Рассказ моего отца Клименкова Анатолия Александровича
ПРЕДЧУВСТВИЕ БЕДЫ
"Дети и война. Кажется, эти слова несовместимы, не могут и не должны стоять рядом", -- так пишет А.Алексин в предисловии к сочинениям А.Лиханова о детях военной поры. И далее: "Однако целое юное поколение мы называем детьми войны. У этого поколения военное лихолетье пыталось отобрать детство, вырвать из рук книги, тетради, учебники. Дети, пережившие войну, ниже ростом по сравнению с теми, кто родился раньше или позже".
Все это сказано правильно. Но со своей стороны добавлю, что жизнь миллионов крестьянских детей на территории Белоруссия была до крайности бедной задолго до 1941 года.
Дети колхозников в основном были одеты в лохмотья, мерзли в гнилых хатенках, ели картофель, зачастую гнилой. О мясе, сахаре, о сладком чае никто и не мечтал. Как только наступала весна и сходил снег, все дети вместе со взрослыми выходили на колхозное поле и собирали оставшийся на нем гнилой картофель. Кроме того, весной все -- дети, мужчины, женщины -- снимали надоевшие за длинную зиму лапти и до глубокой осени ходили босиком.
Наступившая война еще сильнее усугубила положение сельских жителей.
Сам я перед войной, в 1941 году, окончил четыре класса начальной школы. Отчетливо помню и первые школьные дни, первый класс. Стоял теплый сентябрь 1937 года. Мы сидим в одной из комнат деревенской школы, располагавшейся в обыкновенной крестьянской избе, оставшейся пустой после раскулачивания ее хозяев. Учит нас молодая красивая учительница. Я сижу лицом к окну. Мой взгляд ловит широкий пологий склон, заросшую по берегам кустарником и ольхой узкую блестящую на солнце полоску речки, деревянный мост через нее, далее широкое возвышение, за которым по всему горизонту виднелась темно-синяя зубчатая полоска леса.
Вдруг я заметил, что по пологому склону к речке движется много больших машин со стволами пушек. Это были танки с красными звездами на башнях. Через несколько минут они оказались в деревне. Десяток машин остановились на небольшой площади у школы. Мы выбежали на улицу. Так я стал очевидцем и свидетелем военных маневров Красной Армии. Мы были горды тогда за нее. Сколько машин, военной техники, гул многочисленных самолетов в небе! Все это на фоне внушаемой нам опасности нападения со стороны капиталистического мира вселяло в нас уверенность в личной безопасности, безопасности моей семьи, друзей и знакомых. И все это, как считалось тогда, было возможным благодаря одному человеку -- великому Сталину – единственному умному, всевидящему, всезнающему, всесильному отцу и гению. Мы все ходили по улице и пели песню, восхищаясь ее словами, как нам казалось, -- сильными, правдивыми и единственно правильными:
«Если завтра война, если завтра в поход, если темная сила нагрянет,
Весь советский народ, как один человек, за советскую родину встанет!
На земле, в небесах и на море наш напев и могуч, и суров.
Если завтра война, если завтра в поход, будь сегодня к походу готов!»
Не мог же тогда я (да и никто другой) предположить, что это «если завтра война» вскоре полыхнет над нашими головами, встанет передо мной и всей страной во весь свой грозный, уродливый вид, и самая беспощадная и жестокая на земле бойня будет продолжаться четыре долгих года жечь, уничтожать, резать и терзать мою родину. И перед каждым человеком встанет в упор один неизбежный вопрос – вопрос жизни и смерти. <…>
Пели мы и другие песни: о двух великих соколах на дубу зеленом, о героях Хасана, о Сталине – родном и любимом.
В газетах же, которые в изобилии выписывал мой отец, всюду были статьи о врагах народа, о судах над ними, о счастливой жизни колхозного крестьянства, о грандиозных стройках социализма.
В действительности же я видел другое: голодных и оборванных сверстников, гнилые избенки-хатки колхозников, печальные лица и злые глаза людей. Снова и снова читаю газеты, сопоставляю все с реальностью, окружающей меня: бедность и нищета; и вдруг прихожу к неожиданному,конечно же, в связи с малолетством выводу: это же так плохо все именно там, где живу я. В других местах, как следует из газет, все живут в достатке, в красивых деревнях с добротными домами. Это только наша местность и особенно моя деревня такие грязные и влачат жалкое существование и только потому, что люди здесь лентяи, все лишь вспоминают жизнь до революции, в колхозе же не хотят работать. Они готовы собирать в поле гнилой картофель, есть его, но только не работать в колхозе как следует. Вот наш сосед – заведующий колхозным зерноскладом Афанасий Поляков каждый день носит в кармане штанов зерно своим курам и все бормочет под нос: «Когда уже этот Гитлер придет». По своей детской наивности я мечтал о тех временах, когда старое дореволюционное поколение людей, не любящих советскую власть, отомрет, новое поколение будет работать по-новому, прилежно, все перестроит на иной лад. И тогда все заживут богато, весело и радостно.
Лично я любил советскую власть, наслаждался жизнью, свободой, не испытывал проблем с питание, не знал недостатка в обыкновенной одежде. Ведь родители мои были учителями сельской школы. А это была несколько привилегированная прослойка граждан на селе. Им, деревенской интеллигенции, в магазине продавали печеный хлеб по две буханки на день, им платили зарплату деньгами, для них и только для них привозили в деревню фабричные текстильные материалы: ситец, сатин, сукно и т.д. Учителя освобождались от уплаты налога за приусадебный участок, от внесения государству обязательного для колхозника натурналога мясом, молоком, шерстью, вернее всем тем, что производилось в сельском хозяйстве.
Колхознику никто и никогда денег за работу не платил. Трудодни – вот зарплата колхозника, его еда, одежда, достаток, возможность что-либо иметь, получить, купить. Но, как известно, эта возможность по советским законам сводилась к нулю.
Помню, как-то раз я пошел вместе с отцом в магазин, чтобы выкупить свой хлеб – две буханки. Отец все это купил, взяв еще вязанку баранок и несколько булочек по 46 копеек каждая. Стоящий позади в грязной оборванной телогрейке мужчина стал просить продавца продать ему буханку хлеба. Но продавец обругал его нецензурными словами, вышел из-за прилавка с криком: «Твой хлеб в поле», -- и пинком выгнал его из помещения. До настоящего времени я с обидой за того колхозника вспоминаю этот случай.
А в 1941 году я окончил начальную школу. В то время считалось, что после нее можно было уже работать. Но у меня впереди было целое лето, теплое и солнечное, полная свобода: бегай, гуляй сколько хочешь. Можно ходить и в колхоз – кататься верхом на лошадях. Тогда у сельских мальчишек именно это было лучших занятием и развлечением. Я так увлекся играми, что даже пропустил известие о начавшейся войне. Узнал я об этом страшном событии только в девять вечера от своего друга – одноклассника Петра Печкурова (или просто Петьки).
Дело обстояло так. 22 июня 1941 года стоял ясный теплый день. Природа благоухала. Зеленели густой травой луга, темнело синей ольховой порослью болото, которое огромным широким полукругом огибало нашу деревню с южной стороны.Деревня же наша была особенным населенным пунктом. В ней было триста дворов – крестьянских хозяйств, действовали три колхоза. Земли были болотные, влажные, черноземные. С северной стороны деревню стеной обступали дремучие леса, с южной стороны, как уже было сказано, ее опоясывало полукругом болото шириной от двух до трех километров. До ближайшего районного центра эту глухомань отделяло расстояние в сорок с лишним километров. Где-то на востоке, тоже примерно в сорока километрах, располагался город Славгород, в прежние времена носивший наименование Пропойск. Там же по близости находится деревня Лесная, где императором Петром 1 был разбит шведский корпус генерала А.Левенгаупта.
На западе, примерно в ста километрах от нашей деревни, расположен город Быхов с бывшей знаменитой авиабазой Балтийской флотилии. До ближайших областных центров было не менее двухсот километров. Дорог, кроме естественных грунтовых, не имелось. В южную сторону, где располагался районный центр село Старые Журавичи, надо было ехать через болото, где в самом узком месте были сооружены два больших деревянных моста. Никаких транспортных средств, кроме телег и лошадей, тогда у нас не было. В район никто почти не ездил. Связь осуществлялась по единственному сельсоветскому телефону. Радио не было и в помине. Всеми необходимыми справками людей обеспечивали сельсовет и колхозы.
В общем, все эти проблемы решались взрослыми. Мы же, дети, были довольны природой, окружающей нас. Болото, заполненное водой, длиною в десять километров, а может быть, и более, заросшее тростником, осокой, ольхой, деревьями, кустами дикой сирени и черемухи, было домом, пристанищем для мелкой и крупной водоплавающей птицы и разного рода мелкого зверья. Мы, мальчишки, днями лазили в нем,разыскивая многочисленные гнезда диких гусей, уток, вылавливая толстых карасей, вьюнов и других болотных рыб. Весной и осенью вода в болоте прибывала; оно, болото, было хранителем влаги, и это спасало местное население от неурожаев во время засух. Зимой болото замерзало ломким, но очень толстым льдом. Лучших и красивейших мест для катания на лыжах, коньках среди зарослей кустов и деревьев для деревенских ребятишек не было, казалось, нигде.
Во время войны болото и окрестные леса служили для местных жителей укрытием, спасавших от набегов карателей. Там же скрывались партизаны и их семьи от полицаев и других немецких прихвостней.
Еще немного о моей деревне: носила она довольно странное название Бахань, располагалась на севере Гомельской области. В 1930--40-е годы происходило великое сселение. Все хутора, которых тогда были тысячи, по приказу коммунистической партии и правительства подлежали сносу, а люди, прожившие на хуторах, обязаны были построить свои жилища в ближайших деревнях. Так моя деревня, и до того большая, еще увеличилась примерно на сто пятьдесят-двести домов. Хуторских крестьян просто сгоняли с обжитых мест и земель сотнями, не оказывая никакой помощи, заставляя перевозить личное хозяйство самостоятельно. А если колхоз и помогал этим людям транспортом (конным тяглом), то в течение нескольких лет эти новые колхозники, а иными они и быть не могли, отрабатывали свой "долг" физическим трудом на колхозных полях Им даже не писали "холостые" трудодни. "Холостой" трудодень -- это что-то вроде холостого выстрела: кроме звука, нет ничего. Например, за год колхозник зарабатывал 1000 трудодней. В конце года он получал заработок в натуре зерном, которое приносил домой за один раз в карманах штанов.
Правда, каждый колхозный дом наделялся приусадебным участком от 0,15 до 0,30 га, исходя из устава колхоза. Этот участок при наличии домашнего скота в ограниченном законом количестве -- корова и поросенок -- в хозяйстве и был основным источником жалкого полуголодного существования колхозной семьи.
Кроме того, каждый колхозный двор должен был платить налог государству натурой, а именно: (примерно, но близко к реальности) в год 70 кг мяса, 500-700 штук яиц, 5 кг сливочного масла, 700 литров молока. Вместо натуральных податей колхозник мог отдать государству деньги. Но где он мог их взять, если государство труд в колхозе оплачивало только трудоднями, а на рынок нищему колхознику зачастую и носить было нечего.
Бесчисленная армия налоговых инспекторов, представителей из центра (области, района) день и ночь ходила по деревням, описывая на приусадебных участках каждый плодовый куст, яблоню, выискивая в сараях каждого поросенка, козленка, овцу, теленка. Все должно было быть (и было) под жестким контролем государства и в интересах последнего. Колхозников заставляли подписываться на государственные займы, проявляя при этом различного рода устрашения: грубость, оскорбления, угрозу ареста. Без согласия председателя правления колхозник не мог выехать за пределы деревни, хотя все пели о том, как "широка страна моя родная" и как в ней "вольно дышит человек". Вот такой мне запомнилась довоенная деревня.
22 июня 1941 года примерно в девять часов вечера утомленный от гарцевания на колхозных конях, пасшихся на лугу, с разбитой о лошадиные хребты задницей (ездили мы, конечно же, без седел), но довольный я брел огородами к своему дому. На лужайке, почти у самого дома, мне и повстречался одноклассник Петя Печкурик, как мы его часто называли. Он остановил меня и как-то странно, осматривая мои грязные босые в цыпках ноги, глухо сказал, что началась война с Германией, что немецкие самолеты бомбят наши пограничные города на западе, а сухопутные войска перешли нашу границу.
И хотя я был всего-навсего одиннадцатилетним мальчуганом, понял, что все это будет не так, как показывали в кинофильмах о Красной Армии, что предстоит увидеть и пережить что-то очень тяжелое, страшное, что надвигается какая-то звериная, дикая и большая сила, с которой будет трудно справиться, а может быть, придется и погибнуть. Это предчувствие начало подтверждаться через несколько недель.
В небе появились самолеты с черными крестами на крыльях. Вначале это были тройки бомбардировщиков, следовавших с тяжелым гулом и ревом куда-то на восток. Потом появились юркие и быстрые, как молния «мессеры». Они безнаказанно летали над деревней, стреляли из пулеметов, гоняясь за отдельным фигурками людей, лошадей, коров. Взрывы, пожары, гибель многих односельчан – все это застало нас всех врасплох. Не верилось, не умещалось в сознании, что такое может быть на нашей земле. Ведь нам писали в газетах, пели в песнях, говорили, что мы готовы к боевому походу на врага, что наша доблестная Красная Армия будет бить противника на его территории.
А она – эта внезапная, страшная война, увеличивалась в размерах с каждым часом, каждым днем, громыхая, полыхая дымом, пожарами, неумолимо, нагло и упрямо приближалась к нам, раня наше общее самолюбие, достоинство и гордость, сея панику и страх.
Вскоре через деревню с запада на восток потянулись советские войска. В основном это были кавалерийские части. Механизированных войск не было совсем. Но однажды прошла колонна грузовых автомашин -- полуторок и ЗИС-5, сопровождаемая одним бронеавтомобилем устаревшего типа. Мы с жалостью и печалью смотрели на уставших военных. Они в свою очередь так же смотрели на нас. Смущение и горе, боль и обида застыли на лицах у всех.
Потом в деревне остановилась какая-то большая воинская часть, видимо, штаб дивизии, занявшей линию обороны длиною в тридцать километров: Бахань – Большая Зимница – Драгунск и далее. Этой дивизией командовал полковник. Фамилии его я, к сожалению, не помню. Полковник и его штаб разместились в помещении сельсовета в центре деревни.
Как-то днем я стоял вместе с другими мальчишками недалеко от здания сельсовета и наблюдал за следующими стремительно развивающимися событиями. Начальник почты Афанасий Лабзаков подогнал к сельсовету подводу. На телеге вместе с ним была женщина. Она плакала, громко кричала, махала кулачками, пыталась ударить Лабзакова в лицо. Но тот ловко увертывался от ударов и, в свою очередь, кричал, что Красная Армия ведет войну, нуждается в транспортных средствах, а эта женщина укрывает у себя телегу и лошадь. Шум и крик поднялся сильный, собралась небольшая толпа зевак. Все ждали, чем же закончится этот поединок здорового мужчины и маленькой женщины. Дверь сельсовета отворилась, к толпе вышел офицер и пригласил Лабзакова и женщину в сельсовет. Через пять минут все они вышли, и офицер громко объявил: «Командир дивизии приказал возвратить женщине телегу и лошадь». Женщина наотмашь хлестнула начальника почты кнутом по спине под общий хохот присутствующих, вскочила на телегу и погнала лошадь к своему дому. Она была колхозным ветеринарным врачом, и ей по уставу колхоза было положено транспортное средство – лошадь и телега. Помню ее фамилию – Кубарева.
Следовательно, в нашей деревне расположился штаб дивизии, оборонявшей ранее уже указанную тридцатикилометровую линию фронта. Солдаты вели себя спокойно и уверенно. Во всем была видна твердая командирская рука. Население тоже успокоилось. Всем было предложено проявлять бдительность, задерживать подозрительных людей, болтунов, а возможно, шпионов и диверсантов, которых тогда в действительности было немало.
Через неделю в деревню с западной стороны вошла танковая часть. Танки, их было десять, поражали своими размерами и толщиной брони, что было заметно через открытые передние люки. Мощные моторы глухо рокотали, широкие гусеницы легко несли эти многотонные громадины по грунтовой дороге. Танкисты называли вои машины КВ. Они говорили, что быстро справятся, если те станут штурмовать деревню. На восток они не пойдут, так как там начинается сеть малых и больших заболоченных речек и рек, где эти мощные и тяжелые машины не пройдут. Лучше их будет использовать здесь.
И действительно, через некоторое время, когда фронт достиг нас, все так и получилось. Танкисты храбро и стойко сражались с гитлеровцами, танки все были сожжены. Часть их экипажей погибла в неравном бою с фашистами, другие ушли на восток с отступающими, но сражающимися с врагом пехотными частями.
Бой за нашу деревню длился с переменным успехом около трех недель. Каково было стратегическое и тактическое значение Бахани, я тогда не знал. Не могу утверждать, что понимаю это и сейчас. Деревня была расположена в плоскости смоленского направления. В этом диапазоне всемои познания в части сражения за нашу деревню и исчерпываются. Но то, что немецкие войска были там задержаны на три недели и понесли большие потери, это факт неопровержимый
Но вернемся к описанию дальнейших событий в том порядке, в каком они происходили.
На противоположном берегу болота, на возвышенности (вдоль по гребню) с востока на запад были рассыпаны домики деревни с чудным названием Добрый Дуб. Если туда смотреть с нашего берега, представлялась картина, состоящая из домов, вытянутых по одной линии длиною в полтора – два километра. Дома стояли вперемежку садами, липами, березами. По утрам в тихую погоду, как только вставало солнце, а болото как одеялом плотно прикрывал туман, нам была слышна вся суета жителей Доброго Дуба: говор людей, мычание коров ржание лошадей, скрип колодезных журавлей. Пейзаж был красив и неповторим, все утопало в зелени. Зеленые кусты густо растущих деревьев зарывали соломенные крыши хатенок колхозников.
Где-то там за Добрым Дубом в небольшом, но густом лесочке была расположена артиллерийская часть, в том числе и зенитная батарея. Как только высоко в небе появлялись немецкие самолеты, батарея открывала по ним сильный огонь и самолеты вынуждены были уходить с курса или разворачивались и улетали из зоны обстрела. Однажды вечером, когда было еще светло, но вокруг начинала сгущаться вечерняя синь, с запада на восток над нами медленно и тяжело поплыли (именно поплыли) две тройки немецких самолетов. Шли они одна за другой на высоте примерно двух – трех километров, возможно, и ниже. Батарея немедленно открыла по ним огонь. Вокруг самолетов рассыпался фейерверк от взрывных снарядов. С земли нам казалось, что самолеты должны быть сбиты, настолько близко от них вспыхивали ярко-красные разрывы снарядов. Вспышки появлялись на фюзеляжах , крыльях, в промежутках между хвостовым отделением и крыльями, у самих носов и пропеллеров. Но самолеты упрямо с ревом плыли на восток. Они вскоре вышли из зоны обстрела и растаяли в надвигающейся тьме. Мы, наблюдавшие за этим боем, были потрясены. Всем хотелось, чтобы хоть один самолет был сбит, но этого не произошло.
Подобных эпизодов было много. И воздушные бои приходилось наблюдать часто. Если бой происходил между истребителями, они вились один вокруг другого, кувыркаясь в небе. Все это сопровождалось треском пулеметов, звук очередей которых достигал земли. Тяжелые самолеты, пролетая навстречу друг другу, обдавали один другого длинными пулеметными очередями. Потом они разворачивались, снова летели лоб в лоб и снова строчили из пулеметов. И так продолжалось до той поры, пока синяя даль не скрывала эту дуэль в своей глубине.
Помню, произошло это также вечером, в закате солнца. За деревней, в двух или трех километрах от моего дома, сначала раздался жутких рев самолетных моторов и треск крупнокалиберных пулеметов. Потом грохнуло несколько глухих взрывов, после чего на склоне возвышенности, шедшей от болота, вспыхнули три ярких костра. Жители, в основном мальчишки, подгоняемы любопытством, помчались туда. На месте мы увидели три горящих самолета. Расстояние между ними было примерно сто пятьдесят – двести метров. Хвосты их торчали вверх, а на них отчетливо виднелись красные звезды. Тут же подъехали наши военные на полугусеничных вездеходах. Место падения самолетов было оцеплено солдатами, а нам было приказано уходить домой. Что там происходило дальше, не знаю. Летчиков же около самолетов, погибших или живых, я не видел.
Однажды я и мой друг Петя, взяв собой хлеба и сала, погнали пасти коров на луга, расположенные в лесной противоположной болоту местности. Прибыв на место и выбрав половину получше, мы остановил коров – они сразу же стали пастись. Разожгли костер, с которым всегда теплее и веселее, расположились на своих куртках и начали хвастаться друг перед другом своими познаниями в военном деле, показывая при этом один другому найденные ранее гильзы от патронов, обоймы с патронами, осколки от разорвавшихся снарядов и бомб. В то время такого добра валялось в предостаточном количестве.
Вдруг неожиданно послышался глухой лошадиный храп, а затем ржание. Все это доносилось из расположенного невдалеке молодого дубняка, перемешанного орешником, оттого и непроницаемого для взгляда. Первой нашей попыткой было желание дать ускоренного деру от страшного места. Но, вспомнив о коровах, мы остановились: с ними быстро не разбежишься. А коровы, наевшись сочной травы, мирно лежали и жевали свою отрыжку. Кроме страха, нами овладело и огромное любопытство. Мы оба ползком на четвереньках, а где и пригнувшись, двинулись туда, откуда доносилось фырканье лошади. Вскоре перед нами открылась небольшая поляна, окруженная молодыми дубками и густым кустарником. Около одного дубка мы увидели привязанного к нему оседланного коня. Так как он был привязан поводом к дереву высоко от земли, конь до травы дотянуться не мог, поэтому грыз кору на стволе дубка, при этом громко храпел и фыркал. Невдалеке от коня лежал военный в форме кавалериста, видимо, офицер. На нем были высокие хромовые сапоги со шпорами, зеленая гимнастерка и темно-синие галифе. Человек лежал вверх лицом, от правого виска к земле шел след засохшей темной крови. На груди офицера блестели какие-то значки и ордена. Руки его были раскинуты в стороны. В правой руке он сжимал наган. Схватив повода коров, мы как можно быстрее побежали домой, где об увиденном рассказали матерям, а те – военным. Меня и Петра посадили в вездеход, и мы в сопровождении группы бойцов с командиром во главе поехали к месту гибели кавалериста. Оттуда нас отпустили домой, сказав, что это командир какой-то небольшой кавалерийской части и что он сам застрелился. У него никто ничего не взял. Остались при нем револьвер и все документы, ордена, а также часы.
Между тем время продолжало движение вперед. На исходе был июль. Нервное напряжение дошло до предела. Проходящие через деревню раненые красноармейцы, беженцы и всякий другой непонятно какой люд – все утверждали, что с запада надвигается сила, которой никто и ничто не может противостоять. Беженцы из Бреста, Гродно, Минска, Могилева – все советовали нам уходить, не дожидаясь дня, когда сюда придут немецкие солдаты. Но нам жалко было обжитых и насиженных мест. Да идти было некуда. Кто и где нам что-нибудь приготовил, где бы мы могли остановиться? Кроме того, жалкий вид беженцев, немытых, голодных, каких-то помятых, не убеждал нас, и все мы – жители большой деревни -- не вняли этим советам и остались дома. Даже несколько семей еврейской национальности, проживавших в Бахани, никуда не захотели уходить. И когда им говорили, что им то и надо эвакуироваться на восток в первую очередь, они отвечали, что жалко терять нажитое хозяйство. «Что будет всем, то будет и нам», -- был их ответ. В последствии эти семьи постигла ужасная участь. Все они, в том числе и малолетние дети, были зверски убиты гитлеровцами.
Через деревню продолжали двигаться на восток наши войска. Молчаливые, грустные солдаты останавливались на кратковременный отдых, потом уходили дальше. Зато они научили нас, как надо рыть в земле блиндажи, чтобы укрыться от обстрелов и бомбежек. Это они предупредили нас, что за деревню Бахань будут вестись упорные и жестокие бои, что мы, ее жители, были готовы к этому.
Вскоре все это сбылось. Мои оставшиеся в живых земляки до сих пор благодарны тем красноармейцам, которые, сами в крайне трудном и опасном положении, находили время, чтобы полезным советом и делом помочь нам, остававшимся встречать жестокую несправедливость.
С запада уже был слышен глухой грохот и гром. Порой оттуда же надвигались громады темных грозовых туч. Сверкали молнии, гремел гром и трудно было разобраться, что же происходило на самом деле там, где гром орудий , а где грозовые раскаты. В тихие ночи, когда тучи полностью закрывали небо, на западе видны были широкие огневые сполохи, откуда долетал глухой рокот рвущихся бомб и снарядов. Многочисленные кроваво-багровые зарева освещали тревожным светом линию горизонта. Это было там, где наши войска вели бои, оказывая упорное сопротивление фашистам под городом Могилевом, примерно в ста пятидесяти километрах от нас. Там ночь и день горели деревни, большие и малые города. Наши тревоги и страх были беспредельны.
Советских войск в деревне становилось все меньше. Вскоре стали проходить только маленькие группы бойцов. В кустах, густо окаймляющих деревню, и в болоте появились бородатые грязные личности в красноармейской форме без знаков отличия и звездочек на пилотках. Они пугливо шарахались от нас, когда мы, мальчишки, случайно выходили на них. <…>
Полеты немецких самолетов над нашей местностью участились. Летали они низко и безнаказанно. Особенно надоедали «рамы». Это такой двухфюзеляжный самолет-тихоход, который немцы использовали для разведки. Летали «мессеры» и еще какие-то легкие самолетики с крылом поверх пилотской кабины. Все они ревели, гудели, визжали своими моторами, стреляли из пулеметов, поджигая гнилые хатенки, убывая людей и скот. Пожары полыхали каждый день. И когда дом загорался, мало кто успевал затушить его, потому что солома и сухие бревна сгорали за считанные минуты. Да никто особо и не жалел об этом. Все были в состоянии какой-то безнадежности и безразличия. Считали, что впереди всех ожидает гибель, а дома все равно будут сожжены. Следуя совету красноармейцев, мы, наши соседи , семей пять – шесть, на нашем огороде выкопали яму примерно пять метров длиной, два шириной и два с половиной глубиной. Лопатами аккуратно обработали стены. Вначале застелили соломой дно, затем на поперечные брусы толстыми досками уложили пол. На поставленные внутри ямы вдоль стен шесть дубовых столбов положили три толстые дубовые балки, застелили их по возможности плотно досками. Затем поверх досок уложили соломенные маты и засыпали все это сооружение твердым глинистым грунтом в полметра толщиной. После этого на насыпь сложили толстые бревна в два ряда и снова засыпали все землей. Проход откопали с торца ямы, лопатой вырезали земляные ступеньки. Получился хороший крепкий блиндаж, хотя и не по всем правилам военной фортификации, но вполне пригодный, чтобы укрыть в себе двадцать пять человек во время обстрелов и бомбежек. Правда, насыпь на нем получилась изрядно высокой. Засохшая глина здорово пожелтела, и эта гора земли была, наверное, видна в бинокль издалека и выделялась эффективно на фоне зеленого огорода. Иначе, чем и как было объяснить тот факт, что после первого же артиллерийского обстрела мы насчитали на огороде вокруг блиндажа около тридцати небольших воронок.
С каждым днем орудийный рокот с запада усиливался и приближался. Мы понимали, что фронтовая полоса неумолимо огненным валом накатывается на нашу деревню. Но однажды стало тихо. Только гул немецких самолетов нарушал эту тишину. Так продолжалось примерно пять дней. Все повыходили из своих блиндажей и ям, стали жить как прежде в домах, кормить скот, даже ходить в местный колхоз на работу.
Ведь поля были засеяны, урожай рос, колхозный скот: коровы, овцы, свиньи, кони – все, что осталось от эвакуации, требовало ухода. Население стало привыкать к более или мене спокойной жизни, хотя в глубине души каждый человек осознавал, что этот покой не может продолжаться долго.
В середине июля (за точность даты не ручаюсь) в шесть часов утра по нашей улице, что хорошо было видно из окон домов, прошли три вооруженных невиданными автоматами солдата. Шли молча, на расстоянии пятнадцати – двадцати метров друг от друга, двое – по одной стороне, один – по другой. Они были одеты в серо-зеленые (точнее, даже в зеленые) мундиры с погонами и такого же цвета брюки, обуты в яловые сапоги с голенищами, сильно расширенные сверху. Черные каски висели у каждого солдата за спиной, на широких поясных ремнях держались чехлы с гранатами с длинными деревянными ручками. Впереди у каждого на пуговице френча висел электрический фонарик, а позади, у пояса, -- какая-то продолговатая гофрированная вдоль черная банка. Впоследствии мы узнали, что это были противогазы. Немцы шли осторожно, не спеша, не пригибаясь, поглядывая по сторонам. Прошли всю нашу улицу до конца, после чего дали вверх ракету и пошли дальше к выходу из деревни в направлении так называемого Синего Моста, точнее, в направлении города Славгорода.
После ракеты через полчаса послышался мощный рев моторов и по улице покатили большие грузовики, полные немецких солдат, легковые автомашины, тупорылые автобусы с офицерами. Между автобусами и грузовиками на черных велосипедах ехали солдаты и шла пехота, двигалось множество конных упряжек с большими крытыми брезентом фурами, которые тянули крупные, откормленные куцехвостые лошади.
Я не удержался от желания увидеть все своими глазами, выбежал на улицу. Там уже были другие мальчишки. Взрослые стояли у своих домов, со страхом и удивлением смотрели на чужих людей, заносчиво шагавших по улице с оружием в руках. Бывший начальник почтового отделения Афанасий Лабзаков всех поразил своим поведением. Он вынес на улицу стол и встречал немцев хлебом-солью, молоком и водкой. Я тоже с некоторым удивлением смотрел на действия Лабзакова, вспомнив при этом о его дочери Валентине, которая работала в нашей школе пионервожатой и была секретарем деревенской комсомольской ячейки. Подумал о ее муже – командире Красной Армии, приезжавшем в отпуск накануне войны, и тут же забыл о них, решив поспешить быстрее домой и обо всем увиденном рассказать матери. Конечно же, я рассчитывал через несколько минут снова выйти на улицу, но все обернулось по-иному…
Расстояние от улицы до моего дома примерно сто пятьдесят метров. И только я вбежал во двор, как в воздухе что-то резко заскрежетало, завизжало железным визгом, и раздался такой силы оглушительный взрыв и грохот, которого я раньше никогда не слышал и не мог даже представить. Уши мои оглохли, я упал у самой двери. Из дома выбежала мать. А я вскочил на ноги, ничего не соображая, побежал за дом, забыв, что на огороде у нас есть свой блиндаж. Так начался артиллерийский обстрел деревни нашими же батареями, расположенными на противоположном берегу в деревне Добрый Дуб. Оглушенный, я лежал на земле за домом, сколько не знаю. Мать и соседи нашли меня и затащили в блиндаж. Земля дрожала и осыпалась со стен ямы. Воздух озверел, он метался как шальной, ударная волна сгибала и ломала деревья, срывала крыши, вырывала бревна из стен домов, рамы и стекла. Осколки свистели и резали все на своем пути. <…> Когда я немного пришел в себя, то увидел, что блиндаж полон людей. Все сидели плотно прижавшись друг к другу. Каждый близкий выстрел заставлял женщин, мужчин, детей, стариков креститься и шептать слова молитвы о спасении. Казалось, следующий снаряд наш и тогда всем конец. Никто не хотел умирать, все хотели жить. Я тоже, стоя на коленях в самом дальнем углу блиндажа, молил Бога о спасении.
Да, любой человек, оказавшись в смертельной для своей жизни ситуации, вспоминает о Боге и обращается к нему с мольбой о помощи и спасении. Так продолжалось целых три недели. Двадцать один день мы томились в блиндаже, ожидая смерти.
Конечно же, не все три недели стоял сплошной обстрел. Были и часы относительного затишья. Это происходило в основном ночью. Тогда женщины и дети вылазили из блиндажа, шли по своим домам, доили коров, кормили скотину. Набрав хлеба, картошки, сала, яиц, возвращались в блиндаж.
В нашем личном хозяйстве имелись корова, большая свинья весом примерно в сто двадцать килограммов, куры, гуси. В первый день обстрела скот стоял в сарае. Сразу же, когда наступило затишье, мать открыла сарай, подоила козу и выпустила ее на волю. Свинью она тоже выгнала из сарая в огород. Корова сразу же ушла со двора, а свинью убило разорвавшимся снарядом прямо на грядке, где она начала копать своим пятаком свеклу.
Очередной артналет также был неожиданным. Я видел, как вздыбилась хата соседа Афанасия Полякова ( это она работал завскладом в колхозе и ждал прихода немцев). Потом, когда я бежал к блиндажу, то увидел, как за стеной нашего дома рванул черный вихрь взрыва. Позже я выходил и осматривал эту стену. Снаряд ударил не в нее, а рядом в землю. Нижнее бревно было вывернуто, окна выбиты вместе с рамами. Вся стена была изрезана глубокими рваными бороздами, расходящимися вверх веером от центра взрыва. Ударная вона, видимо, пошла вверх, поэтому стена не упала и осталась стоять на своем месте.
Вокруг блиндажа появилось множество небольших воронок от разорвавшихся снарядов. Я ожидал увидеть очень глубокие ямы от взрывов. В действительности же оказалось, что это были ямки примерно двадцать – тридцать сантиметров глубиной, конусовидной формы с разлохмаченными верхними краями. Видимо, орудия, из которых велся огонь по нашей деревне, были небольшого калибра.
В десяти метрах от блиндажа располагался соседский фруктовый сад. Из него открывался хороший вид на болото и деревню Добрый Дуб. Немца, наверное, ожидали наступления наших солдат через болото, поэтому они изрыли весь сад окопами, установили в нем пулеметы. Когда начался очередной грохот орудийных разрывов, к нему сразу же примешивался густой рокот пулеметных очередей. Ожидания немцев оправдывались: красноармейцы неоднократно и настойчиво переправлялись через болото, но отступали под жестким обстрелом вражеских пулеметов. Так продолжалось несколько дней подряд. На третьей неделе нашего сиденья в блиндаже рано утром красноармейцы, накопившись незаметно в ближайших густых кустах, рванули в атаку. Немцы, видимо, проспали этот момент и, бросив пулеметы, побежали в сторону леса. Видимо, со страха, ничего не соображая, к нам в блиндаж ввалился немецкий солдат. Он был без автомата, весь в грязи, небритый. Глаза его бешено бегали. Увидев нас, он дико вскрикнул, выскочил из блиндажа и побежал за своими.
Стало тихо. Мы все выбрались наверх и увидели красноармейцев. Они спешно занимали немецкие окопы, насыпали брустверы с их обратной стороны, снимали немецкие пулеметы. Я ходил по саду, искал оружие. Нашел немецкий пистолет с оторванным стволом. Наверное, не поздоровилось его хозяину, если даже пистолет и тот был разбит осколком снаряда. Весь сад был побит воронками от взрывом. Густые яблоневые ветки, сучья, обрубки деревьев валялись на земле. Я обошел свой дом. Он был цел, за исключением стены, около которой разорвался снаряд. На огороде лежала туша убитой свиньи, от нее исходил запах, а мать копала рядом яму, чтобы зарыть ее. Я выбежал на улицу. Люди сновали от домов в огороды и сараи, готовились к следующему обстрелу. Мальчишки бегали, делились между собой впечатлениями и новостями. А деревня горела во многих местах. Столбы дыма поднимались к небу и расплывались там черными тучами. Полностью сгорели церковь, мельница и здание нового сельского клуба. Огнем были уничтожены многие лачуги ( не могу называть их домами) колхозников. Были раненые и убитые из числа мирных граждан. Одному моему знакомому парню (он был старше меня на три года) осколком размозжило скулу. Он лежал в своей землянке с забинтованным лицом. Другой мальчишка нашел неразорвавшийся снаряд, стал его ковырять и был разорван на куски. Мать его, крича проклятья и рыдая, собирала куски тела сына, складывала их в деревянный ящик, торопясь похоронить до следующего обстрела. Горе, слезы и страх были на лицах у всех. Никто не знал, что произойдет в будущем. Только в таких обстоятельствах начинаешь понимать, что прошедшее – это только воспоминание, настоящее же – один миг, будущее –нечто иное, как предположение, которое, может быть, и не совпадет с предстоящей действительностью. Эта будущая реальность неизвестна никому.
Солдаты окапывались, готовились к бою. Лица их были серьезны. В глазах сквозила смертельная тоска. С гражданским населением они не разговаривали. А небо затягивали низкие тяжелые тучи, и начался дождь – теплый, летний, но обложной и затяжной. Плохо было тем людям, которые строили свои блиндажи халатно, «на авось», накрыв ямы только бревнами, без соломы и засыпав их наскоро землей. От дождя земля наверху размокла и большими ошметками, просачиваясь между бревнами, падала на головы сидящим в яме людям. В нашем же блиндаже было сухо. И все это благодаря сообразительности матери, которая при постройке блиндажа под деревянные брусья, доски и поверх настелила много сухой соломы, а потом уже засыпала все толстым слоем глинистой земли. К вечеру мы все собрались в блиндаже. Неожиданно к нам спустился военный. Это был командир. Он выглядел аккуратно: чистый, высокий, в серой шинели, опоясанной широким ремнем, с портупеей, со знаками отличия. Офицер располагал к себе, держался уверенно, говорил четко, ровно, спокойно. Осветив всех нас фонариком, похвалил нас за хорошо построенный блиндаж, сказал, что скоро немцы начнут атаки. Бойцам дан приказ держать позиции три дня. Когда же немцы снова войдут в деревню, возобновится артиллерийский обстрел. Далее он пояснил, что на той стороне установлены очень мощные орудия, их много и огонь будет ужасным, все будет перемешано с землей. И он всем посоветовал уйти через болото в Добрый Дуб.
Когда стемнело, мы, человек одиннадцать взрослых и детей подошли к болоту. Через посты нас проводил все тот же командир и все мы вошли в болото. Взрослые по пояс, местами по грудь в воде и болотной жиже шли впереди и несли на руках маленьких детей. А подростки, я и мой брат, шли сзади. Я был меньше всех ростом, поэтому мне приходилось туго. Там, где взрослым вода была выше пояса, я скрывался под водой с головой. Выручало умение плавать. Я хватался за ветки кустов и деревьев, прыгал от куста к кусту, с кочки на кочку и не отставал от остальных. При этом все соблюдали тишину, никто не разговаривал и не кричал. Таковы были правила и требования маскировки.По пути мы натыкались на трупы убитых красноармейцев. Через два часа мы вышли на противоположный берег болота. До Доброго Дуба оставалось около одного километра. Между болотом и деревней простирался широкий, заросший мягкой травой луг. От травы исходил сырой запах. Природа, кажется, не замечала войны и страданий людей. Наш отряд остановился. Все устали. Взрослые, посоветовавшись между собой, решили найти место повыше и суше, и мына нем расположились отдохнуть до рассвета, так как ночью к деревне было опасно идти, наверное, везде были расставлены посты и по нам могли открыть огонь.
Мокрые, мы повалились на землю и под дождем, укрывшись кто чем, уснули. Но я не спал, нервы мои были натянуты как струны. От пережитого, всех событий, грозных и резко сменявших друг друга, я был обескуражен и глубоко взволнован. Сон не шел, несмотря на большую усталость. Я стоял и смотрел в сторону родной деревни. Она хорошо выделялась тенями деревьев среди огненных сполохов и отсвета ракет. Небо полосовали огненные блики. Слышны были раскаты длинных пулеметных очередей, как стрелы в небо вонзались огненные полосы трассирующих пуль. Зловещий красно-багровый отблеск пламени пожаров огненным одеялом колыхался над деревней и доставал до самого неба, освещая низко нависшие тучи. Все же одолеваемый усталостью, я лег в густую траву и уснул. Меня разбудила мать -- надо было продолжать путь. Все проснулись , потягивались, вздыхали, хныкали маленькие дети. Хотелось есть. Развернув свои узелки, люди подкрепились тем, что у кого было. При этом никто ничего не жалел. Кормили и тех, кто не имел с собой еды.
Когда стало совсем светло, наш отряд двинулся в перед. У крайней хаты при подходе к деревне раздался окрик часового: "Стой, кто идет!" Наши ответили: "Беженцы из соседней деревни!" К нам подошли три вооруженных винтовками человека. Убедившись, что мы действительно гражданские люди и уходим от немцев, бойцы отвели нас к командиру. После долгого разговора со взрослыми нас всех отпустили, указали дорогу, по которой мы должны были итди в сторону деревни Малая Зимница.
Солнце тем временем поднялось над горизонтом. Стало тепло. Вскоре одежда наша высохла. Было легче и свободнее шагать. А позади нарастал грохот орудий. Надо сказать, что вчера командир сказал нам правду. В зарослях высокого кустарника мы заметили около десятка огромных орудий. Они поражали своими размерами. Ствол каждой пушки был такого калибра, что в нем свободно могла бы поместиться голова взрослого человека. Увидев это, я и все взрослые не пожалели о том. что ушли из родной Бахани. Около железных чудовищ суетились солдаты, готовя их к ведению огня.
На коротком совещании моя мать предложила всей группе следовать в деревню Яновка Кормянского района Гомельской области, где проживала наша близкая родня: мои бабушка, тетя и двоюродные братья. Я обрадовался, услышав это, потому что любил бабушку , мать моего отца, и тетю -- его сестру. Любил хутор, на котором они жили, все те хибарки, сарайчики, баньку, огород, сад, пруды, болотца, озерца, густой кустарник, еловый и дубовый лески, окружавшие деревню Яновку.
Поскольку все наши попутчики не знали, куда им податься, они согласились следовать за нами. Но до Яновки было около сорока километров и это расстояние нам преодолеть было нелегко. Это сейчас, когда вокруг проложены шоссейные, железные дороги, везде и всюду полно автомашин, мотоциклов, электричек, поездов, смешно говорить о каких-то тридцати-сорока километрах. Но тогда в бездорожье, без всяких транспортных средств пешком преодоление такого расстояния под дождем, ветром, палящим солнцем и постоянно шныряющими в небе мессерами казалось невыполнимой задачей, связанной с величайшими трудностями. риском и страхом. Но мы все же двинулись в путь. Не прошли и трех километров, как нас догнал военный гусеничный вездеход с большим укрытым брезентом кузовом с каким- то грузом в ящиках и четырьмя солдатами на борту. Они охотно взяли нашу группу, и вездеход помчался дальше по сырой грунтовой дороге. Так мы проехали деревни Малая Зимница, Драгунск и у маленькой деревушки Моховая выскочили на шоссе Бобруйск -- Славгород -- Рославль -- Смоленск. Здесь нас высадили и вездеход помчался в сторону Смоленска один. Нам же оставалось не более двадцати километров. Довольные тем,что на подвезли, мы бодро зашагали вперед.
Деревня Моховая утопала в садах и липах, из-за чего даже не было видно домов, которых насчитывалось всего тридцать. В двух километрах от Моховой располагалась следующая на нашем пути деревня Старая Олешня. Это была большая деревня с беспорядочными улицами и обветшалыми, похожими на землянки, лачугами жителей. Две очень длинные улицы тянулись по краям заболоченной торфяной низины. Перейти или переехать с улицы на улицу через эту низину можно было только в одном месте по настилу из бревен, рискуя при этом свалиться в яму с водой и торфяной жижей, из которой колхозники летом нарезали торф для отопления.
Перейдя бревенчатый настил -- гать, мы подошли к косогору, по гребню которого растянулась вторая улица. На самом высоком месте косогора стояли три ветряные мельницы -- краса и гордость олешан. Их крылья были видны издалека и служили ориентиром для всех путников, случайно или неслучайно оказавшихся в этих бедных, но красивейших местах.
Взойдя вверх и оставив позади деревню и ее ветряки, мы остановились отдохнуть. Погода наладилась, тучи рассеялись, солнце поднялось высоко. Природа играла всеми цветами и запахами. Земля густо зеленела. Небо отдавало голубизной. Впереди, справа и слева, темно-зелеными островами среди лугов и посевов группами выступали березовые рощи. К ним тянулись белые полоски грунтовых высохших дорог. Виднелись отдельные маленькие так называемые олешнянские поселки. Высоко в небесах звенели жаворонки. Ни что не напоминало о военных событиях. Стояла тишина. И только отсутствие людей (разумеется, кроме нас)свидетельствовало об ужасном бедствии.
Отдохнув, мы пошли дальше. Вела нас моя мать. Я тоже знал эти места и дорогу, так как до войны с отцом этим же путем ходили пешком или ездили на лошади к бабушке. Слева виднелись крыши домов деревни Кучин. Наш путь вел к бывшему Екатерининскому тракту -- прямой широкой насыпной дороге, пролегающей с запада на восток. Рассказывали, что такие дороги строились при императрице Екатерине Второй. Видимо, в этих рассказах была большая доля правды, поскольку по обочинам тракта (на всем его протяжении, сколько было видно), росли старинные, почти древние березы. Вот по этому тракту мы и пришли к конечной точке нашего путешествия деревне Яновке.. Она, эта деревенька, была небольшая и состояла из двух поселков, разделяемых огромным яблоневым садом, принадлежавшем когда-то местному помещику, а теперь колхозу, и липовым парком, в котором располагались колхозные конюшни, коровники, кузница, контора и вместительный погреб с ледником. Посредине деревни сверкало на солнце небольшое круглое озерцо, обрамленное кустарником и заболоченными берегами. Озеро было красивое, чистое, удобное для купания. В ней водилась рыба.
К моменту нашего прихода в деревне находилось множество солдат. Ездили машины, на лошадях скакали верховые. Сад и весь ближайший лес, кустарники вокруг деревни -- все было забито войсками.
Родственники встретили нас без особого энтузиазма и радости. Еще бы. Нас было больше десяти человек. Такую ораву надо было где-то разместить и как-то прокормить.
Свои запасы мы уже давно съели, поэтому тетушка ходила злая и мрачная. И только общая бед -- война мирила ее с нашим присутствием. Но я и мои двоюродные братья были рады встрече. Мы делились впечатлениями от войны, делали выводы, что немцы до нас теперь не дойдут, их армия вскоре будет разбита. Каждому из братьев я подарил по одному маленькому осколочку от снарядов, похожему на кусочки антрацита (черные и блестящие). Этим подаркам братья были несказанно рады. Они долго вертели их в руках, трогали пальцами зазубренные и острые края. В ответ они подарили мне замечательную рогатку, сделанную из резины военного противогаза, с дубовыми, отшлифованными до блеска рогульками.
А война, между тем, шла своим тяжелым ходом. Линия фронта находилась от нас с западной стороны в ста сорока -- ста пятидесяти километрах. С северной стороны, откуда мы пришли и откуда в ночное время были видны зарева пожаров, а днем слышны глухие звуки канонады, фронт был ближе: в тридцати -- сорока километрах. Но на этой, северной стороне путь немцам преградили большие болота и непроходимые леса. В результате фронт застопорился и встал на месте. Наши войска именно в это время оказывали гитлеровцами жестокое и упорное сопротивление.
Было тепло. Конец июля и начало августа проявляли себя дождями вперемежку с солнечными днями. Мы, мальчишки, пропадали в центре деревни: купались в озере, смотрели на солдат, на машины, пушки. По тракту в сторону районного центра поселка Корма бесконечной лентой шли войска: колонны красноармейцев, грузовики, бронемашины, кавалерия. Танковых частей я не видел. В моей голове часто возникала мысль: ведь районный центр стоит на правом высоком берегу реки Сож, впадающей в Днепр. Наши войска торопятся выйти к этой реке и быстрее перейти на левый берег. Следовательно, Красная Армия отступает. Этот вопрос должны были решить взрослые. И они решили никуда далее не идти. Так им посоветовали солдаты. Один из них, пожилой серьезный красноармеец, сказал: "Время идет к осени и зиме. Сидите на месте. Вы мирные гражданские люди. Будет, конечно, вам тяжело, но лучше быть у своего очага, чем с малыми детьми скитаться по лесам и болотам в дождь, холод и снег". И мы последовали этому мудрому, как оказалось впоследствии, совету. Взрослы решили готовиться к новым бомбежкам и артобстрелам. На огороде построили по всем правилам (в нашем понимании) блиндаж, узкий и длинный. Закрыли его несколькими накатами бревен, засыпали землей. Но он некоторое время еще пустовал, так как фронт не менялся.
Дни чаще стояли тихие, воздух был прозрачен. Стала заметна активность наших истребителей. Аэродром располагался в нескольких километрах от Яновки -- у деревни Семеновка. Поэтому самолеты тройками и по два или по одному постоянно летали, кружились над местными проселками, лесами и рощами, охраняя нас с воздуха. Однжды появилась было немецкая "рама", но ее сразу же атаковали два наших "ишачка". Застучали пулеметы. "Рама" взревев моторами, имитировала падение на лес, но у самой земли выровнялась и ушла в сторону фронта. Наши самолеты ее не преследовали, видимо, ошибочно полагая, что эта "рама" была сбита.
Второе, на что я обратил внимание (это наблюдали и взрослые, и другие мальчишки), то, что в северо-западном направлении над самым горизонтом ежедневно повисал огромный воздушный шар. Точнее не совсем шар. По форме он напоминал полукольцо перевязанной шпагатом толстой колбасы. Военные говорили, что это немецкий наблюдательный пункт.Наблюдатели сидели в корзине, привязанной к этому шару-колбасе, а шар прикреплен длинными канатами к земле, и с высоты около ста или двухсот метров в бинокль они видят перемещение наших войск, корректируя их обстрел артиллерией, а также указывая путь своим самолетам. Видимо, эти наблюдатели сильно вредили нашим войскам, поэтому шар решено было сбить. Предпринимались попытки расстрелять его из самолета, но немцы были бдительны. Шар здорово охраняли и при атаке нашего истребителя его быстро опускали на землю. Однажды один истребитель, когда над немецким баллоном (именно так называли его сами немцы) появилась небольшая белая тучка, нырнул в нее и, выскочив с другой стороны, дал очередь из пулеметов. Баллон вспыхнул, потом рванул с брызгами и клубами белого дыма, оставив вместо себя бело-грязное большое клубящееся пятно. Истребитель резко снизился, стрелой пронесся на восток и был таков. Очевидцы этой красивой и дерзкой атаки нашего летчика -- местные жители рассказывали, что для немцев все происшедшее оказалось неожиданным. После, когда корзина с наблюдателя плюхнулась на землю, вслед за нашим истребителем, как бешеные псы, рванули два мессера. Но уже прошло не менее пяти минут после падения корзины. А пять минут в авиации -- это большое время, и его фрицы проспали. Советский истребитель скрылся, а немецкие самолеты встретил плотный огонь наших зенитный батарей.
Рассказывали также, что немцы, удрученные потерей баллона и наблюдателей, ходили с угрюмыми лицами, болтали что-то на своем языке, повторяя, как заведенные, одно слово: Баллен, баллен, баллен". Погибших наблюдателей они похоронили на месте их падения, отметив могилу березовым крестом и каской на нем. Впоследствии таких могил на белорусской земле я видел десятки, сотни, тысячи. Под каждым крестом в могиле были похоронены не один, а пять, шесть немецких солдат. При этом, если убитые были в гробах, гробы ставили один на один стопкой, если убитых хоронили без гробов, то их тоже укладывали этажами и засыпали землей. Находясь длительное время в оккупации, я видел, как немецкие солдаты, спасаясь от лютого мороза, обортывали ноги поверх сапог разным тряпьем, надевали на сапоги сплетенные из соломы лапти, но их это не спасало. С конца 1941 года в Гермению пошли сотни эшелонов товарняков с трупами убитых и замерзших гитлеровских солдат. Каждый вагон-пульман был забит замороженными телами до потолка. Огромные кладбища с березовыми крестами и касками наверху появились во всех населенных пунктах и около них. Лично я знаю, что около города Бобруйска было немецкое кладбище, занимавшее площадь в 250-300 гектаров. Немецкие могилы были даже в скверах и парках города, где и сейчас под покровом травы можно различить ряды могильных холмиков. Например, в сквере напротив кинотеатра "Товарищ".
Немецким солдатам, собравшимся прогуляться по нашей земле в своей легонькой щегольской форме, пришлось весьма и весьма туго. Туристическое путешествие по России им явно не удалось.
Я еще вернусь в своем рассказе к психологической стороне похорон погибших гитлеровцев, а сейчас хочу рассказать о том, как мы оказались в оккупации второй раз и уже надолго. По моим подсчетам, в целом в оккупации я находился с августа 1941 года по ноябрь 1943-го:
1941 год -- 5 месяцев;
1942 год -- 12 месяцев;
1943 год -- 11 месяцев.
А всего 28 месяцев. Вернее два полных года и четыре месяца, которые сейчас вспоминаются как тяжелый, кошмарный сон.
Наша деревня была освобождена от фашистов в последних числах ноября 1943 года. Итак, два года и четыре месяца я и другие мои односельчане жили среди ужасов гитлеровской оккупации, подвергались ежеминутному риску быть убитыми --разорванными, расстрелянными, сожженными заживо без всякой на то причины. Мы, дети, были насильно оторваны от школы, от культурной жизни, возможности свободно, насколько это позволяли советская власть и коммунистический режим, жить, расти, формировать свой интеллект. За время войны притупилось желание к учебе, тяготение к книгам, все было подчинено инстинкту выживания в условиях повседневной смертельно опасности. Страх перед постоянно витающей над головой смертью был велик. Гибель каждого человека была реальной каждый час, каждый день, каждую ночь Никакой медицинской помощи тогда не было и быть не могло.. Сыпной брюшной тиф выкашивал людские жизни. Люди часто сгорали заживо в своих домах, которые ночами поджигались тайком и неизвестно кем, а днем -- открыто -- полицаями, карателями, предателями всех мастей. И это, казалось, будет бесконечно. Мы превратились в затравленных животных, пригибались, жались к земле от каждого шороха и звука. Чтобы не погибнуть от пуль немецких палачей, должны были зимой и летом, в холода и дождливое лето неделями, а иногда и месяцами сидеть в лесах и болотах.
Но, несмотря на это, даже у нас, мальчишек, не угасало чувство совести, стыда, храбрости и патриотизма. И это вы увидите в дальнейшем моем повествовании. Мы в душе и в мыслях никогда не изменяли своей Великой Родине.
Сейчас же, начале оккупации, мы все с тревогой ждали дальнейших событий. Очень хотелось, чтобы наши солдаты не пустили немцев в Яновку. Но все говорило об обратном: движущиеся на восток по тракту советские войска и нарастающий гул и грохот с запада -- все это было признаком грядущих ужасных событий.
* * *
Как-то неожиданно над деревней нависла глухая тишина. Для меня все это было знакомо и повторялось снова. прекратилась людская суета, куда-то пропали наши солдаты, утих шум моторов, грохот колес. Так продолжалось около трех часов. И вдруг с западной стороны раздался характерный звенящий гул немецких самолетов. Через несколько секунд на небольшой высоте стремительно пролетели несколько мессеров. Они лихо с набором высоты развернулись над деревней и снова ушла на запад. Потом на тракте появились бронированные машины с черными крестами на бортах. Они стреляли из пушек по лесному массиву вдоль дороги, стреляли наугад,, впустую, для храбрости, так как в березовых рощах, кустарниках, ельничках, расположенных вдоль тракта, уже никого не было. Вскоре мессеры появились снова. Они на небольшой высоте облетали местность, явно выискивая нашу возможную линию обороны. Но до самой реки Сож советских войск уже не было.
Вскоре с запада (я это видел сам) показались густые цепи немецких солдат. Все мы собрались на огороде, готовые в случае опасности укрыться в блиндаже. Дом моей бабушки располагался в стороне от деревни -- около полукилометра к югу от нее. Поэтому нам ничто не мешало смотреть в сторону наступающих немецких солдат. А они шли не спеша и не пригибаясь, как-то уверенно, во весь рост. Шли молча, без единого выстрела. Часть их, около двухсот человек, широкой дугой двигались прямо на наш блиндаж. Любопытство настолько овладело нами, что мы смотрели на немцев, не пытаясь спрятаться. А цепь уже вплотную своей серединой приблизилась к нашему огороду, его плетням и заборчикам. Солдаты, перепрыгивая через эти мелкие преграды, шли на нас, держа в руках черные блестящие шмайсеры и готовые в случае чего немедленно открыть шквальный огонь.
И вдруг я заметил впереди цепи, шагах в двадцати от нее нашего воина. Он был в пилотке с красной звездочкой, в зеленой, потемневшей от пота гимнастерке, темно-синих бриджах и хромовых сапогах. Ремня на нем не было, знаков отличия тоже. Они были сорваны. Однако по форме было видно, что это красный офицер, захваченный немцами в плен. Лицо его было сильно разбито, с левого виска вниз по гимнастерке стекал след запекшейся крови. Он, шатаясь, шагал под дулами немецких автоматов. Глаза его нервно блуждали. Мне показалось, что он шел вслепую или как в густом тумане. Резко взмахивая првой рукой, показывая направление вперед, офицер охрипшим голосом выкрикивал какие-то слова. От меня он проходил на расстоянии десяти метров, и я услышал, как он крикнул диким охрипшим голосом: "Мы погоним их теперь до самой Москвы!" Спотыкаясь о комья вспаханной земли, этот человек спешно шагал дальше. Ясно было, что офицер находился в каком-то полушоковом состоянии. Вряд ли он до конца осознавал и понимал, что с ним произошло. Он был вне себя, до предела потрясен свершившимся, подавжен страхом за жизнь. Перетерпев побои и издевательства, моральное надругательство и унижение, он не в силах и не в состоянии был контролировать себя. Это только в фильма и в коммунистической пропагандистской литературе о войне все попавшие в плен к немцам являлись героями, веливими молчальниками, свято хранившими военную тайну. В действиельности же все оказалось сложнее.
Немецкие цепи прошли. В деревню вступили, как я понял, ближние к фронту тыловые части. Это были колонны больших грузовиков, автомашин с солдатами, большие повозки-фуры, запряженные все теми же куцехвостыми, огромными лошадьми. По тракту в сторону поселка Корма двигались бронированные вездеходы-тягачи, волоча за собою огромные пушки. Тысячи людей, сотни машин, мотоциклов, самолетов -- все это шло, катилось, летело на восток. И все это было так огромно и страшно, что не шло в сравнении с тем, что пришлось увидеть мне ранее.
Надо сказать, что наш солдат выглядел невзрачно против немецкого. Наш солдат -- маленький, худой, стриженный как зек, в обмотках, одетый в какую-то плохо скроенную робу-форму. Их же солдат ( прошу заметить, именно в августе 1941 г.) был высок, с хорошей прической, одетый в хорошо подогнанную форму, с рюкзаком из телячьей кожи за спиной. Не так, как наш солдат с вещмешком, а попросту с торбой за плечами. А что можно сказать о личном оружии? У каждого немецкого солдата был автомат "Шмайсер" -- это цельнометаллический большой пистолет, плоский, удобный как при ношении, так и при стрельбе. Винтовки были на вооружении лишь у малой части германских войск: у обозников, снайперов, у некоторой части тыловиков. У наших же солдат в 1941 году на вооружении имелись лишь винтовки и карабины старого образца. Да и то не у всех. Ручные и станковые пулеметы применялись на уровне ил в масштабах не ниже роты и батальона. Отсюда и разная возможная плотность огня с нашей и немецкой стороны. Естесственно, не в нашу пользу.
Конечно же, советский солдат -- герой. Куда ему было деваться! Но и ему, герою, надо было иметь современное по тем временам оружие, а не навозные вилы и собственный кулак. В памяти невольно всплывают стихотворные строки, которые должны были пробуждать в красноармейце волю к победе, храбрости, уверенность в своих силах:
Бей в бою врага гранатой!
Нет гранаты -- бей штыком.
Штык сломался -- бей гранатой,
Нет лопаты -- кулаком!
Но вот гитлеровцы пришли. Жители, немного успокоившись, затеяли обычную суету по хозяйству, бегая из дома в дом кто за спичками, кто за солью, а кто просто за новостями. Все теткины продовольственные запасы подходили к концу. Мы жили впроголодь. Выход из сложившейся ситуации был один -- возвращаться домой в Бахань. И тетя, и бабушка, кроме моих двоюродных братьев, были несказанно рады такому повороту дел и не скрывали от нас своей великой радости. Я тоже радовался предстоящему возвращению домой. Но мать сказала, что радоваться нет причин -- возможно, наш дом сгорел.
Для меня такое напоминание было огорчительным. Дом я свой любил. Это была обыкновенная белорусская хата, но только еще новая. Она была большая, просторная, разделенная капитальной стеной на две половины, как и все деревенские хаты в Белоруссии. Но она была домом. В ее основу был положен высокий фундамент из толстых дубовых бревен. Окна были большие с белыми фигурными наличниками. Сруб сделан из смолистых сосновых и еловых бревен. Крутую соломенную крышу венчал конек из тонкой окрашенной доски. Заднюю часть дома украшали рубленые сени и крыльцо с тяжелой дубовой дверью. Двор был круглый с сеновалом, большим теплым сараем сараем для скота, навесом, обшитым с тыльной стороны толстыми досками.
Наш дом выгодно выделялся размерами и отделкой среди маленьких, с крошечными оконцами невзрачных хатенок колхозников. Конечно, и такая постройка в противопожарном плане здорово проигрывала перед кирпичными домами. Но стоило ли об этом говорить, когда в нашей деревне до войны не было ни одного кирпичного здания.Даже две большие школы, больница, клуб были деревянные.
(Продолжение следует)