/барная.стойка/
Бар был самый обычный. Я работал здесь второй год. Не центр города, людей в будни совсем немного, относительно небольшое помещение и не самые высокие цены на довольно хороший ассортимент. Полки с алкоголем вдоль барной стойки и приглушенный свет в углах. Это был именно бар, не пивная и не закусочная.
Стены уставшие, как и лица тех, кто заходят в эти двери. Выбеленный потолок давно стал желтовато-серым от сигаретного дыма.
Старые треки рок-групп вперемешку с современным андеграудом разбивали угнетающую тишину пустого зала. Музыку я выбирал сам.
Самое яркое, что бросалось здесь в глаза еще со времен открытия – это бутылки с цветными ликерами. Стена бара светится ярче, чем глаза тех, кто заказывает покрепче. Стена светится высокоградусной радугой – коралловым кампари, апельсиновым гран марнье, солнечно-желтым лимончелло, изумрудно-зеленым абсентом, сапфировым джином бомбей, небесно-синим крем-курасао, фиолетом и бардо от насыщенных красных вин.
Послеобеденные часы пятницы оправдывали блеклое продолжение столь же серого утро – еще не было ни завсегдатаев, ни случайных посетителей. Я натирал бокалы, как вдруг дверь открылась, скрипнув петлями, и вошел этот парень. Я никогда его раньше не видел.
На вид – около двадцати четырех. Темные волосы; стрижка по всем канонам современной моды – выбритые виски, длинная челка, зачесанная назад. Рукава футболки открывают забитые черными и цветными татуировками руки, потертые шорты до колена – на ногах тоже татуировки. Взгляд – изучающий и заметно вымотанный для трех часов дня.
Он неспеша сел за стойку, коротко кивая мне. Я спросил, что он хочет заказать.
Он же на секунду поджал сухие губы, и сказал, что пришел на обед.
- Обедов у нас нет, - сказал я.
Он покачал головой:
- Есть.
И заказал:
- Двойную текилу санрайз.
Мне он сразу понравился (хотя я ненавижу людей).
Я кидаю лед в стакан, добавляю текилу, апельсиновый сок, гренадин. Он внимательно смотрит, как я мешаю коктейльной ложкой составляющие напитка до однородного оранжевого цвета, а затем украшаю стакан ломтиком апельсина.
Когда я ставлю перед ним стакан, он говорит:
- Рассвет в Мексике.
Пока он делает первый глоток, я бросаю:
- Поздновато для рассвета.
Он кивает в сторону окна, на блеклый свет гаснущего солнца.
- Закат – почти та же хрень.
- Для заката нужно что-то покрепче, - возразил я.
Он как-то странно прищурился, а потом спросил:
- Давно тут работаешь?
Я сказал, что давно, и в свою очередь, спросил:
- В первый раз у нас?
Парень кивнул.
Я заметил некое волнение в его взгляде. Он достал телефон и щелкнул что-то на экране, но тут же отложил его в сторону.
- Как же паршиво без взаимности.
- Еще хуже - совсем без любви.
Он вроде бы соглашается:
- Да, но-
Всегда есть какие-то «но».
- Ненавижу обманывать себя, - бросает он.
Мне кажется, что в наше время мы все себя немного обманываем. Обманываем, оправдываем, защищаем. Никому не хочется признавать свои поражения, даже самые ничтожные.
Я говорю ему об этом.
Он смотрит на меня с тем же прищуром, что я видел на его лице минуту назад.
- А любовь – это тоже поражение?
Вопрос, способный разогреть нешуточные дискуссии.
Я решаю чуть изменить угол беседы. И задаю встречный вопрос:
- По-твоему, на что похожа любовь?
Он отвечает почти сразу.
- На самбуку.
Я спрашиваю, почему.
- Любовь – это момент горения, - говорит он, поджимая губы. - Резкий привкус – ревность, приторная сладость присутствия другого человека, горечь кофейных зерен, медленный вдох спиртов. Ты ловишь кайф в какой-то момент, ловишь обжигающее счастье.
Он делает паузу, после которой мне уже нечего добавить:
- А потом это проходит.
Я замечаю:
- Проходит не только любовь.
- Но только любовь дает самое паршивое похмелье.
Наступает пауза.
Я смотрю на него, он – в черный экран телефона. Текилы санрайз в стакане остается половина.
Я думаю о том, чтобы продолжить разговор, но теряюсь в словах.
Тогда он сам спрашивает:
- А что, если бы у меня был пистолет и я пришел тебя ограбить?
Я жму плечом, ничуть не смутившись внезапного вопроса - он показался мне интересным.
- Я никогда не был свидетелем ограбления.
Наверное, я слишком любил фильмы Тарантино, чтобы так отвечать, но об этом лучше было промолчать.
- Никто не хочет ввязываться в проблемы, - говорит тогда он. – Все хотят мирного разрешения конфликта.
- Разве это не правильно? – спрашиваю я.
- Когда у тебя перед лицом внезапно начинают размахивать револьвером, ты можешь думать только о том, что не хочешь вот так нелепо умирать.
- Потому что люди любят жизнь? – предполагаю я. – Даже самую паршивую.
Парень хмыкает.
- Любить жизнь. Два бесполезных слова.
- Жизнь – это не твоя девушка, - говорю я. - Эта любовь – уже совершенно другая самбука.
Он кивает (соглашается?).
А потом растягивает губы:
- Черная. Жизнь - черная самбука.
- В любом случае, она слишком коротка, - замечаю я.
- Какой-то придурок сказал, что жизнь начинается с двухсот километров в час.
- Ты с этим не согласен?
- Я думаю, что жизнь начинается с меньшей цифры.
Я жду, пока он продолжит.
И он говорит:
- С двадцати алкогольных градусов.
Мне нравится его позиция.
- Настоящая жизнь – здесь, за барной стойкой, - говорит он. – При этом, ты же понимаешь, - и он достает сигареты, - что «барная стойка» - это еще та метафора?
Я понимаю.
Мы начинаем говорить о людях, которые проводят вечера в одиноком алкогольном смятении (иными словами, в отличной компании).
Он выдыхает дым в воздух, и я чувствую никотиновую крепость, когда делаю вдох.
Он называет барменов стражами земного рая. Ассоциирует перешагнувших двадцатилетний рубеж молодых людей с невыдержанным ромом.
Грустные девушки вызывают у него новую алкогольную ассоциацию.
- Водка с мартини.
И тут же исправляет себя:
- Мартини с грустью.
- Грусть – это чуть менее опасно, чем печаль, - бросаю я. – Печаль – это уже река, в которой можно утонуть.
Он кивает, допивая текилу санрайз.
Но последнее слово в этой беседе остается за ним.
- Но ничто не сравнится с американской тоской, - и я знаю, что он цитирует Берроуза.
Он говорит это, а потом тушит сигарету в пепельнице.
Я спрашиваю:
- Повторить? - и киваю на пустой стакан.
- Нет. Я, пожалуй, уже пойду.
Он медленно достает смятые купюры, оставляя на барной стойке, и так же медленно идет к дверям.
Я беру деньги, но вместо того, чтобы сразу сложить их в кассу, бросаю взгляд в спину уходящему парню.
Он открывает дверь, выходя за порог.
Я думаю о том, что видел много людей, но он – исключение из всех правил. Как свободный и неприкаянный порыв ветра.
Без любви к жизни, без любви вообще.
У него на шее было выбито «wealldie».
А потом я запоздало заметил у него за поясом револьвер.