Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 1.12.
И. С. Тургенев (1818-1883) обращался к еврейской теме мало, и наиболее значительным из этих обращений был рассказ «Жид». Ирина Лежава в статье «Жид в произведениях Гоголя, Тургенева, Чехова…» называет в числе тургеневских произведений, где появились «запоминающиеся образы русских евреев», также «Портрет еврейки». Это, по ее характеристике, «любовный и одновременно социальный рассказ», в котором «впервые сказано о трагической судьбе красавицы-еврейки и князя, о любви и сословных предрассудках, о несправедливости и жестокости». В академическом «Полном собрании сочинений и писем» Тургенева рассказа с таким названим нет, и на чем базируются сообщаемые о нем сведения, нам не известно.
«Жид» был написан в 1846 г. и передан Некрасову для публикации в «Современнике» до 12 января 1847 г., когда писатель уехал за границу, но из-за цензурных проволочек появился лишь в 11-м номере журнала за 1847 год. Никакими данными об источниках сюжета этого произведения и его творческой истории мы не располагаем.
Повествователь, к тому времени полковник, вспоминает эпизод своей молодости, когда он, еще будучи корнетом участвовал в 1813 г. в осаде Данцига, и к нему стал приставать с предложением своих услуг еврей Гиршель. Секрет его побуждений прост – погоня за деньгами. Он этого и не скрывает: «Деньги – хорошая вещь; всегда нужны, все можно за деньги достать, ваше благородие, все! все!». В надежде хорошо заработать он предлагает офицеру женщину. «Такая красавица, ваше благородие, такая!» – лезет он вон из кожи. «Вы не будете верить… а лучше прикажите показать… вот как, вот что!» – и тут же выпрашивает задаточек.
Напрасно наш герой опасался, что еврей его обманет и приведет к нему «какое-нибудь чучело». «Я подошел к закутанной фигуре и тихо снял с ее головы темный капюшон. В Данциге горело: при красноватом, порывистом и слабом отблеске далекого пожара я видел бледное лицо молодой жидовки. Ее красота меня поразила. Я стоял перед ней и смотрел на нее молча. Она не поднимала глаз». О красоте посетительницы и о воздействии, оказываемом ею на молодого корнета, будет в дальнейшем сказано не раз. «Густая черная коса два раза обвивала ее небольшую головку <…> Я любовался ее восточным профилем – и робко пожимал ее дрожащие, холодные пальцы<…> Она остановила на мне свои черные, пронзительные глаза и тотчас же с улыбкой отвернулась и покраснела. Я с жаром поцеловал ее руку». Следует признание: «Сара, послушай, я влюблен в тебя».
Гиршель не устает нахваливать поставленный им «товар» и все вновь и вновь требовать плату за него. «“Красавица! такой нет красавицы нигде. А денег мне теперь пожалуете? <…> А ведь красавица? господин офицер, а? ваше благородие? красавица? а?“. Гиршель нагибался и заглядывал мне в глаза. “Хороша“. “Ну так дайте же мне еще червончик…“»
Тургенев детально рассказывает, как разгоралось в сердце его героя чувство к «своей жидовке»: «По ночам спал я довольно плохо: мне все мерещились черные влажные глаза, длинные ресницы; мои губы не могли забыть прикосновенья щеки, гладкой и свежей, как кожица сливы <…> Днем она показалась мне еще прекраснее. Я помню, меня в особенности поразили янтарный, матовый цвет ее лица и синеватый отлив ее черных волос… Я нагнулся с лошади и крепко стиснул ее маленькую руку. “Прощай, Сара… смотри, приходи же“». Под влиянием этого чувства он начинает заступаться и за других евреев. Когда Сара пожаловалась ему, что солдаты их обижают, он «крикнул на своих и приказал им оставить жидов в покое, ничего не брать у них. Солдаты повиновались…».
На следующий день происходит неожиданное. Герой рассказа становится свидетелем того, как Гиршель «запустил руку за пазуху, достал клочок бумажки, карандаш и начал писать или чертить что-то. Гиршель беспрестанно останавливался, вздрагивал, как заяц, внимательно рассматривал окрестность и как будто срисовывал наш лагерь. Он не раз прятал свою бумажку, щурил глаза, нюхал воздух и снова принимался за работу. Наконец, жид присел на траву, снял башмак, запихал туда бумажку; но не успел он еще выпрямиться, как вдруг, щагах в десяти от него, из-за ската гласиса показалась усатая голова вахмистра Силявки и понемногу приподнялось от земли все длинное и неуклюжее его тело. Жид стоял к нему спиной, Силявка проворно подошел к нему и положил ему на плечо свою тяжелую лапу <…> “Что такое?“ – спросил я Силявку. “А вот что, ваще благородие: извольте-ка снять с его правой ноги башмак“ <…> Я снял башмак, достал тщательно сложенную бумажку, развернул ее и увидел подробный рисунок нашего лагеря. На полях стояло множество заметок, писанных мелким почерком на жидовском языке».
Становится очевидным, что за обличьем безобидного торговца крылся в действительности лазутчик и шпион. «Солдаты нас обступили. Я сперва хотел пугнуть порядком Гиршеля да приказать Силявке молчать, но теперь дело стало гласно и не могло миновать “сведения начальства“. “Веди его к генералу“, – сказал я вахмистру». Генерал, по словам повествователя, был человек «честный и добрый, но строгий исполнитель правил службы». Все попытки смягчить вину пойманного и представить дело не заслуживающим особого внимания были им отвергнуты, и последовал приказ повесить его. «“Сжальтесь, ваше превосходительство, – сказал я генералу по-немецки, как умел, – отпустите его…“. “Вы, молодой человек, – отвечал он мне по-русски, – я вам сказывал, неопытны, и посему прошу вас молчать и меня более не утруждать“».
«В Гиршеле вдруг произошла страшная перемена. Вместо обыкновенного, жидовской натуре свойственного, тревожного испуга на лице его изобразилась страшная предсмертная тоска. Он заметался, как пойманный зверок, разинул рот, глухо захрипел, даже запрыгал на месте, судорожно размахивая локтями. Он был в одном башмаке; другой позабыли надеть ему на ногу… кафтан его распахнулся… ермолка свалилась.
Все мы вздрогнули; генерал замолчал.
– Ваше превосходительство, – начал я опять, – простите этого несчастного.
– Нельзя. Закон повелевает, – возразил генерал отрывисто и не без волненья, – другим в пример.
– Ради бога…
– Господин корнет, извольте отправиться на свой пост, – сказал генерал и повелительно указал мне рукою на дверь».
Гиршель «был в оцепенении», «при виде веревки жид замахал руками, присел и зарыдал». Интересно поведение окружающих. Когда Силявка, разоблачивший еврея и обрекший его на казнь, вернулся с веревкой в руках, «на грубом, но не злом его лице изображалось странное, ожесточенное сострадание». «Солдаты молча стояли около него и угрюмо смотрели в землю». Надо полагать, какое-то сочувствие к несчастному еврею испытывали и они.
Появляется Сара, она оказывается дочерью Гиршеля и умоляет спасти ее отца. Несмотря на неудачу всех предыдущих попыток, корнет вместе с Сарой вновь бросается к генералу. «Нас к генералу не пустили. Напрасно я просил, убеждал, наконец даже бранился… напрасно бедная Сара рвала волосы и бросалась на часовых: нас не пустили». Столь настойчивое заступничество за шпиона не прошло даром. «К нам подошел адъютант. “Господин корнет, – сказал он мне, – его превосходительство приказал арестовать вас. А вы… – он молча указал солдатам на жида… – сейчас его…“ <…> На жида надели петлю… Я закрыл глаза и бросился бежать. Я просидел две недели под арестом. Мне говорили, что вдова несчастного Гиршеля приходила за платьем покойного. Генерал велел ей выдать сто рублей».
Детали описанного Тургеневым в общем заурядного происшествия подводят к достаточно значимым выводам. За двадцать лет до создания этого рассказа Пушкин, описывая свою встречу с Кюхельбекером, упомянул, что сначала «принял его за жида, и неразлучные понятия жида и шпиона произвели во мне обыкновенное действие; я поворотился им спиною…». Тургенев же описывает не человека, случайно принятого за шпиона, а настоящего, убедительно разоблаченного шпиона, но он не только не поворачивается к нему спиной, но заступается за него и пытается спасти его от заслуженного им наказания с такой настойчивостью, что в конце концов попадает под арест.
Мало того, в той или иной степени обреченному на смерть еврею сочувствуют все, кто имеет отношение к делу. На лице разоблачившего его Силявки – «странное, ожесточенное сострадание». Нечто подобное испытывают и солдаты, угрюмо смотрящие в землю. Писарь, посланный задержать казнь, бежит, чтобы не дать свершиться непоправимому. Когда становится ясно, что помочь несчастному еврею уже нельзя, и рассказчик просит адъютанта избавить от страшного зрелища его дочь, тот с готовностью отвечает: «Разумеется. Согласен-с». И даже генерал, приговоривший Гиршеля к смерти, делает это «не без волнения», лишь потому, что он «строгий исполнитель правил службы» и действует «сообразно закону». А когда вдова пришла за платьем покойного, он велел ей выдать сто рублей, сумму по тем временам очень значительную: вспомним, как радовался Гиршель каждому «червончику». Все это мало похоже на поведение запорожцев, которые бросали в Днепр ни в чем не повинных евреев и любовались тем, как ноги этих несчастных болтались в воздухе.
Очень значимо и то, что тургеневский подход к изображенному в рассказе разделяли и современники писателя: и Некрасов, приложивший немало усилий для его публикации, и цензоры, разрешившие печатание без существенных поправок, и Белинский, включивший его в перечень «всего сколько-нибудь замечательного, что явилось в прошлом году», и Дружинин, отметивший, что «повесть “Жид“, набросанная в 1846 году, замечательна по крайней простоте замысла и изложения; она, очевидно, написана в светлые минуты для г. Тургенева и оттого стоит войти в собрание “избранных произведений“ нашего автора, если ему когда-нибудь надумается издать в свет подобное собрание». Никто не упрекнул писателя в сочувственном отношении к еврею, даже оказавшемуся вражеским лазутчиком и шпионом.
Впрочем, И. Лежава и сам этот факт берет под сомнение. «…Был ли Гиршель предателем? – спрашивает она. – Кого он предал? В его понимании – нет, ведь он делал свой бизнес на войне, на чужой для него войне. Он одинаково ненавидел и презирал как русских, так и французов! И те и другие были врагами его народа и его лично, и те и другие не давали ему жить так, как он хотел… не давая ему забыть, что он из отверженного народа, пария! Так был ли Гиршель предателем, Иудой? Для тех, кого он предал – безусловно, да. В своих же глазах, безусловно, нет. И именно столкновение этих позиций было трагическим для евреев не только в России, но и в Европе. Да, непростым было положение еврея в 19 веке, как и во все предыдущие столетия. Именно об этом, думается, написал Тургенев, причем впервые не только в русской, но и в мировой литературе».
Относительно второстепенную роль играет еврей Мошель Лейба в рассказе «Конец Чертопханова». Обращает на себя внимание, что писатель здесь имитирует еврейскую речь: «Как зе мозно, васе благородие! Я цестный зид…» и т.д. Главное качество, которое он проявляет, – чувство благодарности. Чертопханов спасает его, вырвав из рук избивавшей его толпы, а через несколько дней еврей приводит ему и предлагает купить замечательного коня, притом купить вдвое или втрое дешевле цены, которую он действительно стоит. Ждать же денег он согласен, сколько «будет васему благородию угодно». Конь вскоре исчезает и следует полоса событий, к которым Мошель Лейба прямого отношения не имеет. Но когда Чертопханов скончался, он пришел проводить его гроб. Рассказ заканчивается словами: «Весть о кончине Чертопханова каким-то образом дошла до жида – и он не преминул отдать последний долг своему благодетелю».