Повеса повесился. Тихо. Без всякой иронии.
Стараясь не пачкать ботинками кухонный стул.
Продал черепаху. Верёвку нашёл на балконе.
И окна закрыл, чтоб сквозняк его труп не продул.
Повеса повесился. В хлам. Не оставив записки.
Обычно в любом разговоре хитёр и остёр,
Тихонько хрипя, не прощаясь, ушёл по-английски,
До смерти любя сорок тысяч невинных сестёр.
«Как я замотался...» - подумал в последнем мгновении.
«Простите меня за мой чёрный и длинный язык...
Когда вы войдёте, вы будете мне по колени...
Я — выше... Я знаю... Я к этому в жизни привык.»
Повеса повесился. Это естественно, Господи!
Ты плюнул в глаза его божьей кровавой росой.
Ты вбил в потолок этот маленький сгорбленный гвоздик,
А в мозг его вбил, что он новый бессмертный Толстой.
Ты женщин из публики пошло ему ангажировал,
По пять раз на дню на сухую менял простыню,
Движеньями тел, как палач, свысока дирижировал,
С тоской закрывая глаза на бесстрастное, жалкое ню.
Повеса висит. Это - подлинник, не репродукция.
Уже не Сафронов, но всё же ещё не Ван Гог.
Тяжёлая совесть могла бы обрушить конструкцию,
Но совесть его невесома, как шёлковый шейный платок.
Повеса повесился. Глупо желать продолжения.
Ступнями отбит на прощанье бессмертный аккорд.
Он гордо висит, застрахованный от унижения
Сошествия в гроб...