Светлой памяти тех, кого люблю и помню
Как фотоснимок, память детства
лишь время может проявить.
Там боль и радость по соседству
порой нанизаны на нить…
Однажды я весенним утром
услышал крик “Войне – конец!”;
казалось утешенье мудрым:
теперь вернётся мой отец.
Я помню мамин плач украдкой
и представляю, каково
стать в двадцать восемь лет солдаткой –
не то женой, не то вдовой,
чей муж в бою пропал без вести
под Харьковом в сорок втором.
Надеялись мы с мамой вместе
на чудо много лет потом.
“Храните карточку... Целую...” –
в течение десятков лет
открытку бережно храню я,
последний фронтовой привет.
Под взорванным меридианом,
скреплявшим прежде шар земной,
лежит отец мой безымянным,
а кажется, что он со мной.
Мы удивительно похожи
(не сон ли это наяву?).
На снимках он меня моложе;
я словно за него живу…
За что ж, родные, те напасти
мостили ваш нелёгкий путь?
О, если б было в нашей власти
вас хоть на миг назад вернуть,
сказать, что должен был когда-то,
надеясь, как всегда, успеть...
Но всех опередила смерть,
оставив пустоту утраты.
Как молодость эгоистична, –
лишь бы поспеть на вираже.
Дай Бог, чтобы проснулась личность,
не дай Бог очерстветь душе
и гавань памяти покинуть.
Пока я сам отцом не стал,
не сознавал, каким был сыном,
как многим в жизни задолжал.
Но прошлое необратимо,
не отпускает нам грехи.
А годы пролетели мимо,
уж некому отдать долги.
Простите, что был часто занят
работой и своей семьёй,
что запоздалыми слезами
я потревожил ваш покой...
Сквозь все преграды память детства
всю жизнь сопровождает нас
и призывает оглядеться,
осмыслить лет ушедших власть.
* * *
Отца я почти не помню: мне не было и пяти лет, когда мы расстались 22 июня 1941 года, в день начала Отечественной войны.
Вспоминается, как он склонялся над детской кроваткой во время моей болезни, а также мой перепуг, когда я как-то увидел в окно, как мимо сам по себе проплывал зелёный околыш фуражки, обладателя которой в силу малого роста я увидеть не мог. И моё облегчение, когда оказалось, что это просто отец неожиданно на минуту забежал домой со службы. А служил он начальником разведки пограничного отряда в городе Унгены, на новой советско-румынской границе (после присоединения Сталиным Бессарабии к СССР в 1940 году).
Так что многое я знаю об отце со слов мамы. Мы жили в Унгенах в доме, в котором располагалась конспиративная квартира, замаскированная под магазин, с входом с площади. Туда приходили якобы за покупками агенты с донесениями с румынской стороны. Поэтому вход в нашу и соседскую квартиры был со двора. Соседями были сослуживец отца и его жена.
Я хорошо помню планировку дома. Вход был прямо на кухню, в углу которой стояла большая русская печь; её растапливали по очереди мама и соседка, а пользовались одновременно. Как-то соседка вскипятила на печи ведро воды для стирки и налила кипяток в стоявший на полу таз. Я почему-то крутился на кухне и, споткнувшись, уселся прямо в кипяток. Впоследствии военврач сказал, что спасло меня от ещё худших последствий то, что на мне были купленные накануне новые сапожки. Это событие надолго приковало меня к постели.
Моя мама работала учительницей младших классов, а отец постоянно был занят на службе, так что свободное время мама (со мной в придачу) проводила с жёнами других офицеров-пограничников. В памяти осталась вылазка на природу, где на поляне в моём присутствии велись довольно откровенные разговоры, которые я тогда действительно не понимал, но запомнил, и их смысл открылся мне гораздо позже.
Как только на город упали первые румынские снаряды, выпущенные с другой стороны Днестра, мы с мамой выбежали на площадь. Помню, как с дома напротив упала водосточная труба, подъехали пограничные грузовики, на которые взобрались жёны и дети пограничников почти без вещей (все были уверены, что война кончится через пару недель, ну, от силы месяцев), и нас отвезли на железнодорожную станцию. Мы с мамой отправились к бабушке, в Киев.
Когда немцы приблизились к столице Украины, и мы попытались уехать на восток, сделать это оказалось невозможно: поезда уже не ходили по расписанию, брали их с боем, часто после многодневного ожидания. Население города эвакуировали по предприятиям, мама в Киеве не работала, а бабушка была пенсионеркой. Когда уже не оставалось никакой надежды на эвакуацию, как-то ночью неожиданно появился мой отец, который оказался в районе Киева и сумел вырваться в город для эвакуации своей семьи. Мы спешно похватали минимум вещей и отправились с отцом, бабушкой, моей тётей – маминой сестрой и её дочерью на вокзал. Там отец с помощью своего удостоверения НКВД (тогда погранвойска подчинялись этой зловещей конторе) выхлопотал для нас документы на эвакуацию в г. Казань, посадил в товарный вагон и умчался в Мелитополь, где жила его мать, две сестры и племянница. Он сумел организовать и их эвакуацию на Урал, и тем самым спас всех нас от неминуемой гибели, если бы мы остались на оккупированной территории.
Путь в Казань занял несколько месяцев: наш состав пропускал как поезда, шедшие на фронт, так и санитарные поезда с фронта. Несколько раз наш состав бомбили немецкие самолёты, он останавливался, мы выскакивали из вагона и бежали в поле или в кусты, часто мама прикрывала меня собой и очень боялась, что мы можем потерять друг друга или отстать от поезда.
В Казани оказалось, что мама не сможет устроиться на работу учительницей, так как среди массы эвакуированных было много учителей, и она решила пойти на курсы медсестёр. После их окончания мама устроилась работать в госпиталь, в котором выхаживали раненых, переправленных из фронтовых госпиталей.
Поселили нас в доме барачного типа, где мы ютились втроём в маленькой комнате с печью и низким окном. Из мебели были стол, три табуретки, сундук и две раскладушки. Двор примыкал к свиноферме, являвшейся источником неистребимого аромата и объектом постоянного нашего интереса на предмет того, чем бы поживиться, чтобы заглушить чувство голода. Настоящим праздником были редкие дни, когда нам удавалось добыть предназначенный для свиней жмых, жёлтый или серый. Жмых привозили с маслокомбината, где из семечек отжимали подсолнечное масло. Нам особенно нравился вкусный, пахучий серый жмых, хотя и приходилось постоянно плеваться шелухой от семечек. Зато жёлтый жмых был твёрдым, как камень, и его можно было долго сосать и жевать, заглушая чувство пустоты в желудке.
Мы жили редкими скупыми письмами и открытками отца с фронта до тех пор, когда в 1942 году пришло официальное уведомление о том, что мой отец пропал без вести в районе Харькова, где тогда шли кровопролитные бои, в ходе которых город несколько раз переходил из рук в руки. Что ж "пропал без вести" – не "погиб смертью храбрых", и мы продолжали надеяться на чудо.
В Казани в эвакуации жили неподалёку от нас моя тётя, мамина сестра, со своей дочерью Верой Новоминской. Она часто после окончания занятий в школе делала домашние уроки в нашей комнатке, под бабушкиным присмотром. Её отец, как и мой, был на фронте. В 1943 году моя двоюродная сестра окончила десятилетку, ускоренные курсы связисток и ушла добровольцем на фронт. Очень скоро на неё пришла "похоронка".
Меня отдали в детский сад №13: во-первых, я был под присмотром, в коллективе, а во-вторых (и это самое главное) в детсаду как-то кормили. Когда мне исполнилось семь лет, решался вопрос, оставить ли меня ещё на год в детском саду или отдать в школу. Мама с бабушкой решили повременить со школой, где учеников не кормили. В год окончания детского сада (1944) нас сфотографировали, и на обороте сохранившегося до сих пор фотоснимка воспитательница сделала памятную надпись: "Вспоминай счастливые дни беззаботного детства, проведенные в детском саду. Воспитательница В.П.Вагина". Вот такая надпись сделана в голодной Казани 1944 года.
Когда советские войска освободили в 1944 году Киев, мама с бабушкой стали добиваться реэвакуации. Как раз в это время в Казани формировался эвакогоспиталь, который должен был отправляться в Киев, и маме удалось перевестись туда. В Киев мы добирались тоже в товарных вагонах, но несколько быстрее, чем из Киева в Казань в 1941-м: всё же наш эшелон считался почти военным, да и кормили нас в пути по госпитальному довольствию. В Киеве дом, где жила бабушка, разбомбили, так что нашу семью разместили в комнате общежития. В Киеве же я пошёл в школу, от которой у меня остались смутные воспоминания, так как почти всё время я проболел разными болезнями: от повальной в то время чесотки до банальных бесконечных простуд.
Киев сильно пострадал во время боёв, целые районы были разрушены бомбёжками, так что перебраться в собственную квартиру было нереально. А тут как раз начал формироваться эвакогоспиталь для отправки в только что освобождённый Львов, который мало пострадал во время войны: в 1941 году советские войска в спешке оставили Львов, боясь окружения, а в 1944 году ситуация повторилась с точностью "до наоборот". Сильные бои прошли рядом, в районе Тернополя, который почти весь был разрушен, а в центральной части Львова было лишь несколько домов, пострадавших от попадания авиабомб. Ходили слухи, что во Львове легко найти приличную квартиру, так как много местных поляков уезжает на запад, в Польшу. Поэтому мама перевелась в новый госпиталь, и мы отправились во Львов.
Несколько лет после окончания войны мы не теряли надежду на возвращение отца, но он так и не вернулся с фронта. Вначале мама, а потом и я неоднократно пытались разыскать могилу моего отца, но всегда получали один и тот же ответ: место захоронения неизвестно. По-видимому, он лежит в одной из многочисленных безымянных братских могил под Харьковом.