Мне Муза разрешила потворить,
И ускользнула в форточку не глядя.
Я взял перо, бумагу. Начал: "...Дядя,
Был самых честных правил..." Говорить?
Что дальше началось: перо скрипело,
Чернила разлились, бумага в клочья.
И вижу так отчетливо, воочью,
Что вроде быть должно, но нету дела.
И ночь уже давно и мне не спится,
К бессоннице то я давно привык.
Вдруг пишется мне: "...инеем искрится..."
Какой то там "...бобровый воротник..."
Красиво стих ложится, величаво,
Слова текут, как из ручья вода.
Но понимаю: все-таки беда,
Вокруг все словно разом одичало.
Курчавый парень тростью бьет меня,
Ругается похабно, но красиво.
Какая то неведомая сила,
Идет как от библейского огня.
И я не в силах победить на спор,
Тот с Мойки опытней, умнее и проворный.
И я, хотя ни разу не придворный,
В него зажмурясь выстрелил в упор...
Проснулся-мой графин кристально пуст,
Как незаметно пролетела ночь.
Хоть кто-нибудь бы пособил помочь,
Зачем я изломал сирени куст?
Лишь помню только, что в пылу отваги,
Сражался так, что сам себе обуза.
А за окном хохочет громко Муза,
И на полу чистейший лист бумаги.