Сон Татьяны обрывается в стф.31, когда Онегин попадает на бал с пиром:
Чудак, попав на пир огромный,
Уж был сердит.
Однако! Право, чудак: сердиться на пиру, когда все едят и пьют, едят да пляшут! Ну изобразил бы на устах улыбку, подошел бы к ручке именинницы – и все были бы довольны. Нет, как раньше не придерживался тут этикета, так и теперь… Вот и дальше в том же духе, вернее «не в духе»:
Но девы томной
Заметив трепетный порыв,
Надулся он и, негодуя,
Поклялся Ленского взбесить (!)
И уж порядком отомстить...
Теперь, заране торжествуя,
Он стал чертить в душе своей
Карикатуры всех гостей.
Как видим, досада героя распространяется на «всех гостей», но первенство отводится «милому другу» Ленскому. А «взбесить» - это и вполне по-дружески можно сделать, не бить же его и не стреляться же с ним! Вот, к примеру, пригласить Оленьку на танец, да и полюбезничать с ней, а ты, друг, побесись, чтобы не врал да не заманивал на этот «почестен пир» (как пелось в былинах).
Со стф. 32-й пошла густая сатира истинного мастера ее:
Конечно, не один Евгений
Смятенье Тани видеть мог;
Но целью взоров и суждений
В то время жирный был пирог
(К несчастию, пересоленный);
Да вот в бутылке засмоленной,
Между жарким и бланманже,
Цимлянское несут уже…
Стф 33:
Освободясь от пробки влажной.
Бутылка хлопнула; вино
Шипит …
(а ведь это проза, милостивые государи, - строка рвется, подробности – «не поэтические», и сие есть «вздор», с точки зрения тогдашних романтиков. Но ведь совсем недавно Поэт пел возвышенно: «Вина кометы брызнул ток» - истинно романтическое описание! Что за ужасная перемена, господа!)
… и вот с осанкой важной,
Куплетом мучимый (!) давно,
Трике встает; пред ним собранье
Хранит глубокое молчанье.
Чего бы ради-то? Знать, сей французик в большом авторитете у местной «просвещенной публики». Да, публика себя заявляет:
Татьяна чуть жива; Трике,
К ней обратясь с листком в руке
(не мог выучить наизусть, бард)
Запел, фальшивя (!)
(одначе все – в восторге!):
Плески, клики
Его приветствуют. Она
Певцу присесть принуждена;
Поэт же скромный, хоть великий
(конечно, конечно, - публика знает дело!).
А впереди у А.С. сказано, что
Трике привез куплет Татьяне,
На голос, знаемый детьми..
(То бишь «переделал» детскую песенку - вставил новое имя, растянув его в «белль ТатианА» - столь знакомая нам операция, исполняемая под овации!)
Ай да Пушкин, ай да…!!)
Ну а всё блистательное описание пира и бала наш брат сатирик от Стихи.ры просто обязан перечесть и получить наслаждение, переходящее в восторженную зависть ( какой - сознаюсь - полон я)
Стф.34
Пошли приветы, поздравленья;
Татьяна всех благодарит.
Когда же дело до Евгенья
Дошло, то девы томный вид,
Ее смущение, усталость
В его душе родили жалость;
Он молча поклонился ей,
Но как-то (!) взор его очей
Был чудно нежен (!!!). Оттого ли,
Что он и вправду тронут был,
Иль он, кокетствуя, шалил,
Невольно ль иль из доброй воли,
Но взор сей нежность изъявил:
Он сердце Тани оживил.
(Имел я честь подчеркнуть ранее, что Онегин уже любит Татьяну, именно восхищается ею, да время такое, что нельзя ему признаваться в любви, как – извините меня!- как Павлу Корчагину, у которого на первом месте «битва за лучшее будущее»).
Затем Поэт-реалист рисует «фламандские» картины бала-пира, когда «подходит к Ольге Петушков – «Парис окружных городков» (вот он Пушкин-то: какая ЕМКОСТЬ СТРОКИ, какая точность и краткость характеристики!!)
Но далее (стф 41):
К минуте мщенья приближаясь,
Онегин, в тайне усмехаясь,
Подходит к Ольге.
( приглашает на вальс)
( А чего усмехаться-то? Да уверен, что уж такую деву он заговорит и затуманит – и ведь прав, злодей демонический!…)
Быстро с ней
Вертится около гостей,
Потом на стул ее сажает,
Заводит речь о том, о сем;
Спустя минуты две потом
Вновь с нею вальс он продолжает;
Все в изумленье. Ленский сам
Не верит собственным глазам.
Стф.42 -44
Мазурка..
Буянов, братец мой задорный
К герою нашему подвел
Татьяну с Ольгою; проворно,
Онегин с Ольгою(!) пошел;
Ведет ее, скользя небрежно,
И наклоняясь ей шепчет нежно
Какой-то пошлый (!!) мадригал,
(да можно представить, что это за пошлость, например: «Как Вы сегодня обворожительны, Оленька! Какой сияющий взор, какие пылающие щёчки, какие пленительные плечи и – не смею продолжать …» - переводит «взор» ниже, на то, чем недавно так восхищался Ленский)
И руку жмет – и запылал
В ее лице самолюбивом (!!)
Румянец ярче. Ленский мой
Всё видел: вспыхнул сам не свой;
В негодовании ревнивом
Поэт конца мазурки ждет
И в котильон ее зовет.
(стф. 45)
Но ей нельзя. Нельзя? Но что же?
Да Ольга слово уж дала
Онегину. О боже, боже!
Что слышит он? Она могла…
Возможно ль? Чуть лишь из пеленок,
Кокетка, ветреный ребенок!
Уж хитрость ведает она,
Уж изменять (!!!) научена!
(Вот как мы скоро-то – от всего пылкого русско-немецкого сердца! – вывод уже готов, именно в духе романтических романов и евро-нравственных норм.И в добрых традициях бюргерских студенческих кодексов чести приходит к ярой мысли:
Пистолетов пара,
Две пули – больше ничего (!!!)
Ну, конечно! Демонический вывод при таком характере неизбежен. А что, собственно, произошло? Друг потанцевал с его кумиром, та отдала ему несколько танцев. И ему стало ВДРУГ ясно, что она «коварна и зла» - "прямо" по обожаемому им Шиллеру, написавшему трагедию «Коварство и любовь».
И немедленно – смыть позор(!!) кровью, а то ведь Петушков и Буянов засмеют, - вот беда-то!
А нет бы, осерчав на друга, которого только что дважды назвал «Милый», уехать да и бросить с ним встречаться. Глядишь, всё бы и обошлось, и Оленькины надежды на Онегина не оправдались бы. И - весёлым пирком да за свадебку! Нет уж: «Всегда взволнованная речь И кудри черные до плеч» сделали свое дело.
А мы-то, в опере сидючи, очи увлажняем, ибо жалостливы суть даже и к такому немцу.
(Прошу прощенья, милые друзья, но вот такой непримиримый я.
Одно и оправдывает немного: Пушкин-то, по сути, того же мнения).
(Занавес. Конец пятой главы).