Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 1.8.
Трудно указать русского литератора, характеристика которого была бы столь одиозной, как у Ф. В. Булгарина (1789-1859), который остался в литературной памяти не как реальный литературный деятель, а как символ моральной нечистоплотности, готовности торговать своими убеждениями и сотрудничать с полицейскими органами ради материальных выгод. Применительно к рассматриваемой нами теме можно встретиться с утверждениями, что именно Булгарин, опираясь на польскую юдофобскую традицию, заложил те стереотипы подхода к евреям и изображения еврейских характеров, которые получили распространение в русской литературе. Обе эти характеристики, хотя в известной мере основаны на фактах, представляются односторонними и одиозными. М.Вайскопф, автор весьма ценного исследования «Покрывало Моисея. Еврейская тема в эпоху романтизма», неоднократно и раздраженно называющий Булгарина юдофобом, вместе с тем приводит обширный материал, подтверждающий, что на самом деле все не так просто.
В «Воспоминаниях», запечатлевших его детские годы, Булгарин вспоминает, как во время восстания Костюшко еврей Иосель спас его семью от какой-то банды: рискуя жизнью, привел полсотни русских солдат. «Сестры мои от радости стали обнимать и целовать Иоселя, у матушки слезы полились градом». Подробный рассказ об этом эпизоде Булгарин в конце книги завершает так: «Спросят: есть ли честные жиды? Без сомнения, есть. Как не быть! В земле, на которой построен Петербург, не родятся алмазы и золото, однако ж и золото и алмазы находят иногда на улицах, у подъездов, возле театров и дворянских собраний. И я нашел алмаз: жида Иоселя, о котором говорил в первой части моих Воспоминаний».
Основной материал, на котором базируется представление о Булгарине как о законченном и безнадежном юдофобе, содержит наиболее известное его произведение как беллетриста – роман «Иван Выжигин». Сосредоточен он, главным образом, в седьмой и восьмой главах – «Богатый жид. Источники его богатства» и «Встреча чиновника, возвращающегося с места, с чиновником, едущим на место. Я оставляю жида», но мельком налицо и в других.
Мы встречаемся с Иоселем, «арендатором мельниц и корчем во всем имении», имевшим «два могущественных талисмана для заведования сердцами: деньги и водку. Он был нужен всем, начиная от господина до последнего пастуха в деревне; все были ему должны, и все имели более охоты занимать, нежели платить» Он «как истинный вампир, сосал кровь усыпленного человечества», «богател и, подобно болоту, принимая в себя всю живительную влагу, иссушал окружные источники богатства и порождал повсюду нищету и бесплодие».
В следующей главе перед читателем предстают Мовша, который «почитался одним из богатейших жителей города» и «жена его, Рифка, толстая женщина, низкого роста, вся осыпанная жемчугом и коростою». Романист подробно знакомит читателей с технологией мошенничества, с помощью которого эта чета обирает простодушных христиан и сколачивает свой капитал. Промышляя мелочной продажей водки, Мовша «достает за десятую часть настоящей цены все съестные припасы и отапливает дом почти даром. Кроме того, он посредством водки выведывает у крестьян и служителей все тайны, все нужды, все связи и отношения их господ, что делает жидов настоящими владельцами помещиков и подчиняет жидовскому влиянию все дела и все обстоятельства, в которых являются на сцену металл и ассигнации. В самом деле, помещики наслаждаются одним только звуком металлов и видом ассигнаций, а в существе своем они принадлежат жидам».
Под стать мужу и «хитрая Рифка», которая, «пользуясь нуждою и тщеславием своих покупщиц, обмеривала их, обвешивала, брала за все двойную цену и, сверх того, выманивала подарки, под предлогом, что она сама берет товары в долг и обязана платить проценты. Кроме того, торговля ее приносила и ту пользу, что, посредством жен, Мовша имел влияние и на мужчин, то есть на денежные спекуляции помещиков <…> Вся эта жидовская торговля, основанная на обмане, называлась позволенною, а потому жиды занимались ею явно, приобретая между тем гораздо большие выгоды скрытым образом – средствами, запрещаемыми законами и совестью».
Чтобы закрепить в воображении читателя отвращение к мошенничесиву и лицемерию евреев, Булгарин многократно прибегает к использованию курсива, выделяя им прежде всего слова, окрашенные его негодующей иронией: «…один этот пример бескорыстной любви к родне должен расположить в их пользу <…> Читатель вскоре увидит, что значит жидовская бескорыстная любовь к родственникам и благотворительность без прибыли». «Факторы объявили об этом благодеянии Мовши всем игрокам, мотам и пьяницам, а Мовша должен был вытерпеть упреки жены и даже брань ее за излишнюю доброту сердца, которая, по мнению Рифки, могла привести их в разорение».
Другим излюбленным приемом, который романист использует часто и охотно, являются ошибки в написании слов, которые призваны передать особенности еврейской речи и усилить отвращение, которое вызывают ее носители у русского читателя: «я для тебя полозу в коробку кусок копценого гуся», «наси зиды», «Как мозно, сударь, цто бы цестные люди торговали контрабандою», «денег такая куца, цто он, верно, и сосцитать не умеет», «так насосался на своем месте, цто ни одна есце приказная пьявица не была так зирна», «Он хоцет теперь слыть цестным, по обычаю всех називсихся взятоцников» и т.п.
Трудно сказать, были ли эти «художественные приемы» вызваны антисемитизмом Булгарина или он, потакая распространенным в то время настроениям, стремился таким образом поднять популярность своего романа. Но когда спустя почти полтора десятилетия, они подверглись критике со стороны видного переводчика и пропагандиста русской литературы на Западе, выходца из Одессы и еврея по национальности Вильгельма Вольфсона, Булгарина это очень задело, и он разразился на страницах «Северной пчелы» следующим раздраженным пассажем: «Утешьтесь, тени Мовши, Рифки, Хацкеля и Иоселя! Утешьтесь, вы отмщены, и я вопию: О вей, о вей мир! <…> Впрочем, г. Вольфсон крайне ошибся, если думал, что автор “Ивана Выжигина“ изобразил резкими красками плутовство Мовши, Рифки, Хацкеля и Иоселя единственно из ненависти к племени. Автор “Ивана Выжигина“ идет наравне с веком, и не имеет никаких предрассудков насчет племен, и различает людей только по сердцу, уму и поведению. Он душевно уважает (не зная его лично) благодетельного гамбургского банкира Гейне, который благотворит несчастным, не спрашивая о их религии и происхождении; чтит Ротшильда, умевшего снискать общее уважение; чтит философа Мендельсона; поклоняется авторским дарованиям некоторых из писателей того же племени и музыкальным талантам Мейербера, Галеви, Мендельсона-Бартольди и других и уважает всех честных граждан, соплеменников Мовши, Рифки, Хацкеля и Иоселя, но хотел, из любви к общему благу, искоренить гнусное шахерство большей части польских евреев, противу которого вопиют все честные, умные и образованные их соплеменники. Автор “Ивана Выжигина“ почел бы себя недостойным имени Европейца ХIХ века, если б любил или ненавидел людей по породе!..».
В этом обширном пассаже самое значимое – это его тональность. Каждому из нас по собственному опыту известно, что националистам всех мастей свойственно выпячивать свой национализм, превозносить его и гордиться им. Чтобы отвести от себя подозрения в наличии националистических предрассудков, они переименовывают его в «патриотизм» и представляют не менее, как некий долг, святую обязанность каждого человека. У Булгарина заботы противоположного свойства: он не хочет быть заподозренным в какой-либо причастности к национализму, потому его так задели за живое критические замечания Вольфсона. Верно, конечно, и другое: каждый стремится с наибольшим жаром откреститься от тех обвинений, которые имеют под собой основания.
И наконец, следует считаться и с возможностью того, что за полтора десятилетия, отделяющие работу над «Иваном Выжигиным» от полемики с Вольфсоном, представления Булгарина могли претерпеть эволюцию, и стремление быть достойным «имени Европейца ХIХ века» выросло в его глазах. В пользу такого предположения говорит и тот факт, что примерно тогда же, в 1840-х гг., Булгарин выражал недовольство тем, что цензура препятствует изображению положительных еврейских персонажей: «Повесть, в которой жид представлен добродетельным человеком (хотя в той же повести ни один христианин не представлен злым) почтена безнравственной, потому что жиды не могут и не должны быть добродетельными».
Вскоре после «Ивана Выжигина» Булгарин выпустил роман «Мазепа», где еврейская тема также не обойдена вниманием и имеет ярко выраженную антисемитскую окраску. Достаточно вспомнить такие, например, пассажи: «Для жида, как известно, нет ничего заветного. Он всегда готов продать из барышей, и самый богатейший из них всегда откажется за деньги от удобств жизни, от спокойствия под домашнею кровлею», «Жиды толпами показались среди народа, как гадины, выползающие из нор при появлении света».
Крещеная еврейка Мария Ломтиковская, шпионка, авантюристка и отравительница, говорит своему возлюбленному Богдану Огневику: «Я вошла в связи с польскими жидами. Ты должен знать, Богдан, что миром управляет не сила, как думают не посвященные в таинства политики, но хитрость, владеющая силою. Католическою Европой управляют жиды, духовенство и женщины – то есть деньги, предрассудки и страсти. Сии пружины соединяются между собою невидимо в чудной машине, движущей миром! Я знаю склад ее, в моих руках ключ. Сам Мазепа, мечтающий о власти, <…> есть не что иное, как слабое орудие, приводимое в движение главными пружинами. Польские жиды, ксендзы и женщины вознамерились сделать его властителем Украины из личных выгод».
Особого разговора заслуживает сцена булгаринского романа, в которой его положительный герой Палей расправляется с попавшим в его власть евреем, точь-в-точь так, как это описано в «Тарасе Бульбе». Высказывалось даже мнение, что «Мазепа» послужил источником гоголевской повести, и определенные основания для этого есть. Пятая глава, в которой описан этот эпизод, была еще до появления в печати полного текста романа напечаиана в альманахе «Комета Белы».
Услышав команду «Детки, в Днепр Иуду», «стоявшие вблизи казаки, которые, закусывая, слушали с приметным удовольствием речь своего вождя, бросились на жида, как волки на паршивую овцу, отогнанную от стада, и с хохотом и приговорками потащили его к реке.
«– О вей! – закричал жид. – Ясновельможный пане, выслушай!... Я тебе скажу большое дело… важное дело… весьма тайное дело… Только помилуй… пожалей жену и сирот!». Как и Бульба, «который всегда любил выслушать обвиняемого», Палей говорит: «Я не пан и даже не шляхтич, а простой казак запорожский <…> однако ж выслушать тебя готов. Постойте, детки! Ну говори, что ты знаешь важного».
Однако вновь услышав жалобы на то, что «бедная жена и четверо бедных деток» помрут без него с голоду, Палей отвечает: «Так это и есть твое важное и великое дело! <…> Жизнь твоя, жена твоя и дети важны для тебя, а не для меня. Из твоих малых жиденков будут такие же большие жиды-плуты, как и ты, а ведь кому висеть, тот не утонет, а кому тонуть, того не повесят! Один конец… в воду его!».
Но самым значимым обращением Булгарина к еврейской теме стала его повесть «Эстерка» При ее написании Булгарин, поляк по происхождению, пользовался польскими источниками, о чем он сообщил в своих примечаниях к ней: «Казимир Великий в самом деле был влюблен в жидовку Эстерку и имел с нею сыновей Пелку и Немира и двух дочерей. Он покровительствовал жидов и даровал им многие привилегии. О сем. см. Длугоша, Нарушевича Hist. Narodu Pols., T. VII; Чацкого Rozprawa o ;ydach. В сем последнем сочинении упоминается о том, что недовольные называли Казимира Артаксерксом за его любовь к жидовке». Это упоминание находит свое непосредственное отражение в повести: «Недаром назвали нашего короля Артаксерксом, – возразил Скура. – Казимир приглашает жидов отвсюду в Польшу, защищает их привилегиями и, для большего сходства с царем ассирийским, имеет также свою Эстерку и своего Мардохея».
Поскольку главный из этих источников, несомненно, труд хрониста XV века Длугоша, обратимся к тем сведениям, которые почерпнул оттуда русский беллетрист. Уже в юном Казимире хронист усматривает черты будущего великого государя, видит в нем юношу «с такими способностями, что уже тогда было понятно, что его Королевство будет более богатым, чем то, которое он унаследует после отца». Подводя общий итог его правления, Длугош описывает общую скорбь после его кончины, усиливаемую отсутствием у него сына: «Среди всех польских князей и королей, которые когда-либо были в последнее время в Польском Королевстве, польский король Казимир справедливо заслуживал истинную скорбь поляков, тем более, что он не оставил никакого законного мужского наследника».
Не умалчивает он, впрочем, и о том, что Казимиру был присущ порок сладострастия, в котором король превзошел всякую меру и который затмил достоинства его пребывания на польском троне: «Он бросил тень на великолепие своего правления и быстро погрузил свои широко известные благие начинания в полное забвение». Очевидно, Длугош имеет в виду, в частности, привилегии, которые Казимир на второй год своего правления предоставил евреям. Объяснение этого поступка короля хронист находит в легендарных сведениях о романе Казимира с еврейской девушкой Эстер, вполне соответствующих нарисованному им портрету развратника на троне, однако не подтверждаемых известными современными источниками.
Таким образом, именно Длугошу принадлежит первое письменное упоминание об этой любовной связи короля: «Казимир взял себе в наложницы женщину еврейского происхождения Эстерку по причине ее необычайно красоты. У него даже было от нее двое сыновей – Немежа и Пелка. По просьбе этой наложницы Эстер он в королевском документе предоставил всем живущим в Королевстве Польском евреям чрезвычайные привилегии и свободы (высказывались подозрения, что документ этот был сфальсифицирован некими людьми), глубоко оскорбляющие величие Господа. Их мерзкое зловоние ощущается и по сей день. <…> Также отвратительно и достойно осуждения то, что дочерям, рожденным от этой еврейки Эстер, король позволил воспитываться в еврейской религии». Впервые приведя эти сведения, Длугош положил начало длительной традиции воспроизведения этой легенды и ее художественного воплощения.
Современные историки скептически относятся к легенде, рисующей Казимира как короля, благосклонно относившегося к евреям и объясняющей эту благосклонность его любовью к еврейке Эстерке. В действительности отношение короля определялось тем, что евреи являлись важнейшим фактором экономического прогресса в отсталой феодальной Польше. Они сыграли крупную роль в развитии польских городов, где в ту пору наряду с евреями обосновались также немцы, шотландцы и представители других народов, способствовавшие включению Польши в орбиту международной торговли. Романтический эпизод с Эстеркой, считают они, составляет смесь правды и вымысла, в которой трудно разобраться.
Нам, однако, важна сейчас не историческая истина, а восприятие этого эпизода Булгариным и его пересоздание в написанной им повести.