Ада проснулась. Ада не хочет спать.
Ей не приснились люди с сердцами ив, там не очнулась Ады немая мать, там из живых никто
не остался
жив.
Аде не больно. Ада не помнит бо-
лезненных чувств — сердечный такой каприз. Ада не знает, что за зверюга — Бог? но повторяет:
«Боже,
прошу,
спаси...»
Аде не страшно. Разве ли это страх?!
Но назревает ужаса дикий вой. Ада не знает, как ей очнуться — как? Но понимает — очень большой ценой ей предстоит платить за немного бла-
женного трепета, матери поцелуй.
Ада не спит, но Ада так хочет сна, где её жизнь изменится хоть на дюйм.
Ада большая. Аде уже за де-
вять, и читает вслух те стихи, что мать раньше читала разве что в полутьме и обязательно Аду кладя в кровать. «Вдруг, — говорила, — монстры придут?» — и смех Адиной матери звонким был и таким, что не смеяться — был бы такой же грех, как и сорвать в садике их цветы...
Ада не плачет... Ада ещё в седле...
Пусть и завыли окна от ветра, и Ада ведь знает — монстры живут во тьме, а в её комнате вечно горит ночник.
Ада тоскует. Ада одна. Совсем.
Ей не до сказок — принцы давно уж спят. Ада не пишет взрослых больших поэм и не приходит в белый большой театр.
Ада большая. Ада устала от
грустных, навязчивых снов и устала спать. Пусть и проспит подряд миллион часов, но никогда
уже
не увидит
мать.