Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 1.4.
Роман Коншина писался лет через двадцать после описанных в нем событий. А первым крупным произведением, которое собственно и положило начало еврейской теме в русской литературе, был роман В. Т. Нарежного (1780-1825) «Российский Жилблаз, или Похождения князя Гаврилы Симоновича Чистякова». Известно, с какими цензурными препонами и противодействием властей пришлось столкнуться этому произведению. Хотя еще до официального представления в цензуру автор сделал ряд купюр и внес изменения эзоповского характера, министр народного просвещения А. К. Разумовский нашел в вышедших трех частях «многие предосудительные и соблазнительные места», на четвертой части печатание было остановлено, а первые три выпущенные весной 1814 г. – запрещены к продаже.
Долгое время роман распространялся в списках с издания 1814 г., попытки его издания в 1835, 1841 и даже в 1863-1864 гг. остались безрезультатными. Особенно характерно обоснование запрета, который наложил на него в 1841 г. цензор А. Фрейганг: «В целом романе все без исключения лица дворянского и высшего сословия описаны самыми черными красками; в противоположность им многие из простолюдинов, и в том числе жид Янька отличаются честными и неукоризненными поступками». Впервые подлинный текст «Российского Жилблаза» был издан лишь в 1938 г.
Не подлежит сомнению – и на это уже обращалось внимание, – что одной из главных причин неприятия романа властями было именно то, как в ней изображен персонаж, именуемый в большинстве случаев «жид Янька». И необычность этого образа для литературы своего времени, и его рубежное место в движении интересующей нас темы обязывают присмотреться к этому образу с вниманием, которым он до сих пор оказывался обделен. Проследим последовательность, в которой романист раскрывает черты незаурядной личности своего героя и то, как по мере такого раскрытия меняется восприятие и оценка его окружающими.
Вначале – еврей как еврей, род его занятий обычный для его соплеменников: держит шинок, дает ссуды под залог. Князь Чистяков, от имени которого ведется повествование, намеревается жениться и хочет раздобыть для своей невесты «обнову к венцу». Он небогат, единственное его имущество – корова, ее он и ведет к жиду Яньке, чтоб выкупить подвенечное платье своей невесты. И выясняет, что Янька оказывается вовсе не кровососом, заботящемся лишь о своей выгоде и стремящемся побольше урвать с ближнего. Переговоры заканчиваются тем, что «Янька отдал все имение будущей жены моей и, сверх того, пять рублей деньгами и два штофа водки. Я думал, что подобной великолепной свадьбы и самый знатный из предков моих не праздновал. Водку отдал я нести Марье, а сам, с узлом платья и пятью рублями, как стрела, бросился к своему дому, дабы сиятельнейшей невесте доказать любовь свою».
Пиршество, однако, завершилось трагически. Вернувшись домой, герой застал «стол, покрытый толстою простынею, вокруг его четыре подсвечника, а на нем бездыханное тело тестя моего, князя Сидора Андреевича Буркалова». Увидев рядом Яньку, он, взращенный в духе предубеждений к иудейскому племени, заподозрил, что тот и уморил его родственника. Но выясняется, что Буркалов, по деликатному выражению Яньки, «сам был несколько неосторожен».
Янька пытался напомнить ему, что ему «пора отдохнуть», т. е. ограничить неумеренные возлияния. «“Не твое дело, жид“, – отвечал он сурово, замахивая палкою. А вы сами знаете, каков был покойник! Я замолчал. Следствие видимое. Его ударил паралич или что-нибудь другое, и он умер скоропостижно. Я тотчас велел потушить огни, взял его с работником на плеча и принес сюда. Клянусь Моисеем, без всяких залогов дал я Марье денег столько, что она могла взять из церкви вашей подсвечники и нанять псаломщика“. Я взглянул на Марию, и удовлетворительный ответ ее подтвердил слова Янькины».
Но услуги, оказываемые герою евреем, этим не ограничились. Нужен был гроб, который Чистяков намеревался изготовить сам. Он «колол доски, сплочивал, строгал, перестрогивал и все делал с великим усердием и поспешностию, чтоб не опоздать к обедне, к чему время уже подходило. Вдруг слышу позади себя шум, оглядываюсь, и удивление мое было неописано! Вижу на заборе, со стороны огорода моего тестя, новый изрядный гроб, закрашенный красною глиною. С восторгом смотрел я на гроб, как жених смотрит на брачное ложе свое, и в тишине сердца благодарил провидение, удостоверяясь, что сие его дело, тем более что невидимая рука поддерживала гроб».
Спустя мгновение Чистяков видит высовывающуюся небольшую бороденку и понимает, чья это была невидимая рука. «Любезный Янька!», – говорит он, и это определение – первое и важное свидетельство тех изменений, которые происходят в его отношении к евреям, которым, оказывается, совсем не чужды доброта, отзывчивость, готовность прийти на помощь людям другой национальности и веры и готовность делать это бескорыстно. Как говорит Янька в ответ на удивление Чистякова, «это не купля, не продажа».
Пожалуй, наиболее полное представление о душевных качествах этого человека дает письмо, которое получает от него Чистяков: оно сквозит искренностью, трезвая характеристика окружающих реалий сочетается в нем с сохранением чувства собственного достоинства и убеждением в том, что призвание человека – в том, чтобы творить добро. В противоположность господствующим в его время представлениям о том, что положение и качества людей предопределены их национальностью, он напоминает, что все они равны, по крайней мере по «великому предопределению», т. е. в глазах Бога: «и князь и крестьянин, и староста и жид Янька».
Да, он ростовщик, но ведь эта его деятельность необходима самим христианам: будь они достаточно богаты, чтобы не нуждаться в его услугах, он бы давно погиб. Он берет залоги и проценты, но такова эта профессия, и так поступают все ростовщики независимо от национальности и вероисповедания. При этом он «терпит (иногда по необходимости) несколько месяцев сверх срока, а христианин христианина на другой день волочет в тюрьму».
И далее следует самое важное признание: «Я родился с тем, чтоб любить всех меня окружающих как братьев и друзей, но никто не хотел видеть во мне ни брата, ни друга. Что делать? Неблагодарность бывала иногда отличительною чертою не только целых семейств и областей, но веков и народов. Так бедному ли жиду Яньке не ожидать ее? О нет! Он не столько счастлив, и долговременные опыты так его в том утвердили, что даже и не ищет вознаграждений, а сердце его любит страстно одолжать».
И преданность этому убеждению он тут же подтверждает поступком: он возвращает Чистякову корову, которую тот был вынужден отдать ему в залог, и дает зарок поступать подобным образом и в будущем: «Как скоро будете в чем-либо иметь нужду, приходите ко мне, и я постараюсь удовлетворить вам по возможности, не призывая в помощь вексельных листов, маклеров и свидетелей. Как мне ни приятно одолжать честных людей, но искренно желаю (и думаю, вы довольны были бы исполнением моего желания), чтобы никогда ни в ком не иметь нужды. Но если вышнему то не угодно, сердце и сундук Яньки для вас отверсты».
Как мы помним, злополучная корова была главным достоянием четы Чистяковых, ее никем не чаянное возвращение дало им возможность строить планы на будущее, которые были «великолепнейшие из всех возможных воздушных замков». Если поведение Яньки опровергает представления о хищнической и эгоистичной природе евреев, то реакция на него Чистякова, в свою очередь, опровергает утверждение еврея о неблагодарности как отличительной черте веков и народов. «О Янька, Янька! – вскричал я, воздыхая. – Добродетель твоя достойна всякого христианина». Это восклицание – следующая стадия изменений в отношении к еврею.
После этого Чистяков уже называет его «другом». Как только у него появилась возможность расплатиться, он «побежал к другу моему жиду Яньке». И как же прореагировал на это «жид»? «Он крайне радовался счастливой перемене моего состояния, обещался пособить советами в заведении хозяйства; но никак не хотел взять от меня той суммы, в чем заложено было платье жены моей и что переменил я коровою. “Янька! – сказал я несколько горячо. – Когда я был беден до нищеты, не краснеясь принимал от тебя дары твои. Когда я теперь слава богу… то ты не обижай меня отказом“. Янька взял деньги и обещал прийти ко мне на вечер праздновать крестины. “Вы, князь, ни о чем не беспокойтесь! Со мною будет всего довольно!“ Мы расстались веселы».
Однако это веселье оказалось нарушено. Староста, имеющий, по его словам, «особое наставление или инструкцию от земского суда», начинает допрашивать Чистякова, не произошло ли его обогащение при помощи «чернокнижника, который может обморачивать людей». Неожиданно появляется Янька. Он не зря обещал, что с ним будет «всего довольно»: за ним следует работник, «обремененный» съестным и напитками. Янька предлагает «вечер провести веселее, чем о пустом спорить». Между ним и старостой происходит такой разговор:
«Староста. О пустом спорить? Янька, нет! Ты тут ничего не понимаешь. Если б дело шло о водке, о вине и других напитках, может быть, ты…
Янька. Если дело идет о человеке, то и я судить могу, и я имею сердце.
Староста. Ты – жид, так и сердце у тебя жидовское!
Я. В его сердце более любви к ближнему, чем у тебя, староста, ко взяткам и прицепкам!».
«Страшный бунт» перерастает в «вой, крик, шум и гарк, какого от создания мира едва ли слышно было». Жид Янька, который все время стоял молча, поджав руки, наконец решился действовать. Он раздвинул толпу, попросил скромно выслушать в молчании одно слово; они склонились, и он начал говорить. Как всегда он спокоен и убедителен. Он напоминает собравшимся, что они бывало по часу слушали его увещевания, когда он уговаривал их не пить больше, а тем более в долг, и со временем подтверждалась его правота, что ему много раз доводилось идти навстречу их пожеланиям, даже когда он бывал с ними не согласен. Он говорит все это не для того, чтобы возвысить или хотя бы обелить себя, а лишь для того, чтобы пробудить в собравшихся встречное внимание.
Он говорит: «Я буду просить вас о миролюбии и кротости! Вы очень кричите громко! хорошо, если не можете воздержаться; однакож признайтесь, что, говоря тихо и без жару, можно говорить умнее, а особливо о делах такой важности, какое приключилось и в сем знаменитом обществе, именно о чернокнижии. Помоги моему неведению, высокопочтеннейший староста Памфил Парамонович; растолкуй мне, что такое чернокнижник?».
Он внедряет в сознание собеседников простую истину: прежде чем о чем-то судить, надо правильно понимать, что оно собой представляет. Он согласен, что если чернокнижники, колдуны, ворожеи делают людям пакости: наводят засухи, проливные дожди, портят скот, делают людей оборотнями, то они и впрямь злые люди и заслуживают наказания. Но что злого сделал старый купец, который купил несколько старинных священных книг? Он никого не превратил в оборотня, напротив, «сделал добродетельнейший поступок; он поправил состояние знаменитой, но недостаточной фамилии князей Чистяковых».
Не дождавшись ответа, но уверенный, что был услышан, «он подошел к столу, налил большой кубок хорошего вина и почтительно поднес к Памфилу Парамоновичу. Староста поглядел на кубок, на жида, на все собрание и с легкою улыбкою сказал: “Право, Янько Янкелиович, ты – великий искуситель!“ С сим словом взял он кубок, поклонился на все стороны и выпил. Князья и все сочлены знаменитого сего собрания подняли радостный крик и ударили в ладони».
Янька доказывает, что он не только мастер говорить логичные и убедительные речи, он знаток человеческой психологии и безошибочно разбирается в том, как на кого воздействовать. И как результат его почтительно именуют по имени и отчеству, и кто именует! Тот самый староста, который только что отказывался признавать еврея человеком, способным судить, ибо имеет сердце! И это получает всеобщее одобрение. Мало того, эти люди изменились под воздействием увещеваний Яньки в дальнейшем говорили и спорили «уже без шуму, без ссоры, и гораздо за полночь разошлись по домам, желая друг другу доброй ночи».
Заканчивается первая часть романа отъездом Чистякова из родных мест и письмом, которое он, приняв такое решение, написал Яньке. Начинается оно обращением: «Любезнейший мой друг, Янько Янкелиович!». Как мы видим, под воздействием происходившего на наших глазах имя и отчество еврея слились в одно целое. Важно в этом письме не только его деловое содержание – что все свое имущество: «поле, огороды и достаточный запасец в хлебе и прочем» – все это он оставляет Яньке. Важен его тон, эмоциональность и доверительность его обращений, эмоциональность, которой они пронизаны: «Итак, прости, Янька, великодушный друг мой!» «Прости, мой верный друг, прости, Янька!».
У Чистякова не было в тот момент сомнений, что он прощается с «верным другом» навсегда. Но случилось иначе. В самом конце романа повествуется о том, как до его героя доходит слух, что в пустой избе завелся мертвец, который своими стонами не дает покоя. Войдя в эту избу, он обнаружил странное существо, «малое скорчившееся подобие человеческое» и узнал в нем Яньку. Он «стал перед ним на колени и с благоговением облобызал почтенное лицо еврея. Он заплакал, и я сам не мог удержать слез своих. Долго продолжались взаимные вопросы и ответы», из которых герой романа узнал тягостную историю злоключений Яньки и преследований, которым он подвергался.Священник публично предал его проклятью, без всякой вины его посадили в тюрьму, обвинив в непримиримой ненависти к христианству и надуманных «богопротивных преступлениях» и от видевших его людей он слышал лишь слова: «Околей, собака!».
И вот наступает момент, когда герой романа вновь прощается с Янькой и на этот раз навсегда. Здесь важно описание не только самой его кончины, но и чувств, испытанных при этом Чистяковым: «Он оборотился лицом к небу, закрыл опять глаза руками и утих. Медленно подошел я к нему, неподвижно смотрел несколько мгновений, нет ли малейшего движения; беру за руку – хладна; глаза сомкнуты, прилагаю руку к груди – сердце неподвижно, – нет более Яньки! Не нужно сказывать, что ощутила тогда душа моя. Если бы сгорели поля мои, побиты были градом сады и огороды, если бы отнялась половина самого меня, – я не столько бы поражен был. Бросясь на колени, поцеловал я охладевшие уста его и с горькими на глазах слезами, простерши руки к небу, воззвал с умилением <…> Я взял его в объятия, отнес в свой садик, положил в самом дальнем углу под кустами дикой розы и тут вознамерился упокоить кости его при первом восходе солнца<…> Я вырыл яму подле шиповника и с благоговением опусил в нее почтенные остатки доброго еврея. Всю ночь провел я в молитвах у сей могилы об успокоении души его<…> Пристанища у меня нет, и потому могила Яньки пусть на первый случай будет моим изголовьем. Я прихожу к ней и – ужас! – вижу, что труп его вырыт из земли, и, обезображенный, лежит на поверхности. Таковая злоба и бесчеловечие лишили меня совершенно рассудка. Я торжественно предал проклятию всех обитателей фалалеевских, решился оставить свою родину, и – оставить навсегда».
Понадобились десятилетия, прежде чем такое изображение еврея, какое мы видим в «Российском Жилблазе», стало явлением привычным, не вызывающим удивления. Нарежный проявил себя в этом романе не только как оригинальный художник, но и как проницательный мыслитель. Он намного опередил свое время.