Глава девятая. Пропасть по имени «Пока».
У Симона Абрамовича Бернштейна был отец почтенного возраста. Он был чуть выше самого карлика Симона. Я видел старика и раньше, но всегда мельком, и только в домашней одежде. Даже подтяжки были бессильны удержать широченные брюки на части тела, обозначенной талией. Да и сам старик уже едва держался на ногах, тратя массу времени на то, чтобы дойти от туалета до кровати.
Сима очень любил своего отца. Он кормил его из ложечки бульоном, помогал распутывать стропы брюк, разговаривал с ним почтительно и исключительно на «Вы».
— Вы, папа, покушали сегодня?
— Спасибо. Покушал. Обыкновенно.
Симон предпринял попытку достать из авоськи буханку белого хлеба. Отец, запутывая в ячейках фаланги пальцев, пытался ему помочь. Маленьких батонов никто специально для них не выпекал, а с этим трепыхающимся гигантом справиться было нелегко. Я не предлагал свою помощь, чтобы не обидеть их.
— А это, папа, – напомнил, – Саша. Он будет пить с нами чай.
— С паштетом, Симочка, с паштетом, — отвечал старик невпопад по причине глуховатости.
Симон накрыл на стол.
Я почему-то думал, что и стол, и чашки, и все предметы в комнате должны быть соразмерны их росту, но мебель была самой обыкновенной.
На стул Симону приходилось взбираться с помощью локтей.
— Вам, папа, сколько кусочков сахара?
— Три, — попросил старик. – Обыкновенно.
Симон положил в чашку один. Тихо сказал, извиняясь за обман:
— Ему много нельзя. Он очень болен.
— А что с ним?
— Никому не интересная болезнь: старость.
Их теплым отношением друг к другу могла бы позавидовать любая семья.
Симон, изучая мою реакцию на происходящее, заметил, что мой взгляд, взгляд не исподлобья, а со скрытым любопытством, ищет какой-то необходимой подробности, и не в интерьере, а в ауре этого жилища.
— Тебе, наверное, хотелось бы увидеть портрет моей мамы?
— Если честно, — смущенно говорил я, — то хотелось бы.
— У меня его нет. Почему? Она у меня здесь, — он прижал кулачок к крохотному сердцу. — Мама была очень красивой... Она умерла, так и не увидев меня. И я никогда ее не видел. Может, это и к лучшему...
Желваки на скулах передёрнула гримаса воспоминаний.
— Чай очень хороший, — сказал я.
Зимой мы хоронили отца Симона. Его хоронили на новом кладбище в наспех вырытой могиле. Гроб был маленьким. «Все-таки и для маленьких что-то у нас производят», — грустно подумал я.
Похоронная процессия была длинной.
Поэты не умеют туманить себе глаза горем. Все были под хмельком, говорили о постороннем, принимая смерть как самый избитый сюжет для небольшого рассказа.
Маленький ком земли стукнулся о крышку гроба. Вслед за ним из-под лопат могильщиков полетели увесистые глыбы. Но покойнику уже было безразлично это последнее землетрясение.
— Прощай, папа, — Симон приложил к своему большому сердцу крохотный кулачок. – Пока…
Мне показалось, что он сейчас расплачется. Бесчестная, кощунственная мысль прокралась в голову помимо моей воли: «Интересно, какими слезами плачут карлики»? Тут же прогнал её и попытался, как мог, успокоить Симона:
— Но он ведь немало прожил на земле…
— А что такое, Сашенька, "немало" в твоем понимании?
— Все-таки ему было за восемьдесят.
Симон ничего не ответил.
Могильщик, довольный хорошими чаевыми, совершенно не желая накаркать чего-то недоброго, ляпнул:
— А тут рядом, Симсимыч, — он приготовил жуткую смесь из имени и отчества, — будет твое место. Здесь красиво…Жить можно…
— Типун тебе на язык! – Гаркнул я, чтобы отбить у гробовщика охоту философствовать.
Он огрызнулся в ответ: «Для того, чтобы понять, как устроена жизнь, надо поработать могильщиком».
Ровно через год пророчество могильщика сбылось.
Как-то после очередного занятия в литкружке Симон почувствовал себя плохо. Он даже свернул обычную программу обсуждения наших произведений, дал только почитать стихи желающим. Успел выступить и гость вечера поэт Крученых. Со своими «дыр, бул, щыл» он был живым ископаемым серебряного века. Я протянул смешному старикашке в тюбетейке «трешку», чтобы он оставил автограф на казначейском билете. Крученых оскорбился: «Деньги не могут быть носителями слов. Их изобрели гулящими и грязными… хватит с них цифр… Не подпишу!».
– А в зачётке?..
Когда мы вышли на улицу, Симон, почувствовав озноб и общее недомогание, которое сам же приписал нервному стрессу, попросил поймать ему такси, чтобы быстрее добраться до дома.
Дома он с трудом разделся и лег в постель.
— Может быть, вызвать врача?
— Ну, если вам не трудно.
Мне были малозаметны проявления болезни. Симон казался таким же, как и всегда. Ну, может быть, глаза были чуть более грустными, чем обычно.
Приехала «скорая» и увезла его в больницу.
На следующий день я навестил Симона.
— Ну, как вы? Что говорят врачи?
— Воспаление легких.
— Это же ерунда.
И опять я ничего не почувствовал. Мне казалось, что он скоро поправится.
Целую неделю я к нему не приходил. Все переносил свой визит на «завтра»... Мне было страшно некогда. Я торопился жить, я не знал, что для Симона уже наступил день без завтрашнего дня!..
Мне вспомнились крохотные строчки этого крохотного человечка с высоким, морщинистым лбом, словно перетянутым отцовскими подтяжками, и широко открытыми жаждой жизни глазами:
«Горят на солнце протуберанцы. Сегодня в клубе кино и танцы». Вот почти и всё его литературное наследие. «Танцы, протуберанцы»… Это рифма или гонимое смертью эхо?..
Стоило ли ради этого жить?.. У меня тогда не нашлось ответа на этот вопрос. Мне шел в ту пору семнадцатый год. Я писал: «Смотри, молчаливое, глупое эхо, – как вырванный лист из тетради поэта»…