В Переделкино снег, будто море восставшее, хлынул,
Затопляя полотна лугов и подножия дач.
Неприкаянный век тут когда-то знамёна откинул
И в раздумьях застыл, позабыв о "судьбе сверхзадач" .
И недремлющий дом, деревянный, кирпичного цвета,
Опрокинутой аркой всё также в плену февраля.
В нём опять постоялец в трепещущей неге рассвета
Поджидает тайком неиспуганный взмах журавля...
Этот стылый покой - не уныние, а предвкушенье,
Словно девственный лист перед записью рвущихся слов.
И с ладони его получив и приняв угощенья,
Сотни резвых синиц возвращались под этот покров.
Не стремясь убежать и проститься с затерянным бытом,
Погружаясь в глубины извечно-желанного "быть",
Он стареющим Гамлетом, верным себе следопытом,
В этих топких снегах утешенье хотел раздобыть.
И его не найдя, будто слепнущий в мраке художник,
Он ловил налету каждый мнимый и таявший жест,
Не принявший родства, добровольно-свободный острожник,
Он вселенскую пряность вдохнул в наготу этих мест.
Крепкий разум его, словно сталь из огня – охлаждали,
Но под молотом истина формы чужой не взяла,
Растревожив февраль и воспев беспокойные дали,
Он ушёл в предъиюнье, увы, не дождавшись тепла…
Здесь степенную поступь хранят в полумраке дороги,
А в волненьях берёз уловим "монотонный пронанс" -
Вдруг взмывают опять в тишину журавлиные строки,
И зовут, и манят, и ведут в неизбежное нас...
И взрывается в миг потрясеньем духовная ярость,
И звенит, и грохочет, и в бубны неистово бьёт...
Но бесчисленный раз в омут этих глубин погружаясь,
Понимаешь - до дна вряд ли кто-то из нас донырнёт…