Марго.
-Ну, стало быть, так, деточка… - Марго откинула с лица пышную чёлку, улыбчиво засветилась, и мне стало тепло-тепло на душе. Марго – домовая знаменитость. Когда она играла на фортепиано, под окнами собирались районные меломаны и слушали, слушали, а потом хлопали в ладоши. Марго подходила к окну, захлопывала его, задёргивала занавеску. Все понимали - концерт окончен и расходились кто куда. Для меня её квартира представлялась таинственным дворцом, где ежеминутно происходят чудеса, как в книжке про Алису. В общем, благодаря Марго культурная жизнь нашего и окрестных дворов процветала.
Как-то раз домовая детвора развлекала бабушек у подъезда. В моём репертуаре было полно всяких песенок, но более всего вызывали восхищение куплеты Мамочки из «Республики Шкид». Стоило мне затянуть: «У кошки четыре ноги…» или "По приютам я с детства скитался", как женщины всхлипывали, а я понимала, что слава не так далека, как казалось прежде. В это самое время мимо подъезда проплывала на своих шпильках Марго. Она остановилась, подождала, когда я доведу до конца куплеты о несчастной судьбе кошки, подозвала меня и – о чудо! - повела к себе домой. С порога я увидела инструмент, коричневый с какими-то диковинными вензелями. Марго потащила меня к фоно, откинула крышку и… началось. Она предложила мне пропеть то, что я услышу, проигрывая нотки выше и выше. Это оказалось совсем не трудно и увлекательно, как – будто мы вместе летним погожим днём весело идём в гору. Всё напоминало игру: она предлагала мне «поймать нотки», я должна была их точно повторить - поймать. Потом она выстукивала какие-то ритмы, и снова я должна была точно повторить это. «Сейчас произойдёт что-то очень хорошее! Очень – пре-ооочень важное!..»- пронеслось в голове. Вздох застрял где-то высоко в горле. Кажется, прошла целая вечность. Марго убрала руки с фортепиано, легонько ущипнула мою щёку: « Тебе надо музыкой заниматься, деточка. Надо учиться петь. Когда мама с работы приходит? Хочу с ней поговорить». Мама приходила с работы вечером. Она была библиотекарем. От неё всегда пахло книгами и чернилами. А ещё усталостью...
Когда рак на горе свистнет?
Мы жили в самом прекрасном на свете краснодарском дворе. Нет, вы только не подумайте, что я придумываю. Наш двор взаправду был самым красивым. По крайней мере, все взрослые так говорили, а взрослые знают всё…ну…или почти всё. Вот вчера баба Маруся не ответила Петьке на самый важный на свете вопрос. Петька уже давно ждал возвращения своего отца-лётчика из полёта. Приставал ко всем с вопросом: «Когда батя плилетит, когда?..» Мать отмахивалась от него, нервно дёргала плечом, и так гремела кастрюлями, что Петька понимал, что сейчас точно схлопочет по загривку. Тогда он бежал во двор – допекать своим шепеляво-слюнявым «КОГДА батя плилетит?..» соседей. Петька не выговаривал букву «р», а ещё у него выпал на днях очередной зуб. Получалось смешно и жалостливо сразу. Мы понимали друга, тихо и верно ему сочувствуя. У всех отцы вечерами во дворе: кто пиво потягивает и долбит таранью по облезшему столу, выкрашенному позапрошлым летом, кто забивает козла в домино, кто нервно спорит за жизнь. А тут… лётчик-вертолётчик.
Баба Маруся – вот кто Петьке нужен! Она всегда во дворе, на своей дежурной лавке, как - будто так и живёт - привинченная к этому месту. Всех проходящих в подъезд сверлит исподлобья глазками-щёлочками да что-то на ухо соседке нашёптывает. Она точно всё знает! Но баба Маруся только хмыкнула и проворчала, досадливо поправляя платочек на маленькой востренькой голове: «Когда, когда? Когда рак на горе свистнет!» Вот тут-то Петька и выпалил: « А когда этот лллак на голлле свистнет?!» Глаза у бабы Маруси стали огромные, как голубые блюдца. Она посмотрела на Петьку, на всех нас, сочувственно сгрудившихся возле лавочки, беспомощно пошамкала беззубым ртом, опустила голову, и всем стало ясно, что ничегошеньки она не скажет Петьке. Ну, ровным счётом, ни-че-го! Мир рушился вокруг нас с Петькой, размазывающим сопли и слёзы разочарования по лицу.
Как друзьями становятся.
…В дверь забарабанили. Это точно Сашка Будник, мой закадычный друг и молчаливый рыцарь. Сашка до звонка не достаёт, потому колотит башмаками в дверь. Ему можно. Он – друг. Другу всё расскажешь и даже конфетой поделишься. А ещё с другом можно молча посидеть на лавочке и поболтать ногами. Больше всего на свете мы с Сашкой любим делать во дворе секретики: выроешь ямку, бросишь туда фантик, стёклышком накроешь, землёй забросаешь, - вот секретик и готов! Несколько дней нельзя приходить на это место, а потом мы отправляемся его искать. Кто первый нашёл, тот победитель.
Как становятся закадычными друзьями? Про это взрослые ничего не понимают, а дети знают. Дело было так: сидели мы как-то во дворе на брёвнышке, говорили о том, о сём, и тут Сашка неожиданно спросил: « Кто знает, как называется эта штука на пальцах, когда в ванной, в воде сидишь?» Никто ничего не понял. Все засмеялись: вечно этот Будник молчит, молчит, а потом что-то невпопад ляпнет! А я… я поняла! Потому что и сама не раз спрашивала маму, и сестрёнку, и даже папу про то же самое. Но никто так и не ответил мне на этот детский вопрос. Тогда я придумала, как называется это явление. Очень даже просто – КАБИНОКА! Вот с этого дня мы с Сашкой не разлей вода. Во дворе нас поначалу дразнили «жених и невеста», а потом всем надоело. Нам с Сашкой не до глупостей было. Так много есть о чём поговорить, что поисследовать. Сашка мне открыл муравьиный секрет: засовываешь палочку в муравейник, потом облизнёшь её – кисленько, вкусно. Соседка Маришка как-то увидела нас, побежала домой и наябедничала: « Ужас, ужас: они с Сашкой муравьёв едят!» Ну и влетело нам тогда, три дня гулять не выпускали. А ещё благодаря Сашке меня мальчишки взяли в свою игру – вратарём на воротах стоять.
Анюткины полёты.
…Мог бы не барабанить. Ручку дёрнул и - привет! Так принято было: никто не запирался днём, по-соседски в гости ходили. Толкнут дверь, крикнут кого-то из взрослых, и всё. Закрытая дверь как душа на замке. Но Сашка долбит и долбит в открытую дверь - из стеснительности, наверно.
Наконец Сашка додумался, и через минуту мы бежали во двор - смотреть как Анютка полетит. Она старше нас, уже в 6 класс ходит. У неё, между прочим, дома живут черепашка и кот, а нам с Сашкой родители не разрешают живность в дом нести. Анютка часто нам рассказывает что-то интересное, например, как она во сне летает. «Это же так несправедливо: птицы взаправду летают, а люди только во сне»,- досадует она. Думали мы, думали и, наконец, придумали. У нас во дворе стояла вышка. Такую почти на каждой площадке можно увидеть. Надо натаскать под вышку песок из песочницы, а Анютка спрыгнет с вышки с зонтиком. Закипела работа. В ход пошли детские ведёрки и лопатки. Голопузые строители очень старались, пыхтели и вот всё готово к полёту. В тот момент, когда Анютка забралась на верхний ярус вышки, мы, запыхавшись от работы, стояли и восторженно смотрели вверх. Зонтик раскрыт, глаза горят… «Как Гагарин», - восхищённо прошептал кто-то. До первого в мире полёта женщины в космос было ещё далеко. В этот момент Анютка была нашим космическим героем. Вот она раскрыла зонтик над головой, слегка нагнулась вперёд, согнув колени и!..
- Ну, подумаешь, руку сломала, зато немного полетала, - говорила потом незадачливая космонавтка. Мы соглашались: отныне и навсегда Анютка – герой нашего времени и двора.
Фантомас разбушевался.
Этим летом весь Краснодар сотрясался от зарубежного фильма о Фантомасе. Напрасно мы бегали в соседний кинотеатр «Космос». Детям до 16. И всё. Зато мы жадно слушали рассказы Людки из первого подъезда. А рассказывала она вовсе не нам, малышам, а своим подружкам. Но мы тихонечко продирались сквозь дворовые джунгли, подкрадывались к беседке, где они любили болтать про разные глупости, и ждали – когда же про Фантомаса? Вскоре мы составили впечатление о том, кто такой Фантомас и почему он постоянно одурачивал наивного инспектора. Линия красотки и её роман нас совершенно не интересовали. В журналах "Экран" искали кадры из фильма, холодели от ужаса созерцания зелёного чудища так, что потом было страшно входить в полутёмный подъезд или оставаться дома в комнате без света. Казалось, Фантомас тебя достанет всюду, где бы ты ни был. Например, вылезет из–под шкафа или вырастит на пороге комнаты, распахнув полуприкрытую дверь. Или утопит в ванной. А уж когда в квартире начинали поскрипывать рассохшиеся доски паркета – это был пик ужаса! Главное – от Фантомаса никуда невозможно было скрыться.
Самой частой игрой тогда были страшилки. Круглый дубовый стол, накрытый длинной, до пола, плотной скатертью, стоял посередине гостиной. На нём красовалась любимая мамина ваза из чешского стекла. Забравшись под стол, мы оказывались недоступными для взрослых. Хорошо сидеть в темноте, шушукаясь, рассказывая друг другу про чёрную комнату или Чёрную руку, вплетая в знакомые детские пугалки сюжеты с Фантомасом! Наконец страх выдавливал кого-то из нас. В след за паникёром с диким ором из-под стола вылетала вся команда. Было весело и жутко одновременно. После одного такого эпизода мы нечаянно дёрнули скатерть и ваза, упав, рассыпалась на мелкие осколки. Несмотря на искреннее раскаяние, меня посадили под домашний арест и лишили сладкого. Но всякому плену приходит конец. Освобождённая временем, я фонтанировала лихостью и рыцарской тягой к приключениям. И вот с Сашкой и Маришкой мы придумали такую забаву: следили за самыми подозрительными типами, которые, быть может, скрывали свои настоящие злобные лица под приторной маской неискренности. Мы решительно поклялись друг другу вывести на чистую воду притворщиков, попадающих в поле нашего внимания, но,сами того не ведая, пошли по следам незадачливого инспектора из фильма про Фантомаса. Особенно мы невзлюбили Вовку из соседнего дома, или Вована, как его звали дворовые пацаны. Чаще других он воровал розы Антоныча. А значит это стопроцентный злодей! За злодеем установили слежку. Выяснили, с кем он встречается. Оказалось, Вовка орудовал на несколько фронтов: водил в кино то одну, то другую «кралю». Со счёта мы вскоре сбились, тем более, что считать умели только до десяти. Остальные числа путались в голове, как подвыпившие бродяги. Вованское двуличие выпадало из детского Кодекса чести. Значит перед нами оборотень, наш доморощенный Фантомас. Но как предупредить доверчивых девчонок о коварстве Вована? При помощи сарафанного радио выяснили, где жили эти девушки. Потом были написаны записочки, так, мол, и так: вы стали жертвой хитрого злодея, не верьте ему, он на самом деле никакой ни Вован, а самый настоящий Фантомас, так что берегитесь его и бегите от него со всех ног. Записочки эти побросали в почтовые ящики каждой из девушек. О, какими рыцарями блистающей Правды мы себя ощущали! Наверно, наши каракули и ошибки в тексте надоумили доверчивых красавиц и вскоре, к своему удивлению, мы обнаружили, что за нами тоже следят.
Итогом наивной шпиономании стал очередной домашний арест и родительские нотации, хуже которых нет ничего на свете! А что Вован? По редким сводкам остатков дворовой разведки, он продолжал фантомасить, из чего мы сделали вывод, что вовсе не всегда в жизни побеждает добро. А ещё мы поняли, что чёрное бывает белым, а белое – чёрным… И хуже всего то, что все чистосердечные попытки принести в мир правду и красоту, иногда оказываются никому не нужными и даже постыдными. Надо было готовиться к тяжёлой долгой, такой противоречивой и непонятной жизни взрослых.
В дверь постучали. Виктор Антонович, переминаясь с ноги на ногу - маме: «Доброе утро, а где ваш командир?», а потом мне, выбежавшей на его голос: «А твоё дерево плодоносит, ты видела?». Антоныч улыбнулся и подмигнул: «Пойдём во двор, посмотришь!» Ах, ах, ах, ну конечно: правду мира спасёт красота и сердечность молчаливых ангелов нашего двора! Иначе и быть не может!
«Выступает Фрося Бурлакова!»
Иногда она брала меня на колени. Мы садились возле окна и смотрели на вечернюю улицу. По дорожке, мимо нашего дома вечерами шли и шли уставшие за день люди. Мы высматривали отца, даже игру придумали: кто раньше его увидит. Мама часто пела «Где столетняя ель горделиво держит лапы свои на весу, заблудилась нечаянно ива, заплутала под вечер в лесу…» и тихонько меня покачивала. Мне было жаль маленькую иву, оставшуюся без родных в холодном тёмном лесу. Подумать только, какая несправедливость: нет, дети не должны терять своих родителей, а родители - детей! Но оказывалось, что, потеряв родных, ива не замёрзла, не погибла, а нашла приют доброты и участия. Так и осталась в лесу, среди настоящих верных друзей. Какая странная, странная история – казалось мне тогда…
Мама работала в библиотеке военного училища, иногда брала меня с собой. Мимо окон библиотеки часто шли строем курсанты – иностранцы. Особенно мне нравились кубинцы. Сильные, молодые, весёлые парни. В те дни мы часто напевали «Куба – любовь моя…». Кубинцы хорошо говорили на русском и обожали общаться с детьми. А я обожала кубинцев. Завидев их в окно библиотеки, карабкалась на подоконник и кричала: « Мама, ну что же это за платье такое на мне?! Там же кубинцы идут, а я ещё даже не в нарядном платье!» Мама, под общий хохот, рассказывала об этом соседкам во дворе, а я знала одно: если по улице идут кубинцы - это праздник. Моя память запечатлела навечно их белозубые улыбки, жизнелюбие, горящие глаза. Помимо подаренных ими значков и марок. А вот курсантов-вьетнамцев я сторонилась. Их напевно-протяжный акцент так переиначивал русскую речь, что при всём усилии, невозможно было что-то разобрать, хотя к детям они относились по-особенному сердечно и ласково. Однажды кто-то мне сказал, что они отлавливают и едят лягушек, и во всём Краснодаре скоро их вообще не останется. Я ужасно боялась лягушек, а их вечерами было так много, что надо было смотреть под ноги, чтобы ненароком не наступить. Но всё же лягушек стало так жалко... Рвотный позыв навсегда стёр желание общения, и когда в читальный зал библиотеки приходили вьетнамцы, я пряталась среди стеллажей с книгами, благо было что полистать, рассмотреть чёрно-белые и цветные картинки.
Но всё же походы с мамой на работу были редкостью. Чаще я оставалась дома под присмотром старшей сестрёнки. Она была большим книгочеем и завсегдатаем кинотеатра «Космос». Раз сто смотрела «Три мушкетёра», сыпала цитатами из фильма. Вновь и вновь перечитывала «Спартак». Забравшись на диван с ногами, она говорила: « Ну – ка давай подмети в квартире». На моё обиженное «Почему я?! Мама тебе сказала убрать», просто отвечала: « Потому что ты – плебей, а я – патриций!». Я понятия не имела, кто такие патриции и плебеи, но понимала, что патрицием быть хорошо, а плебеем не здорово. Приходилось покоряться воле патриция, смачно вкушающего очередное яблоко, брать в руки веник и мести-выметать свою не детскую тоску по воле.
Иногда сестрица уходила погулять, а мне наказывала тихо сидеть дома, не высовываться. Я и не высовывалась. Смотрела, как она надевает своё красивое голубое платье, расчёсывает волосы и заплетает их в косы. "Что, завидки берут?" - ехидничала сестра. А я вовсе не завидовала, а любовалась. В целом мире нет никого красивей. Если мы вместе шли по улице, я занималась подсчётами восторженных взглядов в её сторону. Досчитав до 10, сбивалась и говорила просто – «много!» к её удовольствию и гордости.
В тот день я должна была остаться одна. Когда за ней захлопнулась дверь, стала думать, чем себя занять. Посмотрела в окно. Бабульки в белых цветастых платочках на лавках. С утра заступили на пост. День и ночь только и делают что сплетничают, судачат. Как же их отвлечь от всегдашних пересудов? "Надо им спеть",- подумалось мне и, открыв форточку, я начала петь. За неимением инструмента, вооружилась ложками, отстукивала ими ритмы песен, которые горланила во всю силу. Папа говорил, что Карузо пел так, что рушились люстры и дребезжали стёкла в окнах. Повторить Карузо не удавалось, но я заметила, что бабульки смотрят на наши окна. «Ура, получается!»- ликование переполняло через край. Вспомнилась Марго... Я ещё громче запела и забарабанила ложками по стиральной машинке, стоящей на кухне. Когда очнулась от творческого ража, машинка была изуродована: по всей её белоснежной эмалированной поверхности чёрными уродливыми сколами зияли отвратительные прогалины. Что же я натворила?! Как теперь быть? Машинка-то совсем новая, мама на неё не налюбуется, бережёт, намывает, протирает тряпочкой… Сладкие мечты о повторении славы Карузо и Марго были мгновенно забыты. Пришла сестра, но надежды на спасение от гнева родителей мне не подбавила. Напряжение достигло пика, когда в коридоре послышался мамин голос, что-то весело говорящий папе. Выйдя к ним в полной решимости немедленно умереть, я с порога сообщила о своём преступлении. Мама ахнула и побежала на кухню. Сурово взглянув на меня,отец молча прошествовал за ней, захлопнул форточку и стал утихомиривать причитающую маму. Ужас, ужас! От стыда хотелось провалиться на месте. Вышел папа, взял меня за руку, подвёл к изуродованной машинке и потребовал объяснений. Я честно всё рассказала. И про желание развлечь бабушек, и про Карузо,и про Марго, и про отсутствие в доме инструмента… Отец вдруг засмеялся,прокричал маме сквозь смех: «Всё, надо этой Фросе Бурлаковой покупать пианино, а то она всю посуду в доме перебьёт!». Потом исчез в чулане, вернулся на кухню с масляными, художественными красками: « Ну, что ж, Фросюшка, вот с этого начнётся твоя артистическая карьера…». Весь вечер мы замазывали сколы краской. Она оказалась желтоватой. Теперь наша машинка напоминала угреватого подростка, маскирующего свои прыщи кремом. Удивительно, но меня даже не наказали. «Молодец, что честно призналась. Правда всегда для сердца легче, чем враньё. Не лги себе и другим – недостойно это. Лгут трусы и слабаки, а ты дочь офицера – не имеешь право быть трусом, поняла?» Поняла и запомнила на всю оставшуюся жизнь.
О Бетховене и красоте.
Кто может помочь, когда грустно и пустынно в детской душе? Конечно, это ангелы. У нас во дворе они были. Целых два, а может и больше – не знаю. Наверно, много было горестных детских душ на один квадратный метр щедрой кубанской земли.
Мы тогда только переехали из Кущёвки в Краснодар. Наша квартира - на третьем этаже, а на первом жила Елизавета Абрамовна со своей дочерью Кирой и внучкой Маришкой. Елизавета Абрамовна, высокая, худая, с копной колечек на голове и непременной папироской в зубах. В колечки хотелось просунуть палец и подёргать, как свои кудряшки. В детстве фашисты на её глазах расстреляли бабушку, маму и сестрёнок. Семья красного командира… Она чудом уцелела. Мать в последний момент успела спрятать малышку. Когда её нашли соседи и вытащили на свет, девочка была вся белая - так вот враз поседела… Долго не говорила. Детский дом, бесконечные трудовые будни. Жизнь её не баловала. Но никогда, никогда она не унывала. У Елизаветы Абрамовны была дочь Кира, внучка Маришка. У Маришки необыкновенные разноцветные глаза и пианино, за которое она садилась с рёвом. Смешная она, Маришка! Вот если бы у меня было пианино, то я бы неслась к нему с радостью, дрожа от нетерпения, открывала бы крышку, касалась бы волшебных чёрно-белых клавиш. Как их много! И как из всех этих звуков получается такая красота? Музыка – это… Это счастье! Такое огромное детское счастье: летним вечером засыпаешь, глядя на жгучее краснодарское небо с огромными яркими звёздами. В открытое окно вплывает чудный запах роз. Он обнимает тебя мягкими плюшевыми ладошками, гладит кудряшки. Ты растекаешься, теряя границы, потом ощущаешь себя огромным разноцветным пузырём. Откуда-то издалека доносятся женские голоса. Вот они дружно тянут мелодию и вдруг рассыпаются на множество жемчужин-подголосков. Пение раздольное, широкое, слов почти не слышно, но как сладко так засыпать, паря в мелодичных радужных потоках . А утром просыпаться с ощущением улыбчивой тайны природы: я – это весь мир, и весь этот мир - с ароматами, звёздами и музыкой – это я!
Елизавета Абрамовна часто забирала меня к себе, когда Маришка занималась с педагогом. Я садилась на маленький стульчик, слушала и смотрела во все глаза, забывая всё на свете. Однажды, зимним хмурым утром Елизавета Абрамовна вошла к нам, по обыкновению, пыхтя папироской. « Ну, кто здесь именинница?»- пробасила она. Ой, так ведь это же я! Она поманила меня на кухню, где мама суетилась вокруг принесённого ею самого вкусного на свете торта «День и ночь». Рядом с тортом лежал какой-то свёрток. «Ну, давай, открывай»,- легонько подтолкнула меня к нему Елизавета Абрамовна. Открываю. Ах: суровое лицо, обрамлённое непокорными волосами, взгляд исподлобья. Кто это?! «Это Бетховен. Он всё про тебя знает и всё видит», - сказала мама. А Елизавета Абрамовна засмеялась, закашлялась, а потом пропела мне первые нотки из «Лунной». Ах, это тот самый глухой гений, написавший знаменитого «Сурка». Отныне это мой самый большой друг. Нашкодишь что-то, посмотришь на грозный лик: «Бетховен сердится!» - и так стыдно становится, ужас просто! Прочитав о его жизни, я твёрдо решила учиться музыке. Ну и что, что у родителей не хватает денег на пианино? Я буду ходить по улицам и собирать оброненные кем-то монетки, так и насобираю на свою светлую мечту. Ходила. Под ноги всё время глядела. Мама говорила: « Ходишь понурая, под ноги смотришь, а не на людей. Бука какая-то». Знаете, я вовсе не хмурая, а сосредоточенная: надо же было найти много-много монеток! Так и не насобирала на мечту. Зато научилась смотреть в глаза встречным бедам – людям, событиям.
… Дымя папироской, Елизавета Абрамовна толкала ногой дверь и вплывала в коридор нашей квартиры. Вместе с ней вплывал в наши ноздри волшебный запах пирожков. «А ну, спиногрызы, налетай!»,- прокурено кашляя, кричала она, и мы неслись из детской на кухню, а там... А там, на столе, стоял целый таз с пирожками, накрытыми белым полотенцем. Движением фокусника она срывала полотенце и… вуаля: вот вам – на здоровье! Ах, какие это были пирожки! Детство – это вкус пирожков Елизаветы Абрамовны. Она смотрела на нас, улыбаясь,- руки в бока, папироска в уголке рта,- а мы уплетали пирожки за обе щеки. Каких только начинок в них не было, какие они мягкие и воздушные. Съешь пирожок и так улыбчиво-тепло становится внутри. И чувствуешь, как наполняешься светом, превращаешься в золотистый воздушный шарик. Паришь и всех, всех любишь! Даже злодея Вовку из соседнего дома, тырящего розы с клумб нашего двора.
Помните, я говорила, что наш двор был самым красивым? Думаете, придумываю? Нисколечко! С первого взгляда дом как дом: типовая пятиэтажка с 4 подъездами. Балконы – как автопортреты жильцов. У кого-то аккуратно выкрашенные шкафчики, в которые пряталась всякая всячина, у кого-то эта всякая всячина годами пылилась на балконе, ощерившись в разные стороны рейками-палками и другим сарайным добром. Но у всех на балконах - металлические или деревянные шесты с 5 рядами верёвок для белья. Чего там только не висело: тут тебе и детские пелёнки, и порты и рубахи и модные платьица, и самопальные халаты. Нижнее бельё кто-то вывешивал скрытно, внутри балкона, а кто-то вместе со всем полотнянно-типовым хозяйством - снаружи. Здесь же вольготно красовалась таранка. Количество и размеры тарани прямо пропорциональны уважухе соседей. Таранка – показатель удачливости рыбака, а их в нашем дворе было через одного - любители во дворе рассказывать фантастические истории про рыбалку. Одним словом, балконы – это очень интересно, ага. С балконов можно покричать друг другу что-то, даже с жильцами соседнего дома обменяться поздравлениями по случаю Первомая или Нового года. А ещё мой сосед Женька Горбатенко придумал спичечный телефон с проводами-нитками. Мы его весь день перебрасывали друг другу, пока вконец не запутались в нитках, но остались довольны своей выдумкой. В общем, дом как дом. Если бы не один человек. Звали его Виктор Антонович. Ничего мы про него не знали, кроме того, что он полковник в отставке, что воевал, несколько раз был ранен. О войне никогда ничего не рассказывал. Только 1 и 9 мая надевал аккуратный китель с орденами и медалями. Выправка офицерская была видна даже в штатском: прямой, подтянутый, в светлой клетчатой рубахе и льняных портах, в очках и непременной соломенной шляпе. Летом дни напролёт его можно было увидеть на улице. Сажал деревья и цветы. Любимые его цветы розы. У каждого подъезда посадил свой сорт: у первого – ослепительно белые розы, у второго - бархатистые чёрные, у третьего - красные, у нашего – алые, необыкновенно ароматные. А напротив подъездов высадил молодые деревца: яблоньки, вишни, орех, айву… Мужики дворовые над ним подтрунивали, но всё же уважительно называли Антонычем. Антоныч никогда не сидел с ними, не резался в карты или домино, не потягивал пивко, не стучал таранкой о стол, не матюкался. Но случись какая беда, молчаливый Антоныч непременно оказывался рядом. От него всегда солнечно пахло свежестью,спокойствием, надёжностью. Наверно, за эту необычность, дворовая детвора тихо его обожала, ходила по пятам, молча наблюдая за процессом. Он тоже молчал, как-будто это был наш уговор, добродушно улыбался и сажал, сажал, сажал. Из окна первого этажа всегда смотрела на него жена, тётя Зина, маленькая, горбатенькая и очень громкая. «Витя, вот там надо поправить, ровнее высаживай. А здесь ты что надумал сажать?..» - указания сыпались поминутно, Антоныч только кивал головой и улыбчиво делал то, что считал нужным. …Первым нарушил молчание он: «Ну что, карапузы, хотите своё деревце посадить?» Ого! Вот это да: своё деревце! Через неделю он привёз деревца и торжественно посадил с каждым юным садоводом своё. Мне досталась айва. Сашке Буднику – орех. Маришка облюбовала берёзку, а Петька – иву. Анютка, усмехаясь, смотрела со стороны, лузгая семечки в кулачок и перешёптываясь с Людкой из первого подъезда. В вырытые Антонычем ямки мы водружали деревца, держали, пока он присыпал их землёй, потом щедро поливали из своих детских леек, бегая поминутно к подъезду, где тётя Зина периодически нам подавала воду через шланг из окна. Так всё начиналось. Кто же знал, как это отзовётся в детских душах. Отозвалось. Жизнь обрела смысл через заботу. Каждый день начинался и заканчивался Деревцем: разрыхлить почву, не повредив корни – чтобы дышало, полить, побелить – одеть в известковый чулочек, окружить колышками, подвязав деревце. А ещё как-то украсить и подружить с другими растениями, например, высадить вокруг айвы разноцветную петунью. А как мы ждали первых плодов! В общем, жить стало интересней. Вскоре наш двор превратился в какой-то сказочный сад. Беседка утопала в душистых цветах акации и сирени, по периметру двора рос крыжовник, множество плодовых деревьев – ко всеобщему восторгу детворы. И, конечно же, розы! Из соседних дворов прибегали парни, втихоря тырили розы и бежали на свиданки. Антоныч поначалу расстраивался, а потом смирился. Сажал снова и снова, заботливо обходил свои волшебные владения, терпеливо и бережно подправлял саженцы, выпалывал сорняки. И так - день за днём.
Какими чудными были тихие краснодарские вечера! Запах роз перемешивался с ароматом чёрного винограда и акаций. Фонари лили золото огней на тёмные улицы. Далёкое казачье многоголосье и постукивание весёлых каблучков по асфальту. Искристый девичий смех и редкий шелест летнего дождя. Под звёздным южным небом росли мы в неизбывной красоте и щедрости природы и мудрых сердец наших взрослых.
Макароны по-флотски.
- Это, знаете ли, ни в какие ворота не…- не договорив, Сергей Иванович, обернулся на шум детских голосов. Мы ввалились весело гудящей командой в комнату. Минутой раньше вездесущая Маришка сообщила, что приехал мой папа. И эта новость вмиг сорвала нас с места. Перегоняя друг друга, кинулись к подъезду, вихрем пронеслись по лестнице. И вот мы в комнате. Сергей Иванович - папин друг. У нас бывает не часто, но когда отец приезжает – обязательно. Они долго о чём-то спорят, играют в шахматы. Мама накрывает на стол и приглашает взрослых к столу. Детворе накрывает отдельно, но рядом со столом взрослых. И это здорово: наш мир так же значим, как и их.
Папу мы видели редко. То он мотался на учёбу в Москву, то с утра до вечера пропадал в лётном училище, где его подопечными были наши и иностранные курсанты. Папа в детстве мечтал стать художником. Мальчиком из горного села отправился попытать счастье в Строгановку. Вот так послевоенным босяком-сиротой и пошёл в самопальных бабушкиных чувяках, сшитых из обрывков ситца и коровьей кожи, с мешком за плечами, в котором 3 чурека да головка осетинского самодельного сыра. Впроголодь жил и работал, но мечту свою осуществил. На территории краснодарского военного училища стоит памятник героям-лётчикам, погибшим во время войны - по его проекту. Да и в нашем доме везде папины картины, в основном морские пейзажи. Юношей служил на флоте. От этого периода остались фото, где отец – бравый моряк, красавец в тёмных солнечных очках, со сдвинутой на затылок фуражкой в окружении своих сослуживцев. Море любил и мог часами о нём говорить. Рассказывал так, что, казалось, в комнате гуляет норд – ост, пахнет тиной. А ещё у нас жила морская раковина: приложишь ухо к отверстию, слушаешь: шумит море, дышит, как исполин. И вдруг сквозь этот шум прибоя прорывается далёкая чудесная мелодия. « Папа, это что?» - спрашиваю. «Это море поёт…»,- улыбался, прищурившись отец. Тайна, опять тайна!
Но связал свою жизнь отец с армией. Стремление развиваться, узнавать новое, испытывать себя на новом поприще было присуще ему всю жизнь. Небрежности в деле и в отношениях не терпел, часто поговаривал: «Берёшься за дело – доводи его до совершенства».
На выходных у нас такая традиция была: папа всех выгонял из кухни, запрещал входить, пока сам не позовёт. Мы изнывали от любопытства и нетерпения, но ослушаться было невозможно. Партизанские вылазки пресекались им мгновенно и на корню. Оставалось только терпеливо ждать. Из кухни доносились дивные ароматы и папино протяжное пение: «Чёрный ворон, что ж ты вьёшься?..» или «По полю танки грохотали…». Пел он с чувством, но мелодия вольно гуляла, порой совсем пропадала, переходя в спасительный речитатив, да это и не важно. Главное: там, на кухне происходило некое таинство. И вот долгожданное: « Свистать всех наверх!» и бил скалкой по днищу старой кастрюли. Стол был застелен белоснежной скатертью. Соль и хлеб, нарезанный аккуратными тонкими ломтиками – непременно. В тарелках аппетитно дымился наваристый красно-оранжевый борщ. На второе - макароны по-флотски: тушёнка с золотистым луком, в которой утопали макароны. Ах, как вкусно! Отец восседал на своём стуле, как Зевс на Олимпе, а мы уплетали за обе щеки и радостно орали про добавку. Отец улыбался, широким жестом наполнял тарелку и говорил: « Как полопаешь, так и потопаешь». На третье - флотский кисель. Вот в такие минуты не хотелось выходить из-за стола. Есть что-то особенно доверительное и тёплое в совместной трапезе. Не с каждым человеком захочешь за стол садиться. С отцом есть было радостно и щедро на шутки. Никто не обижался на его подтрунивания, понимали – критика не со зла, по доброте говорит. А говорили о разном, но в основном – за жизнь. Как нам тут, без него, жилось, у кого какие успехи и промахи.
Однажды заглянул к нам Петька. Он исподлобья смотрел на отца, вздыхал и чесал в вихрастом затылке. По его виду было видно, что он хочет спросить. Да кто ж об этом не знал? Казалось, в петькиной голове навеки поселился только один вопрос. Отец потрепал его по загривку, поднял указательный палец вверх: « Ну, Петруха, отгадай, что я тебе привёз?» Петька вытаращил глаза: « Мне пливезли?!.. ВЫ – мне?!..». «Тебе, тебе! Ну… так что же?» «Не знаю…»- счастливо выдохнул Петька, а отец, пошёл в комнату и вскоре вернулся с каким-то свёртком, протянул его Петьке, который задрожал от волнения. «Открывай! Ну!..»- приказал отец, и, спотыкаясь об узлы, мальчуган стал поспешно освобождать от верёвок ценный груз. И вот в его руках похожий на белую птицу самолёт-красавец. «Да он как настоясссий!»,- восхищённо прошепелявил Петька и уставился на отца благодарно-влажными глазами. «Ты, Петруха, давай учись. А выучишься на «отлично» в школе, возьму тебя к себе в училище. Лётчиком станешь, самолёты в небо поднимать будешь»,- довольный реакцией парнишки, заключил отец: « А теперь - марш к столу! Дочь, а ну-ка макароны по-флотски Петрухе, будущему небесному асу!».
Петруха с тех пор больше никого не пытал вопросом о своём отце, а когда вырос, стал военным лётчиком. Хорошим лётчиком, настоящим боевым соколом. Погиб при исполнении служебного долга в Афганистане.
См. Воздушная живопись И. Цукахиной.