувства ярких,               
не предъявлял любовь как власть.

А трепет двух прикосновений
и драгоценность нежных чувств
застыли в камне в те мгновенья,
не допустив средь них безумств. 
Их губы в нежность превратились,
едва дотронувшись уже,               
друг к другу робко устремились,
боясь приблизиться к душе.

Здесь радость есть и вдохновенье,
восторг и близость двух сердец,               
и чуда жизни становленье.
И здесь любви их не конец.               

Он и Она, его Камилла,               
и муза, и мечта его.
Таким Она его любила.
Такой увидел Он её.

Пройдут года, уйдут мгновенья,
устои всю изменят суть,               
но будет власть от вдохновенья,
которая даёт вздохнуть.

А Поцелуй ту жизнь не судит,
он жить нацелен на века.
И мир Родена с нами будет.
Он устоит. Наверняка.


Рисую радугу в тетрадке
               
Рисую радугу в тетрадке.
Цвета мне небо подсказало.
Их повторила по порядку
и на душе спокойней стало.               
Цвета друг другу не мешали,
в палитре каждый был собою,               
расцветив небо в дальней дали.
Они все избраны судьбою.

Рисунок вышел броским, ярким               
и занял целый лист в тетради.               
Цвета сложились райской аркой,
в них растворилось море стати.

А радуга парила птицей,               
дугою подпирая небо.
Она сама, как царь-девица.
От красоты её я слепла.               

Любовь и радуга – что краше,
но вряд ли это кто-то знает.
В них вместе настроенье наше,
коснуться их душа мечтает.

Была здесь радуга... и нету –
исчезла тихо, как возникла.               
В природной сути все ответы.
Но в душу накрепко проникла.

Я знаю: радуга к ненастью,
она – предвестник непогоды.               
А мой рисунок – он для счастья.
В долгу я вечном у природы.



Вышивальщица

Рождается мечта иголкой мастерицы.
Движения точны, а руки словно птицы.
Стежок к стежку являет красоту.
А вышивальщица так заполняет пустоту.

Таинственен узор и глаз не отвести.
Он весь огнем искрит, его не расплести.
Узор цветет, в прикрепе* канитель,
и кружится на ткани из серебра метель.

Качаясь на ветру, узор летит с мечтой,
он поражает нас сверхмудрой простотой.
Рождается узор иголкой мастерицы.
Волшебница, как встарь. И как не удивиться!

Прикреп - старинный способ закрепления нити при вышивании золотыми или серебряными  нитями, которые называются канителью.
 
















Луна захлопала глазами

Луна захлопала глазами, очнувшись ото сна.
Она теперь следит за нами, за ней следит волна.
На море странное затишье и волны в забытье.

Как сказочно Луна повисла в кромешной темноте.
От красоты душа запела с природой заодно.
Луна светила, но не грела. Свет забежал в окно.   
               
А я, задумавшись, гадала: "Где в мире Лунный дом, 
А может жить начать сначала..." Но мысли не о том,               
как маятник, они качались, то вправо, то назад.
С чего вообще мне размечталось – на небе Звездопад.

;












Тэн Томилина

Пасха

До Пасхи оставалось совсем ничего, когда я прибыла в утрене свежий Минск. Все заведения еще были закрыты, и когда я шагнула с поезда, то сразу же направила свои стопы к Красному костелу. По заранее составленному маршруту из Интернета, я знала, что он находится в двух километрах от вокзала и стоит на площади Независимости.
Красным костел называют в народе потому, что он целиком построен из красного кирпича. Однако история этого костела достаточно интересная. Его официальное название — Костел Святых Симона и Алены.
Главным условием, при соблюдении которого дворянин из польского города Быдгощ Эдвард Войнилович, готовый выстроить Храм лишь на собственные средства, было то, что название ему он даст самолично, а также никто не будет вмешиваться в строительные дела и выбор стиля архитектуры. Белорусское Государство согласилось на такую выгодную сделку, что в их столице будут строить Храм за свои средства! Дети Э. Войниловича рано ушли из жизни (дочь Алена в 18 лет, а сын Симон – в 12), и он хотел увековечить память о них. В 1905 г. на крупную сумму денег было начато строительство Храма, а спустя пять лет Костел уже был освящен.
Пожалуй, Костел святых Симона и Алены один из самых любимых католическим храмов в Минске, и я бы назвала его визитной карточкой столицы. Потому что это выделяется в общем ансамбле площади: Дом Правительства, Государственный Педагогический Университет, Гостиница «Беларусь» и — он, притягивающий взгляды тем, что он красный, среди всего остального белого.
Высота зала для богослужений составляет 14,83 м, башни-колокольни — 50 м, двух малых башен — 36 м. Ширина главного фасада составляет 45 м. Главная башня костела имеет три колокола – «Михаил», 2373 фунта, «Эдвард» 1287 фунтов и «Симеон» 760 фунта.
***
Народу собралось много, половина населения Белоруссии – католики. Раньше их было подавляющее большинство. В те далекие времена, когда на Белоруссию оказывали влияние Польша и Прибалтика, все Храмы на территории были католическими. Единственная  православная церковь оставалась в городе возле популярного магазина «на Немиге».  Немига – это центр Минска, где еще остался старинный верхний город с храмовой архитектурой XVII— XVIII века. 
Я зашла в магазин, что недалече от Красного костела, чтобы купить кулич и немного воды. День перед ночью Воскресения Христа уже предвещал празднество и больше скопление  горожан, так как каждый хотел освятить пасхальные угощения.  Через несколько часов я толпилась у входа в Костел, с пакетом в котором лежал большой кулич и бутылка воды «Дарида».
Рядом со мной католики держали огромные корзины,  накрытые полотенцем, под которым томились куличи, крашеные яйца, вода и бутылки с вином.  Они с нетерпением ждали священника, который прочитав молитву,  шел по оставленным рядам в толпе, окропляя святой водой. Капли скинутые с молельной кисточки попадали на открытые корзины с яствами и на головы улыбающихся  прихожан, которые крестились. Живая очередь двигалась, и вскоре я оказалась внутри Костела.  После освещения  я перекусила куличом, запив его водой, так как ночью мне предстояло встречать Воскресение Христово.
Немного устав, я решила выйти из Костела,  подышать ночным воздухом. На выходе я подошла к огромному Распятию, окунув пальцы в кропильницу, перекрестилась, поцеловав ноги Христа.  Вдруг я  увидела в толпе  знакомую особу.  Она тоже бросила на меня свой взгляд.
– Тэн!
– Лисса!
– Не может быть, что ты тут делаешь?
– А ты что?
– Я Пасху отмечаю!
– И я отмечаю!
– Здесь в Белоруссии?
– Да, а ты?
– А я здесь живу.
– Невероятно!
Так я встретила человека, которого не видела примерно лет одиннадцать.  И по случаю воли нас свела Судьба именно в Минске, в 2015 году на Пасху в  Красном костеле.
Наша дружба с Лиссой (ударение на первый слог) началась именно с этого Костела  примерно одиннадцать  лет назад. И, встретиться в нем же ныне,  спустя такое количество лет, было для нас достаточно удивительным.  Как тут не поверить, что Сам Господь устроил эту встречу?
Одиннадцать лет назад, я жила в небольшом городке N. И в то время училась  в Институте.  Излишнее погружение в знания усыпили мой разум, высвободив спящий интеллект (ум). Я была достаточно начитана и грамотна, училась хорошо, отчего держалась с другими свысока.
В ту пору мы, студенты города N, любили развлекаться по-своему.  Мы собирались  в кафе «Латте»,  выпивали  и искали легкие знакомства.  Это было кафе атеистов, где о Боге вообще не вспоминали. Там-то мы и познакомились с Лиссой. 
В первую же встречу мы напились вина, а потом поехали к ней. Она снимала большую комнату с высоким потолком  в квартире,  где  было  еще шесть других комнат. Эти старинные дома сейчас  сдают под офисы, а когда-то это были квартиры собственников. 
И мы продолжили развлекаться под громкую музыку соседей, отмечавших то ли свадьбу, то ли день рождения. Музыка ревела так, что три этажа могли смело звонить в полицию. Но этого не делали, потому что все были приезжими, и,  живя без регистрации,  старались лишний раз не светиться.
             В два часа мы вырубились и уснули мертвецким сном. Изрядная доля алкоголя сделала свое коварное дело.
Утром  каждая из нас чувствовала себя скверно. Хотелось пить, а голова раскалывалась.
– Мне надо еще в Институт,  — сказала я.
– А мне на работу, – промямлила Лисса.
Но сил не было,  и к тому же на кухне появился сосед, он был также несвеж на голову, как и мы, а потому  и предложил опохмелиться шампанским. Мы охотно согласились, понимая, что ни в Институт,  ни на работу сегодня уже не попадем.
– Там вчера свадьба была, на третьем этаже, и молодоженам подарили тур в Белоруссию, — рассказывал сосед, – они очень огорчились, ведь хотели на море. Я им  сдал в аренду свой дом в Абхазии на море с условием, что они отдадут мне этот тур. Но только вот никому  его продать  теперь не могу, потому что никто не хочет  в Белоруссию. Там нет моря.  Кому это нужно? Так что, если хотите,  девки, берите  бесплатно и поезжайте.
– А что там есть?  — спросила  Лисса.
– А я откуда знаю? Говорят, только Церкви и Дом Правительства, – усмехнулся абхаз.
До Белоруссии из нашего города было  относительно недалеко, мы проспали  на верхних полках 6 часов и хорошо выспались.
Но утром в Минске не сориентировались, опоздали на  Экскурсионный автобус,  и пошли шататься по городу вдвоем.
Недалеко от вокзала  набрели на Красный Костел.
– Костел святых Симона и Алены, — прочитала вслух Лисса,  –  а я ведь крещеная католичка.
– Я тоже, только уже давно атеистка, –  отозвалась я.
Она на меня странно посмотрела.
– Разве можно отречься от Бога?  Пойдем.
– Куда?
– В костел.
Мы зашли в Костел. Вверху над Алтарем было изображение Иисуса Христа в белых одеждах, Его распростертые ладони призывали подойти ближе и предаться сердцем. Сбоку находились изваяния двух  Его учеников: Петра и Иоанна.
Осмотрелись. Было пусто, только одинокая старушка, приклонив колени,  что-то шептала. Она скрестила руки на груди и посмотрела в нашу сторону. Мы уселись в самый последний ряд длинных скамеек и стали рассматривать Костел.
От одного угла потолка до второго были натянуты белые и розовые ленты, символизирующие линии жизни во Христе. Вверху красовались цветные  фрески с изображением Библейских сюжетов. На окнах в виде витражей были украшения белорусско-польских орнаментов.
– Тэн, – сказала шепотом Лисса, – тут потрясающе красиво. Ты не находишь?
– Не знаю.
– Давай останемся на Службу.
– Ради любопытства, — ответила я.
Наш шепот, казалось, эхом разливался по каменным стенам храма. Старушка, прервав молитву, посмотрела на нас строго.
В тот день мы  присутствовали на Святой Мессе.
– Я приду сюда еще раз, —  сказала Лиса.
– Зачем? –  спросила я.
Она ничего не ответила, и мы пошли на площадь, где отыскав свободные скамейки у фонтанов,  уселись напротив Костела. Тогда она сказала мне важные вещи, которые запомнилась надолго. Мы еще не предполагали, что нам предстоит расстаться на долгие одиннадцать  лет.
– Тэн, а ты никогда не задумывалась, зачем мы живем? Какой смысл нашей жизни?
Я не помню, что  тогда отвечала, но мне казалось, что она немного сошла с ума, потому что  рассуждала вовсе не так, как до посещения этого Костела. Присутствие на Мессе оказало на нее странное впечатление, теперь она смотрела на мир другими глазами. 
– Эти грехи, которые мы совершаем, разве тебя не мучает это?  Мы выпиваемся, знакомимся в барах и тащим друг друга домой. И жизнь сплошное веселье в пьяном угаре. А что дальше?
Я помню, что она очень хотела найти поддержу в моем лице. Возможно, Лисса думала, что я стану ее единомышленником и подхвачу свежие мысли. То, что было тяжело для нее, в какой-то степени мучило и меня, но я была студенткой, в отличие от нее, и, как мне тогда казалось, обрела некий смысл своей  жизни. Она же искала его в других путях. Мы тогда очень поссорились и разошлись на месте недалеко от Костела, который стал камнем преткновения в нашей жизни.
И вскоре, вернувшись в свой город, я позабыла о Лиссе.
***
Прошло одиннадцать лет и, увидев ее у Распятия, целующей стопы Христа, я онемела. Она тоже впала в замешательство, зная, что и я припадала губами к ногам Господа.
– Но как? – немой вопрос нас выгнал в ночную тишину города, на освещенную фонарями площадь Независимости, где усевшись на скамейку, возможно одну из тех же самых у фонтанов, но которые еще не работали, так как был апрель, мы не могли наговориться.
Лисса взволнованно поведала мне свою историю.
– Я переехала жить в Минск. Стала посещать Костел постоянно. Прошла обучение I ступени Христианских законов, была на Исповеди и на Причастии. Все 10 лет я живу в чистоте,  не зная отношений ни с кем. Господь дал мне служение, я работаю в городской больнице, что находится за площадью Независимости. Это 10 минут от Костела. Работаю  санитаркой, зная, что у меня высокая миссия, я помогаю людям в их последние часы уходить к Господу. Я ухаживаю за их телами, а в момент смерти молюсь за их души. В нашей больнице лежат неизлечимо больные люди.
– Невероятно!
– Снимаю комнату в доме напротив у больной раком женщины и ее сына инвалида, помогая им по хозяйству. Такая вот у меня Судьба. И ее мне всецело дал Господь.
Я была ошеломлена, передо мной сидела святая. И я, легко прикоснувшись к ее плечу, будто оно было из хрусталя, сказала, что очень горжусь ею,  что у нее самая благородная профессия в мире!  Мои глаза увлажнились, но в темноте этого не было видно.
***
Воскресение Христово – это самый главный религиозный праздник у христиан. Празднуя момент воскрешения Иисуса Христа, благодаря Его в своих молитвах за те мучения, которые Он испытал, взяв на Себя грехи человеческие, мы получаем надежду на жизнь после смерти. Вообще  все христиане должны объединиться на этом  празднике Жизни, Веры, Надежды и Любви. И для этого служит Храм.
Мы с Лиссой готовились к зажжению священного огня, чтобы запалить наши свечи, которые собирались поставить перед Распятием. Оказавшись в ночь Воскресения  вместе в костеле, мы считали это знаком свыше, несущим определенный смысл нашей дальнейшей Судьбы.
Еще утром субботы был проведен обряд благословления огня и воды. Было прочтено 12 пророчеств и уже освящена пасхальная еда, принесенная католиками в костел. Мы с Лиссой выдержали Великий пост перед Пасхой и теперь немного истощенные и заметно похудевшие, и нетерпеливо ждали Пасхального пира, который готовился после  Праздничного ночного Богослужения.
Когда священник взошел на Алтарь чтобы поздравить всех собравшихся, на праздничном Богослужении с Христовым Воскресением, то в толпе послышались радостные возгласы и гул одержимого счастья. Мы с Лиссой крестились и восславляли Господа. Святой отец блаженно заулыбался, а затем произнес напутствие всем прихожанам в день Воскресения.
– Каждый христианин должен три раза в год стоять перед Алтарем, – вещал он, – и дни, в которые он обязан, я подчеркиваю, обязан стоять перед Алтарем это: Рождество, Пасха и Святая Троица. И это тот минимум, который необходимо соблюдать всем без исключения людям, считающим себя истинными христианами. Конечно, можно и нужно больше, но не меньше. Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков, аминь.
Утром в воскресенье, мы спустились в Трапезную, чтобы отведать угощения, которые  приготовили монахи. Лисса  чувствовала себя свободно среди единоверцев, а потом взяла меня с собой отмечать Пасху прямо в Храме, в подвальном помещении.
Там нас уже ждали столы с праздничными блюдами  из крольчатины и крашеных яиц. К сожалению, ни к тому, ни к другому  я не притронулась. Освященные  куличи и вода  были моими угощениями  к празднику помимо овощей, которые украшали различные гарниры.
Проходя мимо киоска с пасхальными свечами и шоколадными яйцами, я увидела изображение Иисуса,  выполненное на дереве. Его глаза пронзили меня своей глубиной и магнетизмом, а потому я решила немедленно приобрести икону, тем более служащая костела сказала, что ее привезли из Рима. Я купила «Сердце Иисуса»  тут же, и не успела отойти от козырька, как женщина подозвала меня обратно.
– В пару к Нему, возьмите и Деву Марию, – и,  протянув мне в таком же формате покрытую лаком деревянную дощечку с изображением Марии, тихо добавила,  –  Слава Иисусу Христу!
– Во веки веков, аминь, – я достала из кармана купюру и положила на прилавок, а сама направилась в покои священника просить  освятить  Богоподобные лики. На пути я встретила Лиссу, которая плотно поев, направлялась с монахами в сторону  молельной.
– Тэн, вот ты где, — увидев меня,  она отошла со мной в сторону, ухватив меня под локоть.
– Я приготовила тебе подарок к Пасхе, – и достала из кармана четки. Это был розарий,  выполненный  из коричневого дерева твердой породы. Бусины были мягкие  и нежные на ощупь, а деревянный  крестик имел  золотое изображение Иисуса.
– На них читается очень сильная молитва, надеюсь,  она поможет тебе в жизни, – сказала Лисса,  – Спаси, Господи.
– Во славу Божию.
– Бог в помощь.
– Спаси, Господи.
Взамен я решила подарить ей одну из своих икон и,  показывая лики, просила выбрать одну как мой  подарок ей к Пасхе. 
Лисса отправила меня освящать дары к священнику, а когда я вернулась, то отказалась от подарков, сказав, что ей ничего не нужно, все уже и так дал Господь. Я еще раз убедилась в том, что передо мной святая из плоти и крови.

(Минск, апрель, 2015)
 

Слава Альманн

Органные аккорды фонарей

По узким улочкам крадётся тишина,
Ступая осторожней чёрной кошки.
Над шпилем церкви грустная луна.
Глазницы ставнями зажмурили окошки.

Бесшумно отворяя языки замков,
Бродягой неприкаянным, один,
В спальни проникает  и альковы,
Страстей любовных покровитель  – Валентин.

Звучат органные аккорды фонарей
Над красной островерхой черепицей.
Средь звуков проплывает Гименей,
В любви благословляя не скупиться...

P.S.   День святого Валентина существует уже более 16 веков.
         Это ДЕНЬ Счастья и Любви!  Это – День Друзей!

;
Приближение весны

Беспричинная грусть накатила,
До безумия вмиг одурманила,
В многоточие дни превратила...
То апатия, то рвут желания.

Беспричинным обидам раздолье,
Будто кружат в мятежном безмолвии.
Разрывает шальною болью
Аритмичная кардиофония.

19.02.2015. Фото автора. 


Ганзейская молодость

Не беда, не горе, не тоска с печалью,
Закружатся вдруг туманные сомнения.
В голубое утро , как фрегат, отчалю
От занудной спрячусь пенсионной лени.

Поплыву неспешно в старый Таллинн ранний,
Мостовой ганзейской, с Памятью на пару.
На ветру балтийском,  под аккорд органный,
Встретит вечный стражник мудрый Томас Старый.

Крыши черепичные,
с корицею орешки,
девчонки симпатичные,
кофе по-турецки.

Помню, рука об руку, отпустить не хочет.
Что-то мало воздуха, что-то сердце просит. 
Из глубин  солёная надо мной хохочет.
Трубочиста встречу - он Счастье всем приносит.


Гангутский шторм*
 
Угрюмым дворовым,  всё на пути сметая,
Над тёплым миром распростёрлась стая
Недобрых туч.
Они клубились.
И, встретив плоть, над ней глумились.
Ветра варяжские солёны и летучи,
Срывают пену с изумрудных волн,  уносят в небо.
Там мрака бытие и небыль.
Вода шальная
Лижет дюны,  как молва людская.
Рвёт жизненную цепь корней могучих,
Корявых, как суставы стариков дремучих.
Там сосны-великаны ниц падут. 
Лишь валунов редут
От натиска не стонет,  дробя солёный лёд,
И по песку прибрежному хрусталики швыряет, небрежно.
Укромного залива гладь и в бурю безмятежна.
Средь белых льдин
С балетной статью и верностью в любви, 
Белеет пара, изящно выгибая шеи,
О радужном тепле заморском не жалея.
Как и теперь, за шквалом шквал
Здесь эти скалы миллионы лет неистово терзал.
Я был свидетелем, как над планетою вставал рассвет.
Как, остывая,  каменела  лава, чернел гранит. 
Как лебеди крылами дробили мрак над пенистой волной.               
Я в камень врос, в грудь бил прибой.
Здесь Славы русской  Монолит.
Обитель эту, душ российских моряков,
Хранит Господь во мгле веков.

  * Гангутское сражение  -  произошло 7 августа 1714 г.  у  финского полуострова Ханко, в Балтийском море. Первая в истории России победа русского флота, построенного царем Петром Первым.













Борис Готман

Верона - замок Кастельвеккио и мост Скалигеров

Эти строки пишу в преддверии 70-летия освобождения прекрасной Вероны от гитлеровских захватчиков:  к  28 апреля 1945 года итальянские повстанцы выбили нацистов из Турина, Вероны, Падуи и Венеции.
С этими событиями непосредственно связана и новейшая история знаменитого замка  Castelvecchio  (Кастельвеккио)  и не менее знаменитого  Ponte Scaligero – моста Скалигеров, соединяющего замок с левым берегом реки Адидже, которые читатель видит на верхнем снимке.
Должен извиниться за качество снимка  – фотографировать мне пришлось с другого моста  Ponte della Vittoria  под сильным дождём. О том, что в этот день шёл сильный дождь, мы ещё вспомним в конце этого небольшого репортажа.
Как эти сооружения выглядят сверху, видно на рисунке, который я поместил под верхним снимком справа.
Замок  и мост построены  в  XIV веке ("сданы" примерно в 1355 году, но ещё много лет после этого достраивались) одним из великих итальянских архитекторов Гульельмо Бевилака.
Строительство велось по указанию тогдашнего правителя – тирана   Кангранде II дела Скала из династии Скалигеров. А почему они Скалигеры,  написано в моём репортаже о знаменитом "Ла-Скала".
Как и всякий нормальный тиран,  он был озабочен тем, как в случае необходимости быстро удрать от большой народной любви к нему.






















Именно потому и получил архитектор, как теперь говорят,  "пакетную сделку" замок – крепость - мост, причём мост тоже был крепостью с зубчатыми стенами около трёх с половиной метров высоты – надёжный путь для возможного бегства народного любимца в сторону Альп.
Между прочим, этот 120-ти метровый мост много веков был чемпионом – самая большая его арка имеет в длину около 50-ти (!!!) метров!
По преданию,  первым был готов воспользоваться диковинным мостом для бегства сам его создатель Гульельмо Бевилака.
На тожественную церемонию сдачи-приёмки комплекса, в ходе  которой тиран  должен был наградить архитектора  саблей имени какого-то, забыл, к сожалению, святого,  зодчий  прибыл верхом на коне в полном походном снаряжении.
На случай, если у правителя появятся замечания к проекту, несовместимые с жизнью его автора.
Но всё прошло благополучно.
Так что и у тирании есть отдельные положительные стороны …  для потомков.
Хотя их,  потомков, большая часть,  выросшая  в разлагающей атмосфере западной демократии,  не в состоянии понять, зачем возвели такой огромный мост – крепость на противоположный от города пустынный берег, который ещё много веков после стройки оставался диким и незаселённым.
Поэтому и ходят по интернету выдумки разных либералов о том, что мост, мол, в средние века был единственным подходом к замку.
Кстати о выдумках в интернете. Наблюдательный читатель уже обратил внимание на то, что зубцы  (в фортификации и архитектуре – мерлоны, от лат. merula, зубцы на стенах, брустверах и т.п.) на стенах и башнях напоминают букву "М".
Вообще, зубцы  на стенах замков можно назвать зубцами истории: прямоугольные строили сторонники верховной папской власти – гвельфы, а зубцы в виде  буквы "М" или как их называют в технике и архитектуре  – в форме "ласточкина хвоста" – сторонники власти Германского императора, гибеллины.
Считается, что прямоугольная форма зубьев напоминает папский головной убор.
А раздвоенные зубья гибеллинов олицетворяют расправляющего крылья германского державного орла.
Так вот, в интернете во многих статьях о "нашем" замке с  мостом, в том числе и в тех статьях, авторы которых выдают себя за итальянских гидов,  написано с точностью до наоборот!
Понятно, что в условиях кризиса это не самые животрепещущие  сведения. Однако в надежде на лучшее хочу привести моё мнемоническое правило для надёжного запоминания,  что зубцы в виде  буквы "М" или "ласточкина хвоста" являются принадлежностью  гибеллинов.
Совсем просто: "гибеллин – гиБЕЛлин – БЕЛокаменаая – Москва – Кремль"!
Ведь на  стены Московского Кремля именно со стен этого веронского Кастельвеккио и миланского замка  Сфорца (итал. Castello Sforzesco) "перелетели" зубцы германского орла, дав величественному сооружению и его современное название (от "кремальер" – "зубчатая рейка").
Потому что в качестве образцов для строительства "нашего всего" как раз были взяты стены и башни этих замков в Вероне и Милане…
Мост Скалигеров простоял почти шесть веков, пока семьдесят лет назад не был взорван отступающими нацистскими войсками.  Их не остановили даже родные германские орлы-зубцы старинного сооружения...
Помню свои ранние детские воспоминания о том,  как убирали развалины киевских  домов – сначала танками и бульдозерами, потом вручную. Пленные немецкие солдаты разбирали на кирпичи старую кладку и восстанавливали отдельные здания...
Наверно, так же было и в Италии.
Обломки взорванного Моста Скалигеров были подняты со дна Адидже и бережно уложены на свои места – внизу белый мрамор, вверху  красный кирпич.
Кангранде II дела Скала бежать не пришлось, он покоится в фамильном захоронении в старинном центре Вероны. Фрагменты герцогских усыпальниц с так называемыми арками Скалигеров видны на снимках, которые я сделал несколькими годами раньше в хорошую погоду.
Самому  Кангранде II такая пышная арка не досталась, он похоронен в склепе.
Возвращаюсь к первому снимку, сделанному под проливным дождём. На нём читатель видит несколько больших надувных ботов. В них итальянские школьники средних классов  –  в школьной программе есть и обязательное обучение всех детей плаванию,  гребле и управлению шлюпкой – в любую погоду!


;















Владимир Митюк.

Сельдерей

Сельдерей (лат. Apium) — род растений семейства Зонтичные (Apiaceae), овощная культура.

В далекие восьмидесятые годы, это чтобы обозначить время действия и место, – самой популярной во всех ресторанах была песня “Когда усталая подлодка….”
     Лучшая в городе гостиница предоставлена промышленности, техническим специалистам, в задачу которых входило обеспечить успешное выполнение поставленных партией и правительством задач….
     А уж поселиться в двухместном номере, с местным телефоном и раковиной для умывания (душ и прочие удобства на этаже) – вообще замечательно…. 
     Моим соседом оказался коллега лет на десять постарше, не имеет значение, из какой фирмы. Мужик был внешне нормальный, и пересекались мы мало, поскольку почти все время было занято работой. 
Но бывали и выходные дни. И в один из них….
  Сижу спокойно, никого не трогаю по причине лета и хорошего настроения, читаю книжку. Не ноутбука тебе, понимаешь, ни интернета.
И тут он приходит. С большой охапкой какой-то травы. Именно охапкой, а не пучком….
     – Что это у тебя? – спрашиваю.
  – Сельдерей.
     – А нафига столько?
     – Так он помогает.
     – Для чего?
  – Для потенции. Я сегодня к женщине иду, – гордо так.
  Ну, думаю, повезло мужику. Даже немного завидую.
  А он тщательно моет в раковине, потом достает дощечку и режет мелкими-мелкими кусочками.
– Хочешь?
– Не, – говорю, – ведь ты же идешь, а не я. А сам думаю, что у него с крышей происходит? На втором-то месяце командировки.
А он садится и за стол, и уплетает. Без хлеба, натуральный продукт. Вам сравнение нужно, или уже догадались?
– Посолил хотя бы, – еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться.
– Ты что, тогда все полезные свойства пропадут.
  Уж не знаю, где он вычитал, или к бабке ходил….   
Побрился, чистая рубашка, конфеты, коньячок. И отправился на свидание. 
У меня свои дела, и я вернулся часам к десяти. Думаю, сосед, при такой-то подготовке, всяко не раньше завтрашнего утра заявится.
     Но…
Вваливается в половине одиннадцатого….
Молодой был, не сдержался.
– Как, помогло? – не то, чтобы поддеть, а с интересом.
Он, обреченно:
– Стоял, как бешеный конь. До сих пор.
– И?
– Не дала….
– Наверное, ты маловато съел, надо бы два пучочка оприходовать, и даму угостить….
А он ходит винтом по комнате. Думаю, дело плохо. Пора сваливать, но уж ни в коем случае не оставаться наедине, мало ли что...
Что делать? А тут позвонили ребята, мол, приходи к нам, захвати, у нас и стол накрыт….
Я – быстренько-быстренько, ноги в руки и был таков.
На следующий день переселился в другую гостиницу, пусть не столь престижную, зато в одноместный номер, с душем, туалетом и без соседа…. И вскоре ко мне пришла девушка, не замороченная ни сельдереем, ни тем, что я был молодым и неумелым…. 
  И не пойму, отчего крыша едет – то ли от сельдерея, то ли от отсутствия женщины, или у человека народу написано?
     Или обыкновенная непруха?
…













Северодвинск, историческая гостиница «Волна»

Но это еще не все.
Если с человеком что-то должно случиться, то происходит непременно.
Те же годы, ходовые испытания крейсера «Киров». Надо сказать, огромный корабль, класса тяжёлый атомный ракетный крейсер, головной корабль проекта 1144 «Орлан». С 1992 по 2002 год назывался «Адмирал Ушаков».
Я делаю акцент на огромный, и вот почему. Значит, на него можно загрузить, кроме команды, представителей промышленности. Без нас ни одни испытания не проходят. Разместили, все выполняют свои задачи, отмечают успехи. Так проходит неделя, или около того.
Но – «бани у нас неплохие, мыться можно». Бани нет, зато можно принять душ в отведенное время.
Женский персонал – в первую очередь. Им положена нормальная, пресная вода. А вот мужчинам она не положена, не напасешься на всех. Настало наше время! И тут я встречаю своего давешнего соседа, теперь не с сельдереем, а с банными принадлежностями.
Здороваемся, как старые знакомые, и направляемся в помывочную. Огромный зал, рожки, душ. Только вот мыться надо забортной водой! А в море она соленая, просто ужас. Говорят, и замерзает при отрицательной температуре.  Но ее, если можно так выразиться, «разбавляют» паром, чтобы подогреть. Откуда он берется – наверное, понятно. Но все равно вода остается соленой.
И мыться в таком компоте можно только с использованием яичного шампуня. Который вроде бы растворяется в морской воде. Его было немного, и мы передавали флакончики друг другу.
На всякий случай спрашиваю:
– Шампунь взял?
– Взял.
И показывает импортный, то ли болгарский, то ли польский. В красивом флаконе.
– Нет, – говорю, такой не пойдет, – яичный возьми!
Цитирую…
– Так я весь мыться буду.
Понял, что чела не переубедить, махнул рукой и пошел под душ. Хорошо! Все-таки смена впечатлений, и кто еще может похвастаться подобным!
…
Вытираюсь довольный, переодеваюсь в чистое. И сосед рядом.
– Вот видишь, и я хорошо помылся!
Молчу, и лишь вижу, как его роскошная шевелюра на глазах седеет, и застывает, как развесистый коралл! Выступила соль….  Не то, что расческой, зубчики сломались, граблями не расчесать!
Признаться, я подобное наблюдал впервые. 
– Ну, ты теперь рогатый, как олень!
Обступившие нас коллеги не удерживаются от смеха. Но у кого-то находятся остатки шампуня, именно того, яичного…
– Иди, перемывайся!
…
А закончилось все благополучно, крейсер, выполнив задачи, пришвартовался к причалу в Североморске,  мы сошли на берег, и автобусами добрались до Мурманска.
Но и в Мурманске случился казус.  Давно там не был, а в советские времена в городе были два чудных рыбных магазина – «Нептун» и «Океан».  Конечно, отбывающие домой командированные спешили затовариться деликатесами, о которых в других городах и мечтать не могли. Крабы там, палтус, гребешки, окунь морской, зубатка…. Не говоря уж о треске. Уж и не помню. 
И вот мы с коллегой добрались до «Океана». Или «Нептуна».
Стоим, рассматриваем. А там – настоящий аквариум, в котором плавают караси, сомики.   
Коллеге так хотелось привести что-то необычное.
– Смотри, сомик!
А спутница моя – такая нежная и рафинированная, не подступись. И человек хороший. И рыбки хочется.
– Сомика хочешь? Выбирай…
Не слишком понимая, что делает, она показывает пальцем, очень аккуратно:
– Мне, пожалуйста, этого…
А сомик сам себе плавает, и не знает, какая участь ему уготовлена.
Меж тем продавец берет большой сачок, вылавливает означенного,  и на прилавок. А тот – живой, вовсю елозит по мраморному прилавку – мол, что за дела? Продавец придерживает его левой рукой, в правой же оказывается киянка… Взмах – и бедный сомик на небесах.
Моя спутница, не ожидавшая подобного исхода, в буквальном смысле падает в обморок. И я едва успеваю ее подхватить.
– Что ж ты не сказал?
Да кто мог ожидать подобной реакции?
...
С чувством выполненного долга возвращаемся в Ленинград, с чемоданами, сумками пакетами. Гостинцы!
И что тут говорить – всего-то два часа лета…



Новые авторы альманаха

Слава Альманн. Родился в старинном городе Раквере Эстонской ССР, окончил среднюю школу в Ивангороде  и Ленинградский текстильный институт им. С.М.Кирова. Почти 30 лет проработал инженером на комбинате «Кренгольмская мануфактура». Ныне проживает в Финляндии. Номинант литературных премий «Пот года» и «Писатель года». Издавался в печатном альманахе «Наследие», учрежденном к 400-летию  Дома Романовых.
Член Российского Союза писателей. Хельсинки

Алла Изрина. Работала  в федеральных органах управления, занималась вопросами инноваций, технической информации, а также международного сотрудничества. Была редактором, а затем ответственным секретарем научно-экономического журнала в издательстве системы АПК. Имеет много печатных работ,  публиковалась  в отраслевых журналах,  в газете «Вечерняя Москва», в журналах «Невский альманах», «Отражение», «Краски жизни», «Связующее слово», «Стихи.ру», «Лирика», «Наследие», виртуальном журнале «Наблюдатель жизни». Номинант литературных премий «Поэт года -20 11, 12, 13 и14» . Имеет правительственные награды. Член Российского Союза писателей. Москва

Мария Машук-Наклейщикова. Педагог, переводчик. Публикации: "СПб Ведомости", "Литературная газета", "Невский альманах", "Аврора", "Пегас", "Новая волна", "Литературная атмосфера", "Молодой Петербург", "Союз Писателей", "Ровесник", "Другие люди", "Сфинкс", "XXI Век", Вокзал"  и др.. Книги - «Захомяченный апельсин» (2012), сборник прозы и поэзии "Мужчины бальзаковского возраста" (2014), (издательство «Другие Люди», С. Шаповалов). Готовится третья книга автора (проза, стихи и фото) «Драматизирован ванилином». Лауреат Международного конкурса малой прозы Белая Скрижаль в 2012 г. в номинации "Это любовь". В 2013 г. рекомендована в члены Союза Писателей России. В 2015 году рекомендована также в Российский союз писателей.



Игорь Михайлов. Инженер-механик. Публиковался в журналах, газетах и сборниках «Литературная учеба», «Русский переплёт», «Зубрёнок», «Невская перспектива», «Молодой Петербург», «Русское слово», «Невский альманах», «Литературный Санкт-Петербург» и др. Санкт-Петербург

Татьяна Софинская. Педагог, дизайнер. Публикации: Литературная газета «ЛИК» (редактор Алексей Михайлович Бельмасов), Поэтический альманах "Огни Гавани". В 2013 году вышла из печати первая книга "Арфа для Эола". Санкт-Петербург

Ирина Ярошенко.  Окончила РГПУ им. Герцена, факультет Биологии. Работает биологом в генетической лаборатории. Член ЛитО "Молодой Петербург".  Санкт-Петербург

Произведения авторов можно найти на сайтах проза.ру и стихи.ру, pomidor.com, skazka.ru и других.


Содержание

Алина Дольская

Благодарю.   Пуля для любимой (совместно с Михаилом Бояровым).  Признак черного моста

Игорь Михайлов
Букет.  Ветка маслины. Вечность. Горная лаванда

Мария Машук-Наклейщикова
Собаки между нами.  Я плакала, а ты смеялся

Татьяна Софинская
Небо на крыше

Амалия Фархадова
Нелюбимая

Ирина Ярошенко
Жажда. Когда над землей туман. На почте. О надежде, которая…

Алла Изрина
Фонтан Самсон. Живу, два города любя

Тэн Томилина
Пасха

Слава Альманн
Органные аккорды фонарей.  Приближение весны
 Ганзейская молодость.  Гангутский шторм

Борис Готман
Верона - замок Кастельвеккио и мост Скалигеров

Владимир Митюк
Сельдерей

Новые авторы альманаха


Литературно-художественное издание


ДВОЙНОЙ ТАРИФ

Альманах
Выпуск 3

Фотохудожник – В.Почтарев

Редакционная коллегия:
Вл. Митюк, А. Дольская,
И. Дрёмина, А. Изрина

E-mail:
vmityuk@mail.ru
jk041@yandex.ru