Солнце еще не поднялось над деревьями, но легкий ветерок уже пробежался по листве. Затренькали в прибрежных кустах проснувшиеся птицы. Вот проплыла, крякая во все горло, не стесняясь, утка. За ней, вытянувшись в шеренгу, спешил в тихую заводь выводок коричневых комочков. Заметив меня, утка что-то недовольно сказала на своем резком наречии, утята торопливо заработали лапками, стараясь быть поближе к ней.
Но вот солнце уверенно осветило деревья на противоположном берегу озера, птицы закричали громче, им подпевали своим нудным фальцетом надоедливые комары. Позади меня, в кустах, что-то зашуршало, завозилось, и на тропу выкатился небольшой детеныш выдры. Не ожидая встретить незнакомца на тропе, он на какое-то мгновение замер, а потом опрометью побежал по кустам вдоль озера. При этом продолжал недовольно ворчать, фыркать, и, наконец, затих где-то в чаще прибрежных зарослей.
Лишь только утреннее солнце коснулось вершин деревьев, росших на берегу, где я рыбачил, поплавок моей удочки вздрогнул, медленно поплыл в сторону и лег на бок. Я резко подсек и почувствовал в глубине воды приятную тяжесть, медленно подвел карася к берегу и вытащил на прибрежную траву. В зелени осоки золотилось его толстое, почти круглое, неповоротливое тело.
И тут же я услышал недалеко за кустами плеск воды и почувствовал запах табачного дыма. Не один я, оказывается, поднялся в предрассветную рань, чтобы испытать рыбацкое счастье.
Поймав еще несколько мелких карасей, я заскучал. Поплавок моей удочки, как завороженный, стоял неподвижно. Солнце вышло из-за деревьев, повисло над озером. Легкий ветер погнал ряску, обрывки водяных елочек. Раннее утро подарило мне еще двух более-менее крупных карасей.
И вот солнце заиграло яркими бликами на глади озера, там, где не было ряски, и вода пошла мелкой рябью от легкого ветерка. Начиналась дневная июньская жара. А за кустами нет-нет, да и заплещется на поверхности воды пойманная рыба. Часа через полтора этот завораживающий, да, и чего греха таить, раздражающий плеск прекратился, и я услышал, что по тропинке, идущей по берегу озера, кто-то приближается.
Из-за высоких кустов тальника вышел крепкий, высокий мужчина и, улыбаясь, поздоровался со мной. В садке у него трепыхалось десятка два довольно увесистых карася. Присев рядом на траву, он закурил, мы начали разговор. Конечно же, о рыбалке. И как это часто бывает, разговор задушевный сразу перешел на дружеское «ты».
- Я вижу, ты – городской, не знаешь всех наших рыбацких хитростей, а я тут в округе все озера облазил, знаю их как свои пять пальцев и по части карася нет мне равных в деревне. Нет, я не хвалюсь, а говорю так, как есть на самом деле. Да ты и мужиков наших спроси, всякий скажет, мол, Николай Коротков – первый рыбак в округе.
Сам не знаю, то ли способности у меня к рыбалке какие-то особенные, то ли помогает мне Господь, но, в самом деле, в деревне я – самый уловистый. Хоть на реке, хоть на озере. Не было случая в моей жизни, чтобы я домой возвращался без улова. Иногда сижу и думаю, уж не Божий ли это промысел? Не он ли меня избрал своим рыбаком. Ты не смейся, а ведь дело серьезное было когда-то, я и зарок дал после того случая. Хочешь, расскажу?
- А почему не послушать доброго человека? День разыгрался, клев закончился.
Слушая Николая, я заметил одну особенность в его манере разговаривать. Он все время улыбался. И надо сказать, его приветливая улыбка на красивом, русском лице завораживала своей незамысловатой простотой, своей деревенской открытостью. Приятно было смотреть на его лицо, открытые для собеседника глаза, которые он не прятал, а при разговоре смотрел прямо, доверчиво. Человек не хитрил, не пытался прихвастнуть, а просто рассказывал мне, человеку только что встреченному, как старому знакомому.
- Служил я в начале восьмидесятых в Чехословакии. Служба, как служба. Стрелок Советской армии. Остались, конечно, приятные воспоминания от службы за границей – матрацы и подушки солдатских коек наполнены поролоном, деньги назывались кронами. Тратили мы их шикарно. В гарнизонном магазине были и яблоки, и виноград, и груши. А уж конфеты, которые там продавались, я увидел впервые в жизни.
Разные картины солдатской службы вспоминаются мне порой . Это и первый наряд вне очереди за распущенный ремень в строю. Пришлось мне полночи после отбоя драить полы и раковины в умывальнике. Это и дикие радости дембелей, когда они за полчаса до подъема гоняли по казарме пустое ведро с криками – «Мы сегодня едем домой!»
Но не о том я хочу тебе рассказать. Через полгода службы попал я «молодым» в командировку. Охраняли мы какие-то склады в лесу. Через двое суток на третьи в карауле. «Молодым» самые «лучшие» часы – только ночью. Да и в дни отдыха не давали нам, «сапогам» спокойной жизни. Иди туда, принеси то, сделай это. Никто и не думал пикнуть, что полностью нарушается устав караульной службы. Поэтому и ждали мы с нетерпением следующего призыва. Чтобы стать полноправными «черпаками» и уже не быть на побегушках у «дедов».
Так вот, однажды так замотали, что перед караулом почти не спал две ночи, а в карауле опять – часы «молодых» или «салабонов». Сменили меня под утро, я и упал в караулке, как убитый на топчан. Какие уж тут сны, я в армии, кстати, вообще снов не видел. Ночи короткие – не успел раздеться и упасть в койку, мгновенно уснуть, как тут же душераздирающий крик дневального: «Подъем!»
Так и после караула - только вроде уснул, но чувствую, что уже просыпаюсь от того, что трясут меня за плечи, и кричат: «Вставай, салага!» Раздирая глаза, я вскочил с топчана, совершенно не понимая, что происходит. Увидел перед собой начкара - старшего лейтенанта - и вытянулся по струнке.
- Где оружие, боец?
Я непонимающе таращил на него глаза, не соображая, о чем это он?
- Где оружие твое, говорю, - автомат и штык-нож?
Оружия не было, это я сразу понял, лишь бросив взгляд на топчан, на котором я спал, не раздеваясь, в сапогах. Когда ложился, снял с ремня штык-нож и положил рядом с автоматом около себя на топчан, магазин в подсумке тоже пристроил рядом.
- Ну, ты у меня теперь загремишь по полной, салага!» - старший лейтенант кричал и брызгал слюной.
Рук, конечно, не распускал. Тогда офицеры еще не трогали солдат, отдавали на откуп сержантам, да прапорщикам. Началось это позже, лет через десять после того, как я отслужил.
- Пошел с глаз моих. Если до вечера не найдешь, суши сухари!
Куда идти? Вышел я из комнаты отдыха в караулку и чувствую – здесь меня уже ждали.
- Ну, что, Коля, - спрашивают, - проспал оружие, не оправдал звание советского солдата?
Молчу. Потому что не знаю, что ответить, о чем попросить? Но сам нутром чувствую – неспроста это все! И рожи у них такие довольные, как будто ждут от меня чего-то.
- Ну, что, деньги есть?
И ты знаешь, после этого вопроса у меня в голове, как будто просветлело. «Вот, думаю, мое спасение! Выпить им, козлам, захотелось. Вот и подловили они меня, как мальчишку». Подумав об этом, я даже улыбнулся непроизвольно.
- Ты особенно не щерься, - говорит прапорщик, - так легко не отделаешься. У меня тут два патрона калибра 5,45 завалялись, сходим мы с тобой на охоту.
А надо тебе признаться, что лучше меня в роте никто не стрелял. Сам даже не пойму, откуда у меня такие способности в армии открылись. До службы я в руках ружья, а уж тем более винтовки, никогда не держал. А когда началась огневая подготовка, стал я стрелять довольно прилично. Без хвастовства скажу – меньше «восьмерки» в моих мишенях не было.
Вот прапор и решил этим воспользоваться. Вокруг складов, которые мы охраняли, сплошные леса, а дичь в них была совершенно непуганая. Сам видел, когда стоял в карауле – то косуля проскочит, а то и олень благородный мимо пробежит, они там живут, как в вольере зоопарка, никто их не трогает.
В общем, взял прапорщик автомат АК-74, и пошли мы с ним в сторону большой поляны, которая, словно поле, раскинулась примерно в километре от наших складов. Зарядил он одним патроном автомат и подает мне. Залегли мы в зарослях орешника на краю поляны. Утро уже было, часов семь. Поляна освещена солнцем, просматривается на всю ширину, птицы вовсю поют, кричат и щебечут. И вот видим – выходят! Ты понимаешь, эту картину не забуду до конца своей жизни. До того красиво и величественно они шли. Мне даже трудно рассказать в словах это шествие. Впереди шел благородный олень с высоко поднятой головой, на которой он нес свое величие – ветвистые рога. А за ним шагали три самки. На поляне трава высокая, но очень хорошо они были видны. Стройные, изящные животные, с широкой грудью, с живыми глазами. Спокойно идут, не подозревая ничего. Расстояние до них - метров семьдесят.
- Стреляй, - шепчет прапорщик.
- Не могу, - отвечаю, - руки дрожат.
- Стреляй, салага, куда мне теперь патроны? В небо палить? Стреляй, гад! Целься в самца! Бей в голову.
А солнце уже над деревьями поднялось, и хоть расстояние довольно приличное, но я вижу, как блестят глаза оленя. И смотрит он в мою сторону. И мне даже показалось прямо в мои глаза. Видно, что олень молодой, рога, хоть и ветвистые, но еще небольшие, да и ростом чуть побольше самок. Шерсть красновато-бурая, но немного с сероватым оттенком. В общем, залюбовался этой утренней восхитительной красотой.
- Стреляй! Чего засмотрелся, уйдут ведь! – шепчет со злобой и толкает меня в бок прапорщик.
Прицеливаюсь спокойно, как на стрельбище. Но не в лоб, а чуть пониже, в шею. Олень, ничего не подозревая, продолжает смотреть в нашу сторону. Выстрел! Только и заметил, как олень, откинув голову назад, взмахнул рогами и повалился. По спинам самок дрожь пробежала, они резко прыгнули в сторону леса и скрылись между деревьями.
Мы вскочили и бегом к оленю через поляну. Когда подбежали, и я взглянул на него, не поверишь, но мне показалось, что он по-прежнему глядит в мои глаза. А в них немой вопрос «За что же ты меня?» Но какой там вопрос? Убит был наповал, просто глаза были открыты. Пуля вошла оленю в шею, а вышла через заднее бедро.
У меня слезы навернулись, дрожь пробила, в голове замутилось… Не поверишь, но я даже заплакал. И сам где-то в глубине души, будто оправдываясь, шепчу: «Ну, не мог я не стрелять, не мог…»
- Кончай сопли пускать, боец. Давай, бери за ноги и в кусты! Ладно, успокойся, это - наше мясо и больше ничего. Килограммов сто пятьдесят будет живого, теперь уже мертвого веса. На весь караул хватит на три дня.
Оттащили мы оленя в кусты, он, действительно, был не очень крупным. Прапорщик говорит:
- У нас есть время до караула, надо бы еще одного завалить. Подождем.
Те полчаса, которые мы с ним ждали в засаде, для меня показались такими тягучими и тяжелыми, как будто присутствовал я на похоронах родного человека. Но как я ни просил в душе, чтобы не было больше оленей, видим, как выходят на поляну три молодых самца. Автомат у меня в руках.
- Стреляй! – чуть ли не кричит прапорщик, и, как и в первый раз, толкает меня в бок с нетерпением, - Бей!
- Не буду, сам стреляй! – и отталкиваю от себя автомат - Не хочу я!
Он ничего не сказал, выхватил у меня из рук автомат. Прицелился. Выстрелил. Вижу, что олень, который стоял ближе всех к нам, отскочил в сторону, прыгнул, но не упал. А бросился в лес. Остальные, не раздумывая, вдогонку за ним.
Ты не поверишь, но с тех пор я не могу забыть открытые глаза того, убитого мною оленя. Они не отпускают меня. С этим и живу. Но именно после этого случая я и сказал себе: «Никогда я не буду охотиться и стрелять в живого зверя! Только рыбу буду ловить! Ведь в воде не видишь ее, да и она сама ведь на крючок идет». Сказал, как обет принял.
А вернувшись после армии в деревню, вдруг почувствовал - будто кто одарил меня способностями к рыбалке. Ведь когда я забрасываю удочку, то не могу заставить рыбу брать наживку, все происходит без моего участия. Хочет - берет, а не хочет – не берет. Но не было еще случая, чтобы я без рыбы домой возвращался. Даже в такие дни, когда ни у кого не клюет, я обязательно, хоть немного, но поймаю. Мужики в деревне смеются: - «Ты у нас, Николай, заговор знаешь, вот и ловится рыба только на твою удочку». А и то – правда, хоть на реку пойду, хоть на озеро, всегда с уловом домой возвращаюсь.
Мой собеседник улыбнулся, вытащил из своего садка пять самых крупных карасей, бросил их на траву.
- Возьми, с добрым сердцем отдаю, твой улов-то нынче не очень богат.
Когда он уходил, я, глядя вслед, подумал, что случающиеся порой обстоятельства ставит нас в такие условия, что мы принимаем решения, изменяющие не только наши взгляды, но и сам образ жизни.