Невысокая гора
Горделиво над лугом и речкой паря,
она жаром полдневным безудержно пышет –
это часть моей родины, это – гора
не высокая, но для меня – всех превыше!
Всех родней, всех прекрасней… Так любят детей,
так щекой прижимаются к нежной фиалке,
что растёт у подножья. И век скоростей,
словно мимо проходит – ненужно, неярко!
Центр земли – лишь она! Эта малая высь!
Отшлифованы камни ветрами до блеска.
Можно здесь провести всю останную жизнь,
становясь её частью, лишь строчкою текста.
Её метрики в дебрях времён. Мне гора
эта с медным отливом, вольготно сырая,
когда долгих дождей наступает пора,
предстаёт, как кусочек потерянный рая!
И куда ей до них – непролазных вершин
Эвереста и Альп? Безымянной дурёхе?
Но она для меня - измерений аршин
самых точных из всех, до кусочка, до крохи…
С ней я связана прочно. Меня так влечёт
всею памятью – вглубь там, где мхи золотые!
Изначалье моё! Семь цветов и семь нот!
Распрекрасье моё! Маков цвет! Яснокрылье!
И как жизнь не ломала меня, я не гнусь
ради этой горы – куклы каменной, мошки,
что хранит неохватная матушка-Русь,
словно старшая, словно матрёшка в матрёшке!
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама бы встала между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновней,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, новью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Ах ты, прелесть моя, позывные ветров,
разговоры и сплетни – немыслимый слоган.
Но мне только бы знать, что ты, милый, здоров,
что ни кем не обижен, ни кем не оболган!
Я люблю тебя так, словно ты – Божий свет!
Словно ты – то созвездие в белой рубашке.
Словно строчка из клятвы. Старинный обет.
Словно поле, где клевер, чабрец и ромашки.
Моё сердце так бьётся, как будто оно
не познает уже боли, страха и гнева…
Словно мы тот стежок, чтоб доткать полотно
мирозданья всего и познания древо!
Ключ к открытию файла. Последний пароль
понимания флоры и фауны здешней.
Как заплыв по реке, чтобы брас и чтоб кроль
на закат, как всегда, цвета спелой черешни!
И свобода закончилась. Если ты спишь,
значит, я в изголовии лучиком малым.
Мой сыночек, мой лапонька – птичка мой, стриж.
Так ждала тебя, милый, о встрече мечтала!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его – долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – тяжче, чище?
Как остеречь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
***
Ни жутким морозом, ни ветром с обрыва
меня напугать невозможно воочию!
Всё так же по-прежнему я терпелива,
как русский народ, как и все, между прочим!
Моё обострённое чувство свободы
оттуда, из прошлого всходит крылато.
Меня покорить невозможно, не пробуй!
Ах, и подкупать меня тоже не надо…
Дары сицилийцев и золото греков
не действуют там, где есть слово «отчизна»!
Где есть Голубиная книжица предков,
на остров Буян, где есть вечная виза!
Персидский павлин? Не смеши. Мне синица
натенькает счастье росою в ладони!
Я – не перебежчица, коей не спится
от криков измученной стаи вороньей.
Я, верно, из той же печи, где зрел Разин,
в крови моей тоже живут Пугачёвы.
И на берегу не Евфрата, а Клязьмы
меня стерегут золотые подковы!
Мои Гамаюны взлетели на ветки,
где шило в мешке утаить невозможно!
От каменной бабы – из той же я лепки –
чутьё моё зрячее знает, где ложно!
Дубовое сердце моё от Псалтыри
никто не отымет своею рукою!
С крыльца моего открываются шири,
и дали, и вечность, какой нет покоя!
***
…А как погляжу на Накрусово, все мне – родня:
площадь Базарная, улица Длинная и голубятни,
жёлтые пёрышки листьев там, где ребятня
игры устроили возле кирпичной усадьбы!
Стонет берёза, а как ей вовеки забыть
дом этот некогда пышный известнейших братьев,
тянет она к ним ладони пустые, лишь тёмная зыбь
ей откликается из растревоженной гати!
Выбиты окна. И только старик, опершись
на деревянную, всю в паутинках ограду,
истово молится на деревенскую жизнь
ту, что гуляет вся в белом по здешнему саду!
Лето не помнить? Его холостую жару,
Дмитриев, батюшка, фото наклеил в альбоме,
адово пекло, где смерть нам красна на миру –
родина старцев склонюсь пред тобою в поклоне!
Вот оно наше, исконное, что никогда не избыть,
если разрушенных храмов нам святость досталась!
Если за речкой жиреет по осени выпь,
если предвечная жизнь предо мной расплескалась!
И на коленях молиться хочу ныне день я деньской
о преподобном Фаддее словами из прожитой книги!
Здесь шерстобитка была, маслобойка; струилось рекой
время базарное, сытое, слаще изюмной ковриги!
Свойства целебной воды – Алатыри, Суры
можно узнать, если только разок искупаться.
Жадно хватаю губами я Божьи дары,
пью эту воду, как новое чудо-лекарство!
***
Свет мой, Владимир, Георгий - твой батюшка строгий!
Нам ли с тобой упиваться медлительным сказом?
Томных шипящих согласных тягучим пролеском?
В складках у нас носогубных таятся морщины.
Нам ли обсасывать косточки прошлого века?
Хочешь, сожгу я «Лолиту» в камине под вечер,
ох, разгорятся сухие дровишки, нащёлкав
парных, но зыбких мгновений, сминая бумагу!
Хочешь, тебе напишу я расписку об этом
или поверишь мне на слово, стойкий дружище?
Как я люблю говорок восходящих созвучий,
предана им, как никто из указанных выше.
Ах, никогда не была я порочной, хоть в зябких
часто гуляла болотах, сбирая купавы.
Будет в окошко струиться церквушки созвучно,
сердце щемя, трепыхаясь, на небе светило.
Жгуче прижмёмся мы к полу рисунчатым телом,
батюшка всем нам троим пропоёт: «Аллилуйя!»
Я погляжу: было трое, откуда четвёртый
в белой одежде над нами витает, безгрешный?
Радуйся, радуйся, люд дорогой православный,
вот мы припали к стопам, распластавшись пред всеми!
Как отцветёт земляника лесная по дебрям,
я наберу этих радостных ягод в корзину,
будем мы чай попивать. А на блюдечке белом
сладкое варево будет малиной сочиться!
Исторический цикл
1.
Князь вещий! Так вот ты какой! Я узнала
по голосу – медленны были слова…
Я тоже, такая как ты, из металла,
и дёгтем ворота мне красит молва.
Я – тоже боец! По утрам меня будят
не звоны будильника – колокола!
И где-то в душе – не убитом сосуде –
призыва к победе лампадка светла!
Тяжёлый характер… Я, может, согласна
тебе покориться (дикарка, хоть вой!),
руками обвить. И понять, что прекрасно:
добро отделить мне от злобы людской.
Теперь я узнала все пашни, все долы
и сны всех столетий, веков календарь!
Зачем приходили татаро-монголы,
и княжить надумал Лжедмитрий, Лже-царь.
Чтоб мне, словно вымершим знаньям, дорогам,
исчезнувшим звёздам во тьме, языкам,
не впасть в забытьё! Не свернуться бы в кокон!
Не краденной быть, как шедевры, из рам!
Откушай вина – пусть мгновенье продлится!
Колечко на пальце – вся ноша моя!
Всего из одежды – рубашка из ситца,
из слов одна фраза: «Навеки твоя!»
2.
Наша последняя ночь перед боем,
князь Ярослав, под Смоленском в дому.
Сумерки красные зреть нам обоим:
выпьет тела ясный свет в терему!
На берегу Ахтубы - сарацины.
Астрахань взята. Горит Отчий край…
Но снег сегодня – пушистый, наивный,
платья подол опушил горностай.
Что там? Застёжки, булавки, крючочки…
Матушкин перстень, кольцо, амулет…
Нет, мы успеем!
Лён белой сорочки
на пол спадает, прозрачный на свет.
Косы отдам тебе я – с головою…
Что после будет? Упал башмачок…
Наша последняя ночь перед боем.
Ближе, роднее… ещё и ещё…
Княжьи истомные лица…
Мы – в прошлом!
Веке тринадцатом. Нам ли не знать
стана монгольского? Несыть – за грошик
земли былинные шла разорять!
Шкурами станем бобра и куницы,
жиром медведя платить Хану дань.
Не обессудь!
Будем людям мы сниться…
Значит, сумеет, сумеет продлиться
наша любовь.
Терем. Сизая рань…
***
Когда целую руки и глаза!
И каждую травинку на тропинке!
Мой жест «люблю»! А после – пусть вокзал
мне пылью оседает на ботинки…
Теперь не буду к людям я строга.
А если дождь до боли неутешен,
смогу ли не простить теперь врага
и полюбить своих друзей чуть меньше?
И этот круг – плащ, панцирь и печать –
не разорвать на мелкие промашки!
Мой день – твой день, где солнце – у плеча
и нас обоих отраженье, наш – он!
О, вкус небес смородиновый весь!
По краю – голубичный, нежномятный!
«Славянку» пусть сыграет нам оркестр,
весь шар земной: слова, признанья, клятвы!
Вселенную сыграет! Коль никак,
прощаясь, не расстанемся, ни с места
не сдвинемся! Мой день – мой саркофаг,
я в нём навек наивна и прелестна!
Чиста! О, сколько, время, не суди!
И сколько, лекарь, не лечи, всё – рана,
незаживающая у меня в груди
там, под ребром, левее! Как ни странно!
Разлука
У меня, дорогой, всё не хуже других,
есть свой сайт,
есть свой дом и, конечно, машина!
Я любила тебя так прекрасно, наивно,
и сейчас, может быть, я люблю за двоих.
Что ты выберешь мне?
Рельсы, если угодно!
Мой характер стервозен – чуть что,
за порог!
Улетают минуты в свой край тепловодный,
даже вечность, наверно, имеет свой срок…
Все уходят. И пусть. Скатерть стелет дорога.
Исчезает простор тот, что воин и страж!
Даже солнце садиться во тьму краснобоко,
даже птицы на юг завершают вираж.
Так и что же ты выберешь
всё-таки, друг мой?
Я согласна на всё – сон ли каверзный, явь,
боль измены ли, сладость сердечного стука,
я согласна на всё!
Мне – меня лишь оставь!
Я сама себя выгоню! Скалкой, метлою!
Свой портрет уберу, свои тапки с ковра!
Вот тогда мне никто - даже я! – быть с тобою
помешать не посмеет всю ночь до утра!
А с рассветом лицо своё смою с окошка
разъярённым дождём – он так кстати полил!
… Что-то было ещё между нами хорошего?
Может, нежность звонка и дрожанье перил?
Может, тени, руками друг друга обнявшие?
Может, губы, шептавшие: «Снова… опять…»
…Амнезия! Ау! Как избыть,
что втельмяшилось?
Мне устроить скандал? Взрывников мне позвать?
Мне забить сундуки этой фразой – расстались мы! –
до отказа, до верха, пока хватит сил?
Коль наукой доказано, что Апокалипсис
не сгубил человечество – лишь пригубил!
***
Чтоб окна – настежь, двери бы – с петель!
Прости измены, подлости, коварства!
Прости гордыню стран, морей, земель
и, обманувшее нас, государство!
Прости латынь – я думаю на ней!
Прости санскрит, его хочу понять я!
И в череде благообразных дней
открой мне двери, словно бы объятья!
Я верю, мы появимся ещё,
не перебило нам хребты могуче!
Тебе и соль, и спички в вещмешок,
я положила так, на всякий случай!
И всё равно прости! Не от тоски
прошу тебя, а не кого попало,
я оттого, что в драке кулаки
давно моё добро поотшибало!
И шар земной, тяжёлый, под ногой!
Его прости за разноцветье лужиц.
Родной мой, сокровенный, дорогой,
прости сплетенье в перекрёстки улиц!
И маникюр, не сделанный вчера!
Прости меня, вселенную всю в целом,
ленивый август тот, что вечера
наполнил вкусом яблочным, поспелым!
Все отойдите! Вот он – жизни смысл!
Тягучий, наливной, он, как спасенье,
превыше всех небес и всех отчизн,
он есмь – прощенье!
Хватаем воздух, выдыхая, ртом,
вокруг лесов чахоточная стылость…
…О, я сама с таким большим трудом
прощать, как с кожей отдирать, училась!
***
Оглянуться? О, нет, ни за что. Вдруг того уже нет
дорого, пронзительно доброго мира в помине?
Там, где было тепло, где струился и нежился свет
и где стайка старух притулилась в дверях в магазине!
Кто придумал тебя второпях, не считая до ста
этот скомканный мир, этот спутанный миг полудетский?
Словно вынул из сердца, как будто примерил с холста,
завернул, словно пряник, меня угостив по-соседски!
О, как верила я – до истерики, жадно, до слёз,
а затем утихала – до шёпота, правды, объятий
в то, что жизнь навсегда, что навечно, бездонно, всерьёз
и – что ради Христа и бессмертия нашего ради!
Ах, в селе магазин, ах, простая еда и питьё!
Ах, Георгий с копьём на медвяной, грошовой копейке!
Оглянуться? Да что вы! А вдруг это всё не моё?
А другой предназначено – ушлой, вон той прохиндейке?
В ярко-красной помаде французской тугие уста
и духи от «Диор». Ей такой вот, бесстыжей, не жалко
всё расставить по полкам, картину, что снята с холста,
да к стене пригвоздить, не заметив, что смята фиалка…
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
Невысокая гора
Горделиво над лугом и речкой паря,
она жаром полдневным безудержно пышет –
это часть моей родины, это – гора
не высокая, но для меня – всех превыше!
Всех родней, всех прекрасней… Так любят детей,
так щекой прижимаются к нежной фиалке,
что растёт у подножья. И век скоростей,
словно мимо проходит – ненужно, неярко!
Центр земли – лишь она! Эта малая высь!
Отшлифованы камни ветрами до блеска.
Можно здесь провести всю останную жизнь,
становясь её частью, лишь строчкою текста.
Её метрики в дебрях времён. Мне гора
эта с медным отливом, вольготно сырая,
когда долгих дождей наступает пора,
предстаёт, как кусочек потерянный рая!
И куда ей до них – непролазных вершин
Эвереста и Альп? Безымянной дурёхе?
Но она для меня - измерений аршин
самых точных из всех, до кусочка, до крохи…
С ней я связана прочно. Меня так влечёт
всею памятью – вглубь там, где мхи золотые!
Изначалье моё! Семь цветов и семь нот!
Распрекрасье моё! Маков цвет! Яснокрылье!
И как жизнь не ломала меня, я не гнусь
ради этой горы – куклы каменной, мошки,
что хранит неохватная матушка-Русь,
словно старшая, словно матрёшка в матрёшке!
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама бы встала между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновней,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, новью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Ах ты, прелесть моя, позывные ветров,
разговоры и сплетни – немыслимый слоган.
Но мне только бы знать, что ты, милый, здоров,
что ни кем не обижен, ни кем не оболган!
Я люблю тебя так, словно ты – Божий свет!
Словно ты – то созвездие в белой рубашке.
Словно строчка из клятвы. Старинный обет.
Словно поле, где клевер, чабрец и ромашки.
Моё сердце так бьётся, как будто оно
не познает уже боли, страха и гнева…
Словно мы тот стежок, чтоб доткать полотно
мирозданья всего и познания древо!
Ключ к открытию файла. Последний пароль
понимания флоры и фауны здешней.
Как заплыв по реке, чтобы брас и чтоб кроль
на закат, как всегда, цвета спелой черешни!
И свобода закончилась. Если ты спишь,
значит, я в изголовии лучиком малым.
Мой сыночек, мой лапонька – птичка мой, стриж.
Так ждала тебя, милый, о встрече мечтала!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его – долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – тяжче, чище?
Как остеречь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
***
Ни жутким морозом, ни ветром с обрыва
меня напугать невозможно воочию!
Всё так же по-прежнему я терпелива,
как русский народ, как и все, между прочим!
Моё обострённое чувство свободы
оттуда, из прошлого всходит крылато.
Меня покорить невозможно, не пробуй!
Ах, и подкупать меня тоже не надо…
Дары сицилийцев и золото греков
не действуют там, где есть слово «отчизна»!
Где есть Голубиная книжица предков,
на остров Буян, где есть вечная виза!
Персидский павлин? Не смеши. Мне синица
натенькает счастье росою в ладони!
Я – не перебежчица, коей не спится
от криков измученной стаи вороньей.
Я, верно, из той же печи, где зрел Разин,
в крови моей тоже живут Пугачёвы.
И на берегу не Евфрата, а Клязьмы
меня стерегут золотые подковы!
Мои Гамаюны взлетели на ветки,
где шило в мешке утаить невозможно!
От каменной бабы – из той же я лепки –
чутьё моё зрячее знает, где ложно!
Дубовое сердце моё от Псалтыри
никто не отымет своею рукою!
С крыльца моего открываются шири,
и дали, и вечность, какой нет покоя!
***
…А как погляжу на Накрусово, все мне – родня:
площадь Базарная, улица Длинная и голубятни,
жёлтые пёрышки листьев там, где ребятня
игры устроили возле кирпичной усадьбы!
Стонет берёза, а как ей вовеки забыть
дом этот некогда пышный известнейших братьев,
тянет она к ним ладони пустые, лишь тёмная зыбь
ей откликается из растревоженной гати!
Выбиты окна. И только старик, опершись
на деревянную, всю в паутинках ограду,
истово молится на деревенскую жизнь
ту, что гуляет вся в белом по здешнему саду!
Лето не помнить? Его холостую жару,
Дмитриев, батюшка, фото наклеил в альбоме,
адово пекло, где смерть нам красна на миру –
родина старцев склонюсь пред тобою в поклоне!
Вот оно наше, исконное, что никогда не избыть,
если разрушенных храмов нам святость досталась!
Если за речкой жиреет по осени выпь,
если предвечная жизнь предо мной расплескалась!
И на коленях молиться хочу ныне день я деньской
о преподобном Фаддее словами из прожитой книги!
Здесь шерстобитка была, маслобойка; струилось рекой
время базарное, сытое, слаще изюмной ковриги!
Свойства целебной воды – Алатыри, Суры
можно узнать, если только разок искупаться.
Жадно хватаю губами я Божьи дары,
пью эту воду, как новое чудо-лекарство!
***
Свет мой, Владимир, Георгий - твой батюшка строгий!
Нам ли с тобой упиваться медлительным сказом?
Томных шипящих согласных тягучим пролеском?
В складках у нас носогубных таятся морщины.
Нам ли обсасывать косточки прошлого века?
Хочешь, сожгу я «Лолиту» в камине под вечер,
ох, разгорятся сухие дровишки, нащёлкав
парных, но зыбких мгновений, сминая бумагу!
Хочешь, тебе напишу я расписку об этом
или поверишь мне на слово, стойкий дружище?
Как я люблю говорок восходящих созвучий,
предана им, как никто из указанных выше.
Ах, никогда не была я порочной, хоть в зябких
часто гуляла болотах, сбирая купавы.
Будет в окошко струиться церквушки созвучно,
сердце щемя, трепыхаясь, на небе светило.
Жгуче прижмёмся мы к полу рисунчатым телом,
батюшка всем нам троим пропоёт: «Аллилуйя!»
Я погляжу: было трое, откуда четвёртый
в белой одежде над нами витает, безгрешный?
Радуйся, радуйся, люд дорогой православный,
вот мы припали к стопам, распластавшись пред всеми!
Как отцветёт земляника лесная по дебрям,
я наберу этих радостных ягод в корзину,
будем мы чай попивать. А на блюдечке белом
сладкое варево будет малиной сочиться!
Исторический цикл
1.
Князь вещий! Так вот ты какой! Я узнала
по голосу – медленны были слова…
Я тоже, такая как ты, из металла,
и дёгтем ворота мне красит молва.
Я – тоже боец! По утрам меня будят
не звоны будильника – колокола!
И где-то в душе – не убитом сосуде –
призыва к победе лампадка светла!
Тяжёлый характер… Я, может, согласна
тебе покориться (дикарка, хоть вой!),
руками обвить. И понять, что прекрасно:
добро отделить мне от злобы людской.
Теперь я узнала все пашни, все долы
и сны всех столетий, веков календарь!
Зачем приходили татаро-монголы,
и княжить надумал Лжедмитрий, Лже-царь.
Чтоб мне, словно вымершим знаньям, дорогам,
исчезнувшим звёздам во тьме, языкам,
не впасть в забытьё! Не свернуться бы в кокон!
Не краденной быть, как шедевры, из рам!
Откушай вина – пусть мгновенье продлится!
Колечко на пальце – вся ноша моя!
Всего из одежды – рубашка из ситца,
из слов одна фраза: «Навеки твоя!»
2.
Наша последняя ночь перед боем,
князь Ярослав, под Смоленском в дому.
Сумерки красные зреть нам обоим:
выпьет тела ясный свет в терему!
На берегу Ахтубы - сарацины.
Астрахань взята. Горит Отчий край…
Но снег сегодня – пушистый, наивный,
платья подол опушил горностай.
Что там? Застёжки, булавки, крючочки…
Матушкин перстень, кольцо, амулет…
Нет, мы успеем!
Лён белой сорочки
на пол спадает, прозрачный на свет.
Косы отдам тебе я – с головою…
Что после будет? Упал башмачок…
Наша последняя ночь перед боем.
Ближе, роднее… ещё и ещё…
Княжьи истомные лица…
Мы – в прошлом!
Веке тринадцатом. Нам ли не знать
стана монгольского? Несыть – за грошик
земли былинные шла разорять!
Шкурами станем бобра и куницы,
жиром медведя платить Хану дань.
Не обессудь!
Будем людям мы сниться…
Значит, сумеет, сумеет продлиться
наша любовь.
Терем. Сизая рань…
***
Когда целую руки и глаза!
И каждую травинку на тропинке!
Мой жест «люблю»! А после – пусть вокзал
мне пылью оседает на ботинки…
Теперь не буду к людям я строга.
А если дождь до боли неутешен,
смогу ли не простить теперь врага
и полюбить своих друзей чуть меньше?
И этот круг – плащ, панцирь и печать –
не разорвать на мелкие промашки!
Мой день – твой день, где солнце – у плеча
и нас обоих отраженье, наш – он!
О, вкус небес смородиновый весь!
По краю – голубичный, нежномятный!
«Славянку» пусть сыграет нам оркестр,
весь шар земной: слова, признанья, клятвы!
Вселенную сыграет! Коль никак,
прощаясь, не расстанемся, ни с места
не сдвинемся! Мой день – мой саркофаг,
я в нём навек наивна и прелестна!
Чиста! О, сколько, время, не суди!
И сколько, лекарь, не лечи, всё – рана,
незаживающая у меня в груди
там, под ребром, левее! Как ни странно!
Разлука
У меня, дорогой, всё не хуже других,
есть свой сайт,
есть свой дом и, конечно, машина!
Я любила тебя так прекрасно, наивно,
и сейчас, может быть, я люблю за двоих.
Что ты выберешь мне?
Рельсы, если угодно!
Мой характер стервозен – чуть что,
за порог!
Улетают минуты в свой край тепловодный,
даже вечность, наверно, имеет свой срок…
Все уходят. И пусть. Скатерть стелет дорога.
Исчезает простор тот, что воин и страж!
Даже солнце садиться во тьму краснобоко,
даже птицы на юг завершают вираж.
Так и что же ты выберешь
всё-таки, друг мой?
Я согласна на всё – сон ли каверзный, явь,
боль измены ли, сладость сердечного стука,
я согласна на всё!
Мне – меня лишь оставь!
Я сама себя выгоню! Скалкой, метлою!
Свой портрет уберу, свои тапки с ковра!
Вот тогда мне никто - даже я! – быть с тобою
помешать не посмеет всю ночь до утра!
А с рассветом лицо своё смою с окошка
разъярённым дождём – он так кстати полил!
… Что-то было ещё между нами хорошего?
Может, нежность звонка и дрожанье перил?
Может, тени, руками друг друга обнявшие?
Может, губы, шептавшие: «Снова… опять…»
…Амнезия! Ау! Как избыть,
что втельмяшилось?
Мне устроить скандал? Взрывников мне позвать?
Мне забить сундуки этой фразой – расстались мы! –
до отказа, до верха, пока хватит сил?
Коль наукой доказано, что Апокалипсис
не сгубил человечество – лишь пригубил!
***
Чтоб окна – настежь, двери бы – с петель!
Прости измены, подлости, коварства!
Прости гордыню стран, морей, земель
и, обманувшее нас, государство!
Прости латынь – я думаю на ней!
Прости санскрит, его хочу понять я!
И в череде благообразных дней
открой мне двери, словно бы объятья!
Я верю, мы появимся ещё,
не перебило нам хребты могуче!
Тебе и соль, и спички в вещмешок,
я положила так, на всякий случай!
И всё равно прости! Не от тоски
прошу тебя, а не кого попало,
я оттого, что в драке кулаки
давно моё добро поотшибало!
И шар земной, тяжёлый, под ногой!
Его прости за разноцветье лужиц.
Родной мой, сокровенный, дорогой,
прости сплетенье в перекрёстки улиц!
И маникюр, не сделанный вчера!
Прости меня, вселенную всю в целом,
ленивый август тот, что вечера
наполнил вкусом яблочным, поспелым!
Все отойдите! Вот он – жизни смысл!
Тягучий, наливной, он, как спасенье,
превыше всех небес и всех отчизн,
он есмь – прощенье!
Хватаем воздух, выдыхая, ртом,
вокруг лесов чахоточная стылость…
…О, я сама с таким большим трудом
прощать, как с кожей отдирать, училась!
***
Оглянуться? О, нет, ни за что. Вдруг того уже нет
дорого, пронзительно доброго мира в помине?
Там, где было тепло, где струился и нежился свет
и где стайка старух притулилась в дверях в магазине!
Кто придумал тебя второпях, не считая до ста
этот скомканный мир, этот спутанный миг полудетский?
Словно вынул из сердца, как будто примерил с холста,
завернул, словно пряник, меня угостив по-соседски!
О, как верила я – до истерики, жадно, до слёз,
а затем утихала – до шёпота, правды, объятий
в то, что жизнь навсегда, что навечно, бездонно, всерьёз
и – что ради Христа и бессмертия нашего ради!
Ах, в селе магазин, ах, простая еда и питьё!
Ах, Георгий с копьём на медвяной, грошовой копейке!
Оглянуться? Да что вы! А вдруг это всё не моё?
А другой предназначено – ушлой, вон той прохиндейке?
В ярко-красной помаде французской тугие уста
и духи от «Диор». Ей такой вот, бесстыжей, не жалко
всё расставить по полкам, картину, что снята с холста,
да к стене пригвоздить, не заметив, что смята фиалка…
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.
Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!
Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!
…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!
Невысокая гора
Горделиво над лугом и речкой паря,
она жаром полдневным безудержно пышет –
это часть моей родины, это – гора
не высокая, но для меня – всех превыше!
Всех родней, всех прекрасней… Так любят детей,
так щекой прижимаются к нежной фиалке,
что растёт у подножья. И век скоростей,
словно мимо проходит – ненужно, неярко!
Центр земли – лишь она! Эта малая высь!
Отшлифованы камни ветрами до блеска.
Можно здесь провести всю останную жизнь,
становясь её частью, лишь строчкою текста.
Её метрики в дебрях времён. Мне гора
эта с медным отливом, вольготно сырая,
когда долгих дождей наступает пора,
предстаёт, как кусочек потерянный рая!
И куда ей до них – непролазных вершин
Эвереста и Альп? Безымянной дурёхе?
Но она для меня - измерений аршин
самых точных из всех, до кусочка, до крохи…
С ней я связана прочно. Меня так влечёт
всею памятью – вглубь там, где мхи золотые!
Изначалье моё! Семь цветов и семь нот!
Распрекрасье моё! Маков цвет! Яснокрылье!
И как жизнь не ломала меня, я не гнусь
ради этой горы – куклы каменной, мошки,
что хранит неохватная матушка-Русь,
словно старшая, словно матрёшка в матрёшке!
***
Не просто я люблю – растворена,
рассыпана, растёрта на кусочки,
любовь, как омут, где не видно дна,
мой сын, кровиночка, бессонны ночки!
Пищи мне чаще. Говори со мной.
Я и сама люблю сорить словами.
…Дорогу постелила б пред тобой,
сама бы встала между берегами.
Все беды бы смолола в жерновах
и, как муку, развеяла по полю.
Я не могу так жить – не при делах,
мне нужно, чтобы честно – съесть пуд соли.
Знать, что и как. Соломку подстелить.
Заштопать раны, что в душе сыновней,
сквозь стены видеть, сквозь туманов зыбь
всем существом, всем запредельем, новью.
Упрятать бы от мира, от судьбы,
тебя мой большеротый, кареглазый,
кривой тропинки, от авось, кабы
так, как могу – светло, богобоязно…
И надо бы прощаться. И гудки
тебя зовут. А мне приличья ради
рукой бы помахать. Но вопреки
ладонью глажу стриженные пряди…
Сын
«…И нарекла его Асир»
из Библии
Как мне тебя спасти? Договориться
всё с тем же Ноем? Взятку дать кому?
Матросику, что булку ест с корицей?
Иль, может, капитану самому?
Но толкотня вокруг: детишки, звери.
Авоськи и баулы – на полу.
Кричу, зову… а под ногами – перья,
песок и стёкла, втоптаны в золу.
Туман сиренев, густ, как будто масло.
Хватаю за плечо – а вдруг твоё?
Матросик вытер губы. Белой краской
окрашен мостик. Дед вопит: «Жульё!»
Толкает в спину: «Дамочка, скорее…»
Я упираюсь, словно приросла.
И лишь звезда холодная на рее,
и паруса, как хищных два крыла.
… Ты лучше накажи меня, о, Боже!
Но не его! Пусть грешен он стократ!
Пусть я, не он - безлика и ничтожна
пред этим миром, что грозой объят.
Спаси всех тех, кто оступился нынче.
Кто не прощён, так ты его прости.
Кто лжив, кто вороват, кто обезличен
под бой курантов ровно до шести.
И я клянусь, что выучу английский,
что на гитаре курс пройду к весне.
Всё, что желаешь! Ананасы, виски,
кисель, оладьи на муке, зерне…
Но лишь его спаси. Его. Его лишь!
Как сын Иакова спасённым был Асир!
А всюду – небо.
А повсюду – море.
К груди прижался нарождённый мир...
Информационная война
Прошу, не покидай меня, мой сын,
ни мысленно, ни так, чтоб хлопнуть дверью
и чтобы – в дождь среди глухих годин
умчать по бездорожью, по неверью.
Итак, моя седая голова…
А без тебя мне не суметь, не склеить
жизнь по крупицам, видимым едва,
по каплям, по камням, пустым аллеям,
по городам, мужчинам, небесам!
Ты помнишь, собирала как в дорогу
твой вещмешок? А ты ответил – сам
всё уложу, не надо ради Бога!
Я знала, надо было отпускать,
но не могла я расцепить ладони!
…А нынче время призывает рать,
и Украина под фашистом стонет.
И степь лежит – полынное быльё –
открыта настежь Западу и вьюге.
Под красный флаг, под вещий флаг зовёт,
как в прошлом веке Русь зовёт на юге!
И снова – бой! И наши – там и тут,
и здесь свои и там свои. Помилуй!
Когда свои своих нещадно бьют,
ложатся рядом в свежие могилы.
Чернее нет войны, чем против лжи,
чем против мифов, блуда информаций.
Не для того мы отстояли жизнь,
и снова в полымь из огня – сражаться!
Живые люди - в топь, в кровавый бой
в бой против изречений, слов-наитий.
Целую землю – зло остановите.
Пусть будет мир. Пусть хрупкий.
Пусть любой!
***
Ах ты, прелесть моя, позывные ветров,
разговоры и сплетни – немыслимый слоган.
Но мне только бы знать, что ты, милый, здоров,
что ни кем не обижен, ни кем не оболган!
Я люблю тебя так, словно ты – Божий свет!
Словно ты – то созвездие в белой рубашке.
Словно строчка из клятвы. Старинный обет.
Словно поле, где клевер, чабрец и ромашки.
Моё сердце так бьётся, как будто оно
не познает уже боли, страха и гнева…
Словно мы тот стежок, чтоб доткать полотно
мирозданья всего и познания древо!
Ключ к открытию файла. Последний пароль
понимания флоры и фауны здешней.
Как заплыв по реке, чтобы брас и чтоб кроль
на закат, как всегда, цвета спелой черешни!
И свобода закончилась. Если ты спишь,
значит, я в изголовии лучиком малым.
Мой сыночек, мой лапонька – птичка мой, стриж.
Так ждала тебя, милый, о встрече мечтала!
Исповедь из цикла «Женские судьбы»
Мой муж – отец твой бросил нас.
Нет, не физически – морально.
И я его – долой бы с глаз,
но сердце – нет! – вопит банально.
Предателя четвертовать! – Кричит мой ум,
душа по-птичьи
крылом спасает наобум,
слепая, в песенном величии!
Она – совсем обнажена.
Она в любви совсем без кожи.
А муж – с другой хмелей вина
той, что румяней и моложе…
Я сына в садик отведу,
он тельцем всем ко мне прижмётся.
Забыть бы мне свою беду,
и в солнце мне увидеть солнце!
Как быть, как вить гнездо, ковры,
как пылесосить, жарить пищу?
Как сына с этакой поры
одной тянуть мне – тяжче, чище?
Как остеречь его от зла,
коль подрастёт, плохих компаний,
от битв под дых, из-за угла,
сберечь, упрятать как заранее?
Душа без кожи – свет ли, тьма…
Иная плоскость в мыслях, полость…
Кто мне поможет? Я сама!
Кто мне подскажет? Жизни голос!
Что киснуть? Выйду. Оглянусь.
А сын, там, за окном маячит!
Прочь горесть, беды, путы, грусть!
Спасибо, что ты есть, мой мальчик!
***
Оглянуться? О, нет, ни за что. Вдруг того уже нет
дорого, пронзительно доброго мира в помине?
Там, где было тепло, где струился и нежился свет
и где стайка старух притулилась в дверях в магазине!
Кто придумал тебя второпях, не считая до ста
этот скомканный мир, этот спутанный миг полудетский?
Словно вынул из сердца, как будто примерил с холста,
завернул, словно пряник, меня угостив по-соседски!
О, как верила я – до истерики, жадно, до слёз,
а затем утихала – до шёпота, правды, объятий
в то, что жизнь навсегда, что навечно, бездонно, всерьёз
и – что ради Христа и бессмертия нашего ради!
Ах, в селе магазин, ах, простая еда и питьё!
Ах, Георгий с копьём на медвяной, грошовой копейке!
Оглянуться? Да что вы! А вдруг это всё не моё?
А другой предназначено – ушлой, вон той прохиндейке?
В ярко-красной помаде французской тугие уста
и духи от «Диор». Ей такой вот, бесстыжей, не жалко
всё расставить по полкам, картину, что снята с холста,
да к стене пригвоздить, не заметив, что смята фиалка…
***
Плевать, что Каин точит топоры,
не страшен нам Иуда – злой предатель.
Боюсь иного, что в душе, внутри
не гаснет боль, её тугих объятий.
Что сорняком растёт сама собой,
на шраме шрам, на ране ноет рана:
что детям уготовано судьбой?
Что им оставим бережно и рьяно?
Разрушена Берлинская стена,
а что за ней? Пустыня, наркотрафик?
Мы искренни – душа обнажена,
а нам в ответ: анафема анафем.
Мой край родной - одна шестая часть
огромной суши до границ с Китаем,
тебя на нефть из сланца обокрасть
американцы фосфорно мечтают.
Нас изнутри пытаются убить,
из нас верёвки свить – стереть, что свято.
Я упираюсь, вглядываясь в зыбь,
Я – мама сына, ставшего солдатом.
Пусть им смешно – мольба, молитва, крест:
моё оружие, мой меч, клинок, забрало!
И Бог не выдаст, и свинья не съест,
что было русским, то другим не стало!
Не станет впредь. Не выскользнет из рук!
Пишу письмо, мой скоро сын приедет,
за русский щит, за сердца громкий стук,
за то, что будет нашею победа!
Роды. Великая Матерь.
Эпилог.
А день был солнечным. Был август. Жаркий Спас.
Резь в пояснице – вот оно, начало!
Тогда я губы до крови кусала.
Тогда молилась яростно за нас!
Врачи, тазы, шприцы…не разберу
кто с кем там спорит о дожде и лете.
Какое нынче, всё равно, столетье,
кто правит – князь ли, царь ли поутру!
Я за руку хватаю медсестру,
она роднее мне всего на свете…
Она должна сказать в каком часу
отпустит боль, когда мой сын родится!
И где она, та самая граница,
где начиналась жизнь, где Божий суд?
Где Русь взошла – благая, маков цвет,
где князь взошёл с княгинею на ложе,
ключ от Царьграда под ковром, в прихожей,
и оттого-то смерти вовсе нет!
И сквозь меня, летящую на свет,
весь мир продлён на вечное раденье…
А муки родовые – очищенье,
а слёзы, стоны – всех святых завет.
Дышу, дышу. О, рыбонька моя,
сынок мой, сомик! Я – река, я – море,
я – княжий щит, где град стоит на взгорье,
вселенная, галактика твоя!
Спасение от вьюг, от ветра, гроз.
Мне страшно без тебя: минуты-годы…
И вот ты в космос из меня выходишь,
и пуповина держит, словно трос!
…В пелёночки завёрнутый лежишь!
Как старичок кривишь смешные губы!
Пусть мир тебя вот так, как мама любит.
Пусть также бережёт, как я, малыш!