Веришь, нет, я хоронила людей,
их фразы, подобно мёртвым глазницам,
таращились из темноты.
Шли минуты; и становились желтей
бережёных посланий страницы,
сгорали мосты,
я отстраивала их вновь, с нуля,
но всегда был один итог:
вот стоит обитый бархатом гроб,
а над ним стою я
и жалею тех, кто не смог
глядеть шире, а не в микроскоп.
Веришь, нет, я бросала комья земли
и молилась глухим богам,
и стирала напрасно границы.
Шли минуты; и люди всё мимо шли
по заброшенным берегам,
забываются лица,
а я вспоминаю их вновь по ночам,
но всегда один результат:
вот стоит в сосуде чей-то прах,
а над ним стою я, крича,
что усопший - тварь ещё та,
действует на свой риск и страх,
позабыв, что он равнодушно мёртв,
веришь, нет, я устала стоять
и рыдать, в чёрное облачаясь.
Шли минуты; и знает лишь один чёрт,
где находится нужная колея,
в ней забвение - нет лучше врача.
Фразы таращатся из темноты,
и я пытаюсь скорей хоронить людей,
чтобы потом по ним не скучать.
Но стоишь передо мной мёртвый ты,
почему-то из плоти, крови и костей,
с полчаса помолчав,
спокойно ложишься в ящик,
предлагая вбить в него гвоздь -
изощрённая пытка ядом.
Круша прошлое и настоящее,
шли минуты; ничто не сбылось,
я давно умерла рядом.