Расскажи мне, Том, как разрушилась твоя жизнь, как в руины твой обратился дом, как сломали тебе ребро кулаки человека, которого ты любил.
Не стесняйся, Том, воздуха набери, отыщи сил и расскажи о том, как тебя предавал тот, на ком твой сошёлся клин.
Ну же, Том, говори, как тебя разорвали на части, как грудину кромсал лом, и вспомни того, кто тебя бил.
Как переламывали тебя, Том, как не любили тебя, Том, и как при этом ты сам любил. Том, нам нужно с тобой говорить о нём.
Как ты падал, вставал и падал прекрасным лицом в грязь, а у того, кто с тобой был мил, слова шли ртом, и хлестали тебя, как Гром.
Помнишь, рёбрышки все твои прорвало свинцом, когда, уходя, тот, кто нужен был больше жизни, просто плюнул в твоё лицо.
Вспоминай, Том, как он ушёл, щёлкнула сталь замка, а ты уже бился лбом о хрупкую гладь окна, и как смерть потом манила тебя в проём, лишённый стекла.
Сколько раз, Том, в квартире твоей раздавался утробный вой, сколько раз в дверь стучал сосед, мечтая огромный кулак познакомить с твоей головой.
Как ты забывался сном, лихорадочным и рассыпчатым, как крупа; как ты ломал себя, Том, и как, наконец, сломал.
Как ты разругался с котом, не ласкал его, не играл клубком, не покупал корм. Чёрт, ты подонок, Том.
Том, твои телефоны летали по дому, как пух в июле, на стенах были кровавые росписи, росчерки твоего пера. Всё прошло это, Том, страхи твои уснули, как, впрочем, уснул ты сам.
Том, не бойся достать из глубин эту боль; поделись ею, Том, и она уйдёт, станет меньше, по крайней мере, станет памятью, льдом, по которому можно бить молотком, чтобы он превратился в воду, а потом – в ром.
Сколько длился этот запой, сколько литров в себя ты влил, чтобы забыть о том, как тяжело нести того, кто умер уже давно, того, кто из всех богатств мира подарил тебе только одно – ложь.
Пожалуйста, Том, не таясь, без прикрас расскажи, почему ты никак не умрёшь.