Посвящается Вере Холодной.
Круг замкнулся, февраль чёрно-белый
уносил в беспросветную глушь
утончённую нежность и веру,
и холодную скованность стуж.
По одесским исхоженным тропам,
Будто вязкие реки смолы,
растекались сомнение, ропот:
– Отчего же помочь не смогли?
Непонятным, неправдой казалось,
почему от щедрот Бога кисть
ей отмерила самую малость:
двадцать шесть и.... борись, не борись.
Горделивая стать и осанка,
чёткий контур коралловых губ,
восемь дней их сжигала испанка,
лихорадочный ветер был груб.
Заметало стремительно вехи,
уходило немое кино,
Век двадцатый – пустоты, прорехи,
смерть и роли – всё, как суждено.
Отходила, толпа бесновалась,
выла волком от боли и зла;
так жила, словно в фильме снималась,
так играла, как будто жила!
Бледных лилий букеты и ленты,
россыпь локонов, мраморность плеч;
белый холст, сохраняя моменты,
память молча пытался сберечь.
Стыло утро, и крошкой крахмальной
устилало дорогу зимой,
вот уже зеркала закрывали,
а с экрана смотрела живой.
Круг замкнулся, открыл в небо двери,
отворив потайное ключом,
где тапёр туш сыграет для Веры,
на последнем сеансе ночном.