Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 1.6.
М. Ю. Лермонтов (1814-1841) впервые обратился к еврейской теме в драме «Испанцы», написанной в 1830 г., и его юношеское, во многих отношениях еще незрелое произведение занимает в этой теме по-своему уникальное место. У Пушкина, у Гоголя, у всех писателей той эпохи, еврей изображается как человек, принадлежащий к определенной общности, и этой общностью в нем определяется всё: род занятий, характер, склад мыслей, реакция на происходящее. Как уже говорилось, многие евреи промышляли ростовщичеством, торговлей, содержали трактиры и другие заведения подобного рода, вследствие чего повелось считать, что им присущи такие качества, как жадность, хитрость, изворотливость. Янкель из «Тараса Бульбы» вроде бы не похож ни на Соломона у Пушкина, ни на Гиршеля у Тургенева, но что-то сближает их накрепко: то, что все они «жиды».
Лермонтов это отчетливо понимал, и его понимание запечатлено в обрисовке еврея Шприха, выведенного не в каких-то «Испанцах», которые были, можно сказать, «пробой пера», а в вершине лермонтовской драматургии – в «Маскараде». При том это именно понимание, а не отношение. Характеризует Шприха не Лермонтов, а Казарин, которого никак нельзя считать alter ego автора:
…человек он нужный,
Лишь адресуйся – одолжит.
Какой он нации, сказать не знаю смело:
На всех языках говорит.
Верней всего, что жид.
Со всеми он знаком, везде ему есть дело,
Все помнит, знает все, в заботе целый век,
Был бит не раз, с безбожником – безбожник,
С святошей – езуит, меж нами – злой картежник,
А с честными людьми – пречестный человек (5, с. 279-280).
Вполне очевидно, что «предположение» Казарина о национальности Шприха базируется на этой его характеристике. Прежде всего упомянута готовность «одолжить», т.е. скорее всего, занять денег (явный намек на ростовщичество), затем пронырливость, беспринципность, умение подстраиваться под разных людей ради выгоды для себя – всё это свойства, вполне способные натолкнуть на мысль, что их обладатель «верней всего, что жид».
«Испанцы» тем и оригинальны, что выведенные в этой пьесе евреи начисто лишены качеств, которые обывательское сознание привыкло считать еврейскими. И дело, конечно, не в том, что действие происходит в средние века. Соломон и Янкель тоже не были современниками Пушкина и Гоголя. Среди действующих лиц «Испанцев» – еврей Моисей, его дочь Ноэми, старая еврейка Сара, а также «жиды и жидовки». Появление первого из них на сцене происходит при драматических обстоятельствах. Главный положительный герой драмы Фернандо, воспитанник испанского дворянина дона Альвареца, влюблен в его дочь Эмилию. Во время их свидания, в самый разгар его страстного объяснения ей в любви, он обнаруживает в кустах старого еврея и готов его убить. Но узнав, что у старика Моисея есть дочь, и не желая оставлять ее сиротой, отказывается от этого намерения, дает ему плащ и шляпу и уводит, спасая несчастного от преследований инквизиции.
Следующее действие переносит нас в дом Моисея, его дочь Ноэми уже знает от отца о случившемся накануне, и все ее воображенье занимает
прекрасный образ незнакомца.
Который моего отца избавил
От гибели вчера. – Дай бог ему все счастье,
Отнятое у нас несправедливо.
Как будто бы евреи уж не люди!
Наш род древней испанского – и их
Пророк рожден в Ерусалиме! <…>
Однако ж есть и между ними люди!
Вот, например, вчерашний незнакомец.
Кто б ожидал? – как жалко, что его
Я не увижу – но отец мой
Его так живо описал, так живо!..
Высокий стан и благородный вид,
И кудри черные как смоль, и быстрый взор,
И голос… но зачем об нем я мыслю?...
Персонажи пьесы вступают в диалоги, содержание которых даже им самим кажется плодом фантазий, но в них звучат слова, полные пророческого смысла, который откроется нам лишь в дальнейшем. Ноэми рассказывает Саре, что ей виделся ужасный сон: к ней приходит обрызганный кровью человек и говорит, что он ее брат. Она убеждена, что у нее нет брата, но «в тот миг, он был мне больше брата». Сара, однако, уверяет ее, что у нее еще может обнаружиться брат. Она говорит:
Послушай – у тебя был брат.
Он старше был тебя… судьбою чудной,
Бежа от инквизиции, отец твой
С покойной матерью его оставили
На месте том, где ночевали;
Страх помешал мне вспомнить это…
Быть может, думали они, что я
Его держала на руках… с тех пор
Его мы почитали все умершим
И для того тебе об нем не говорили!
А может быть он жив – как знать!
Ведь божья воля неисповедима!
Если Сара вспоминает лишь о конкретном событии, то в уста Ноэми Лермонтов вкладывает размышления о судьбах всего еврейского народа:
Гонимый всеми, всеми презираем
Наш род скитается по свету: родина,
Спокойствие, жилище наше – все не наше.
Но час придет, когда и мы восстанем!..
Так говорит писанье, так я верю...
Однако, вновь повторяет она, и среди «кровожадных христиан» есть добрые люди, и один из них – спаситель ее отца. Подчеркнуто, что, сделав это, он отказался от вознаграждения, и предложенный ему «звенящий кошелек» «ногами истоптал». Но действительность складывается так, что спасенный им еврей в свою очередь спасает своего спасителя. Вернувшись домой, Моисей приводит с собой Фернандо, с перевязанной рукой, истекающего кровью и едва держащегося на ногах. Эта ночь напоминает Моисею ту, когда он потерял сына – брата Ноэми, о котором рассказывала Сара:
Тому я дал существованье,
А этот возвратил мне жизнь!
О бог, бог иудеев, сохрани
Его, хоть он не из твоих сынов!...
А к Фернандо он обращается с напоминаем о том, что раненый испанец недавно был его спасителем:
Он здесь перед тобой, еврей, гонимый
Твоим народом – но ты спас меня,
И я тебе обязан заплатить,
Хоть я в твоей отчизне презираем,
Так, дочь моя, вот мой спаситель!..
Когда Фернандо признается, что у него «под небесами / Нет ни родных, ни дома, ни друзей», Ноэми ему отвечает: «Когда ты не нашел себе друзей / Меж христиан, то между нас найдешь…». Как мы помним, Фернандо в свое время сохранил жизнь Моисею, чтобы его дочь не осталась сиротой. И вот теперь она стремится «снять тягость с его души» словами: «…Подумай, / Что я твоя сестра, что тот еврей – отец твой, / И воображенье тебя утешит…». Возможно, под воздействием рассказа Моисея о нападении на ни в чем не повинного человека Фернандо произносит обширный и исполненный негодования монолог, обличающий – не евреев, нет! – а испанцев, христиан, в которых вроде бы должен был видеть своих и по крови, и по вере. Из его уст мы слышим такие слова:
…Испанцы только
Без правил ненавидят ближних!..
У них и рай и ад, все на весах,
И деньги сей земли владеют счастьем неба,
И люди заставляют демонов краснеть
Коварством и любовью к злу!..
У них отец торгует дочерьми,
Жена торгует мужем и собою,
Король народом, а народ свободой;
У них, чтоб угодить вельможе или
Монаху, можно человека
Невинного предать кровавой пытке!..
И сжечь за слово на костре, и под окном
Оставить с голоду погибнуть для того,
Что нет креста на шее бедняка,
Есть дело добродетели великой!
Ноэми вынуждена признаться самой себе, что ее забота о раненом Фернандо («…Всю ночь я просижу / Вблизи тебя… чего ни пожелаешь ты, / Мы все достанем, только будь спокоен…») вызвана не благодарностью, а другим чувством, пересилившим все остальные:
Нет, нет, я не спасителя отца
Хотела видеть в нем;
Испанец молодой, с осанкой гордой,
Как тополь стройный, с черными глазами,
С такими ж черными кудрями
Являлся вображенью моему,
И мною овладел непостижимой силой
И завладел моим девичьим сном <…>
Мне кажется, я чувствую любовь
К нему – не сожаленье, а любовь!
И вот в конце третьего действия мы узнаем главное, по крайней мере в аспекте рассматриваемой нами темы: раввин приносит Моисею доказательства того, что Фернандо – его сын. Моисей восклицает, обращаясь к Ноэми: «Фернандо – брат твой! / Испанец – брат твой <…> он христианин!.. он твой брат!». Подтверждается, таким образом, рассказ Сары о том, что у Ноэми был брат. Из всего этого следует весьма важный вывод. В отличие от большинства своих современников Лермонтов не воспринимал евреев как людей из другого мира. Можно ли себе представить, чтобы гоголевский Янкель вдруг да и оказался родственником Тараса Бульбы?
Известие о происхождении Фернандо приходит, однако, в грустный момент: несчастный юноша во власти инквизиции и обречен на смерть: «он погибнуть должен… не спастись / Ему вторично от руки злодеев…». Все попытки Моисея спасти сына, выкупить его, отдав палачам всю свою казну, остаются безрезультатны.
При советской власти упоминать о еврейской теме у Лермонтова вообще и в «Испанцах» в частности было не принято. В статье, посвященной этой пьесе в «Лермонтовской энциклопндии», о ней нет ни слова. Выдающийся лермонтовед Б.М.Эйхенбаум, «великий Эйх», как его называли, вынужденно ограничился глухим замечанием, что еврейская тема в «Испанцах» – лишь романтическое, «внеисторическое» обобщение, подготовленное литературной традицией.
Между тем Эйхенбаум хорошо знал, только не смел в темные годы так называемой «борьбы с космополитизмом» говорить об этом вслух, что десятилетием ранее в «Литературном наследстве» появилась статья Л.Гроссмана «Лермонтов и культуры Востока», автор которой напоминал о генетической связи драмы Лермонтова с пьесой Лессинга «Die Juden» («Евреи») и указывал, что эта драма «по существу своей идеи и темы должна была бы также называться скорее “Евреи“, чем “Испанцы“, а также приводил обширный и убедительный материал, подтверждающий, что «Испанцы» совсем не «внеисторичны» и устанавливал связь между проблематикой этой пьесы и положением евреев в тогдашней России, с недавним «Велижским делом».
Велиж – маленький городок в Витебской губернии. Когда в 1823 г. там был достроен и освящен униатский собор, в нем нашли труп «убитого жидами христианского ребенка». Как говорится в книге Ю.Гессена «Из истории ритуальных процессов», «велижские евреи пали жертвой заговора. Над трупом несчастного ребёнка составился молчаливый союз врагов евреев. До нас дошли лишь несколько имён, но и по ним видно, как суеверие, жестокость и злоба сплотили воедино людей разнообразного служебного положения, различных общественных классов -- от пьяного сапожника до генерал—губернатора».
Сорок два еврея, в том числе дети, были брошены в казематы, многие из них не вынесли тягот заключения и «были выкинуты, как падаль». Юный Лермонтов был наслышан о «велижском деле», причём сразу из двух источников. Восемнадцатилетняя Екатерина Сушкова, юношеская любовь Лермонтова, ездила в Велиж осенью 1829 года со своим дядей Н.С.Беклешовым, которому было высочайше поручено проверить действия следственной комиссии и который занимался этим более полугода. Она вернулась из Велижа накануне знакомства с Лермонтовым и была полна впечатлениями. Судя по её «Запискам», Сушкова находилась в центре обсуждений этого громкого дела.
Еще более детальную оценку велижское дело получило стараниями адмирала Н.С.Мордвинова, с которым бабушка Лермонтова находилась в ближайшем свойстве (её брат обер--прокурор сената А.А.Столыпин был женат на дочери адмирала) и которого маленький Мишель звал «дедушкой Мордвиновым». Единомышленник Сперанского, Мордвинов, по словам Пушкина, «заключает в себе одном всю русскую оппозицию», не случайно декабрист Рылеев «с глубочайшим укажением» посвятил ему свои «Думы».
У Мордвинова было поместье неподалёку от Велижа, и тамошние евреи, наслышанные о справедливости "барина", обратились к нему с запиской, взывая о помощи. Мордвинов представил записку Николаю I в 1827 году. Он настаивал на полной невиновности евреев и стремился ввести этот безобразный процесс в рамки законности. Лишь когда дело поступило в Государственный совет в 1834 году (а он был председателем одного из его департаментов), ему удалось доказать, что «евреи пали жертвою заговора, жертвою омрачённых предубеждением и ожесточённых фанатизмом следователей». Государственный совет поддержал Мордвинова и вынес приговор: «евреев--подсудимых от суда и следствия освободить; доносчиц--христианок сослать в Сибирь на поселение». Благодарные велижские евреи ввели в одну из своих молитв дополнительный стих: «И да будет Мордвинов помянут к добру».
Как пишет Гроссман, мы не можем точно определить, что именно знал Лермонтов из велижского следствия, какие факты и обстоятельства этого долгого процесса ему открылись. Ясно одно: велижское дело выглядело в глазах юного поэта не просто уголовным случаем. Он впервые столкнулся с несправедливым обвинением целого народа в изуверстве и бесчеловечности. В нём пробудились чувство высшей справедливости и протест, которые одушевляют его первую трагедию.
Знатный кастилец дон Алварец, гордящийся своими предками, уличает молодого Фернандо прежде всего в еврейском происхождении: «...я, испанский дворянин, могу тебя суду предать»; «...кто мать твоя?.. ---- Верно, уж жидовка»; «Итак, смирись жидовское отродье!» Гранд Алварец похваляется своим предком, который служил «при инквизиции священной»: «Три тысячи неверных сжег и триста / В различных наказаниях замучил...».
Тема инквизиционного суда, жестокого и беззаконного, звучит на многих страницах трагедии. «Где суд в Испании? Есть сборище разбойников!» -- восклицает Фернандо. Ему вторит несчастная Ноэми: «Закон – тиран!» Не адресованы ли эти обвиняющие слова велижской юстиции? А итальянец--иезуит патер Соррини, состоящий при «святой» инквизиции, и его единомышленник доминиканец, который говорит:
Должно быть, ты узнал
Пристанище богатого жида
Или, что все равно, еретика,
Веселье на лице твоем блистает!
В «Испанцах» Лермонтов выступил с оправданием еврейского народа, изображая его морально чистым и душевно возвышенным, несмотря на жестокие унижения. Об этом говорит и глубоко знаменательный диалог в финале трагедии:
Испанец (сухо)
Жидовка умереть одна не может? --
Пускай она издохнет!.. И Фернандо,
Как говорят, был сын жида.
Сара
Он сын
По крайней мере человека - ты же камень!
Проклятье на тебя, кто б ни был ты!
Не обойдем вниманием и реплику гробовщика: «Он жид, однако ж я его жалею». Она значима, конечно, не потому, что отражает чувства эпизодического персонажа, лишь однажды и на считанные минуты появляющегося на сцене, она отражает чувства Лермонтова.
Нельзя не вспомнить о том, что написанная пятнадцатилетним поэтом и относительно незрелая драма Лермонтова не прошла мимо внимания Михоэлса и за месяц до начала войны, в апреле 1941 г. была поставлена на сцене Государственного еврейского театра. Известно, что Михоэлс был принципиальным противником постановки в своём театре пьес, переведенных с русского, считая, что русская драматургия может быть куда лучше представлена русскими театрами на языке оригинала. Лермонтовские «Испанцы» были, кажется, единственным исключением. Определенную роль сыграло то, что в 1941 г. планировалось торжественно отметить столетнюю годовщину гибели Лермонтова (как в 37-ом отмечали столетие смерти Пушкина), и от Михоэлса требовали, чтобы ГОСЕТ внёс свой вклад. Но главным побудительным мотивом великого режиссера было другое.
На совещании в ГОСЕТе 26 февраля 1941 года “О ходе работы над постановкой «Испанцев»” Михоэлс, обосновывая обращение театра к пьесе и эмоционально трактуя её замысел, говорил о том, что Лермонтов «услышал разряды грома и увидел молнии несправедливости, которые разражались над головой <еврейского> народа». Михоэлс увидел в условно-испанских, очень далёких от его времени лермонтовско-шиллеровских страстях момент, волновавший его всегда, – момент сопряжения историй и культур разных народов. С другой стороны, писал он, «правильное, идущее от существа лермонтовского творчества, прочтение его пьесы ;Испанцы; может раскрыть зрителям новые широты в его поэзии, особый аромат творчества этого удивительного, беспокойного мятущегося классика русской литературы»
В других произведениях Лермонтова, в которых фигурируют евреи, они уже не занимают такого места, как в «Испанцах». Герой поэмы «Преступник» (1829) повествует о том, как он, «изгнанник своевольный», был «принят двумя жидами».
Один властями недовольный,
Купец, обманщик и судья;
Другой служитель Аарона,
Ревнитель древнего закона;
Алмазы прежде продавал,
Как я, изгнанник, беден стал,
Как я, искал по миру счастья,
Бродяга пасмурный, скупой
На деньги, на удар лихой,
На поцелуи сладострастья.
Но скрытен, недоверчив, глух
Для всяких просьб, как адский дух!..
Никакой границы между собой и жидами он не проводит. Напротив, настойчиво повторяемое: «Как я…», «Как я…» подчеркивает, что он ощущает свое сходство с ними и в участи, и в устремлениях, и в поступках.
В дальнейшем он становится свидетелем того, как «раздраженный жид / Младую женщину тащит <…> И уж в груди его торчал – / Кинжал, друзья мои, кинжал!..», и наказывает Иуду: «Он в ту же самую весну / Повешен мною на сосну, / На пищу вранам». Но не за то наказывает, что он жид, а за расправу с молодой женщиной.
В поэме «Сашка» (1835 … 1839) фигурирует «несчастный жид», служивший в русской армии шпионом и во время осады Праги Суворовым убитый случайным, «неловким выстрелом». «Его жена пять месяцев спустя / Произвела на божий свет дитя, / Хорошенькую Тирзу». С этой женщиной герой поэмы Сашка часто проводил «пламенные ночи» и «за целый мир не отдал бы порой / Ее улыбку, щечки, брови, глазки, / Достойные любой восточной сказки». Лермонтов детально описывает их общение, дает представление о ее характере, но вот ее национальность его совершенно не занимает. Ни слова не добавив и не убавив, он мог бы представить ее турчанкой, грузинкой или черкешенкой. А уж хоть о тени какой-то антипатии, которая вызывалась у героя или у автора тем, что Тирза была еврейкой, нечего и говорить.
В «Балладе» («Куда так проворно, жидовка младая!») подлинная ценность – это любовь. И «закон Моисея», запрещающий еврейке любить христианина, и аналогичные запреты с противоположной стороны с негодованием отвергнуты, они бессильны повлиять на подлинные человеческие чувства. Хотя и он, и она становятся жертвами кровавых предрассудков, поэт безоговорочно на их стороне.
Сквозь всю лермонтовскую лирику проходит тема изгнанничества, скорбь по утрате отчизны. И уже с ранних стихов она сопрягается с размышлениями о народе-изгнаннике и вызывает прямые сопоставления судьбы этого народа со своей судьбой.
Плачь, плачь Израиля народ!
Ты потерял звезду свою:
Она вторично не взойдет –
И будет мрак в земном краю.
По крайней мере есть один, (Курсив Лермонтова! – Л.Ф.)
Который все с ней потерял;
Без дум, без чувств, среди долин
Он тень следов ее искал!.. (1.152).
Кто этот «один»? Конечно, поэт имел в виду себя.
Лермонтов о евреях написал мало. Но ведь это Лермонтов. О чем бы он ни писал, нам этого всегда мало.