Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 2.2.
Поэма Н. А. Некрасова (1821-1878) «Балет» – одна из несомненных вершин его сатирического творчества. Чтобы эта установка не ускользнула от внимания читателя, поэт уже в первых строках уверяет нас в противоположном: хотя в изображаемой картине «изощренный наш взгляд» мог бы найти «предмет для сатиры», у него, дескать, нет таких намерений: «немы струны карающей лиры, / Вихорь жизни порвал их давно». Важна и функция эпиграфа из «Евгения Онегина»: если взгляд Пушкина устремлен на сцену, то взгляд Некрасова в зал. Возвышенно-лирической тональности противопоставлены желчно обрисованные ненавистные фигуры: «накрахмаленный денди и щеголь», «мышиный жеребчик», «записной поставщик фельетонов», «безличная сволочь салонов».
В этом скопище лиц уже усмотрены представители разных наций: «армянин, персиянин и грек». Еврея, как видим, пока нет: к этому объекту автор продвигается неторопливо, шаг за шагом. Сначала подробное рассуждение о том, что «хотя мы различны наружно», «в нас единство глубокое есть». Всех занимает лишь один вопрос, который Некрасов выделяет курсивом: «Где бы занять поскорей? <…> Вот вопрос! Напряженно, тревожно / Каждый жаждет его разрешить…». Что же? Всех одолела нужда? О нет! «Есть в России еще миллионы, / Стоит только на ложи взглянуть…». В этих ложах – богачи, не те, кто ищет, где занять, а те, кто занимает и наживается на этом.
Тут впервые появляются «мужчины-евреи», но не одни, а вместе с представителями других наций: «греки да немцы в крестах». Автору важно, что все они не свои: «нет купечества русского». И искусству русской артистки отдают должное оккупировавшие ложи представители чужих наций: «немцы, евреи и греки, / Русофильствуя, подняли крик». Еврей без упоминания о немцах или греках, появляется тогда, когда Некрасов определяется с главным предметом своей неприязни – владельцем «золотого тельца»:
Доблесть, молодость, сила пленяли
Сердце женское в древние дни.
Наши девы практичней, умней;
Идеал их – телец золотой,
Воплощенный в седом иудее,
Потрясающем грязной рукой
Груды золота...
Описание представителей других национальностей обошлось без уничижительных эпитетов: грязная рука обнаружена только у иудея.
В поэме «Современники» Некрасов воссоздал обширную картину подчинения общества власти «золотого тельца». Под его влиянием рушатся вековые устои, уходят в прошлое моральные нормы.
Прогресс продвигается,
И движенью не видно конца:
Что сегодня постыдным считается,
Удостоится завтра венца…
Все поглощены погоней за прибылями. Все мысли заняты одним:
Гомерические куши,
Миллионные дела,
Баснословные оклады,
Недовыручка, дележ,
Рельсы, шпалы, банки, вклады –
Ничего не разберешь!
В этой вакханалии национальность перестает определять личность ее носителя и отношение к нему.
Сидели тут рядом тузы-иноземцы:
Остзейские, русские, прусские немцы,
Евреи и греки и много других –
В Варшаве, в Одессе, в Крыму, в Петербурге
Банкирские фирмы у них...
К англичанину с объятьями
Лезет русский человек.
– Выпьем, Борух, будем братьями! –
Говорит еврею грек.
Некрасову эта «дружба народов» совсем не по вкусу. С нескрываемым недовольством он смотрит на то, что
Неразлучной бродят парой
Суетливый коммерсант
И еврей, процентщик ярый,
В драгоценных камнях франт...
Этот «франт» позволяет себе не только развязный тон в разговоре с благородными дворянами, но подчас и пренебрежительный. Невольная горечь чувствуется в ироническом восклицании некрасовского князя Ивана:
А! Авраам изыскатель!
Мимо прошел: не узнал,
Чем возгордился приятель?
Я пастухом тебя знал…
Выясняется, что предприимчивый еврей Берка, бывший когда-то пастухом, осуществил успешную коммерческую сделку – купил семьдесят семь десятин болота и взял большие подряды.
«Четверть с рубля обойдется,
Четверть с рубля… без гроша…
Семьдесят семь остается,
Семьдесят семь барыша!»
Денег у Берки без счета,
Берка – давно дворянин,
Благословляя болота
Семьдесят семь десятин!..
Конечно, сарказм этой характеристику вызван не только тем, что Берка – еврей. Значительная доля некрасовского негодования объясняется неприязнью поэта к стяжательству, к нуворишам, которые были ничем и стали всем. У него вызывает отвращение и немец Швабс, который на лекциях с энергией внушал студентам
любовь к труду, презрение к процентам,
громя тариф, налоги, капитал.
Сочувственно ему внимали классы…
В ныне он – директор ссудной кассы...
И русский Твердышев, который когда-то «грустил над мужичком голодным», а кончил тем, что с земской гарантией
По пустырям дорогу проложил
И с помощью ненужной той дороги
Отяготил крестьянские налоги… (3, 144).
Но еще более нетерпимо он относился к евреям, которые вчера еще не считались людьми, а сегодня становились «хозяевами жизни». Это особенно наглядно проявилось в «Еврейской песне», в которой поэт не только высмеял ненавистную ему философию всевластия денег, но и не воздержался от насмешек над еврейским произношением отдельных слов.
Денежки есть – нет беды,
Денежки есть – нет опасности
(Так говорили жиды,
Слог я исправил для ясности).
Вытрите слезы свои,
Преодолейте истерику,
Вы нам продайте паи,
Деньги пошлите а Америку.
Вы рассчитайте людей,
Вы распустите по городу
Слух о болезни своей,
Выкрасьте голову, бороду,
Брови… оденьтесь тепло.
Вы до Кронштадта на катере,
Вы на корабль… под крыло
К насей финансовой матери.
Денежки – добрый товар –
Вы поселяйтесь на жительство,
Где не достанет правительство,
И поживайте как – царр!..
Русской художественной литературе, воспитанной в дворянских традициях и сменившей эти традиции непосредственно на народнические, всегда противен был дух торговли и коммерциализма. Непродолжительный и не успевший реализовать свои возможности капитализм не оставил в ней запоминающегося следа. Он не создала образа капиталиста, подобного Купервуду в «Трилогии желания» Драйзера. Предприниматель в русской классике – это либо жулик Чичиков, либо скучный и безликий Штольц. Но дух торгашества она изображала и обличала остро и правдиво. Немало правды и в образах евреев, созданных Некрасовым. Но хитрость, жадность, погоня за наживой заслоняли для него другие качества, которые он мог видеть в своих современниках, и эти качества он отождествлял с еврейством.
Не последнее место для понимания еврейской темы в «Современниках» занимает «Эпилог» поэмы. В зале фешенебельного ресторана напившийся делец Зацепин начинает вовсеуслышанное каяться в своих грехах:
Я – вор! Я – рыцарь шайки той,
Из всех племен, наречий, наций,
Что исповедует разбой
Под видом честных спекуляций!
Где сплошь и рядом – видит бог! –
Лежат в основе состоянья
Два-три фальшивых завещанья,
Убийство, кража и поджог! <…>
К религии наклонность я питал,
Мечтал носить железные вериги,
А кончил тем, что утверждал
Заведомо подчищенные книги…
И вот выясняется, что присутствующая при этом шайка грабителей неоднородна: представители разных наций воспринимают эти гневные саморазоблачения по-разному. «Остзейские бароны», «как огорошенные градом», поспешили ретироваться, видимо, понимая, что в словах Зацепина кроется нежелательная правда, и опасаясь, как бы тень подобных обвинений не пала и на них. Иначе повели себя «жиды». Они
Вскочили… стали рядом…
«Куда? Сейчас – конец грозы!»
И любопытные евреи
Остались… Воздух душен стал…
Зацепа рвал рубашку с шеи
И истерически рыдал…
Зацепина пытаются утешить, но делают это по-разному. Князь Иван уговаривает его, что он преувеличивает свою вину: «на миллион согреша, / На миллиарды тоскует». Он непрактичен, не в меру щепетилен. не понимает, что в наше время «раскаянья нет, / Как ни зацапай наличность». Оглянись вокруг и увидишь, что все такие:
Гонитель воров беспощадный,
Блистающий честностью муж
Ждет случая хапнуть громадный,
Приличный амбиции куш!
Посмотри на американца: «Бог его – тоже ведь доллар!». Здесь правда, следует важное уточнение, исходящее, несомненно, от Некрасова: «…разница в том: / его доллар, добытый трудом, / А не украденный доллар!». Подходят с утешениями и другие русские: миллионщик-мукомол, Федор Шкурин, ему напоминают имена школьных товарищей, которые кто по воле, а кто по неволе свернули с честного пути.
Но по-другому относятся к покаянию Зацепина евреи: «Неуходившие жиды / Его почти не понимали». Он грабил людей, не щадил родных и близких, утверждал подчищенные книги, и, как мы видели, грабители других наций – остзейские бароны, греки, – встревоженные скандалом, расходятся. Остаются из любопытства «банкиры – жиды». И здесь, на их отношении к русскому хищнику, Некрасов показывает, в чем отличие еврея от русского.
«Шайка», хотя и состоит из рыцарей всех племен и наций, однако неоднородна. Зацепин согрешил, но и покаялся. Он некогда «к религии наклонности питая, мечтал носить железные вериги», в нем есть живая совесть. «Бедный Зацепа – поэт; горе его – непрактичность». Он грабит – и плачет, плачет – и грабит. Евреям эти переходы от грабежа к покаянию непонятны. Они с удивлением смотрят на рыдающего Зацепу, и поют в наставление ему «еврейскую мелодию», приведенную нами выше. Зацепин эту философию с негодованием отвергает:
Прочь! гнушаюсь ваших уз!..
Проклинаю процветающий
Все берущий, все хватающий,
Все ворующий союз!..
Услышав такую отповедь, «ушли, полны негодованья / Жиды-банкиры…». И тут появляется Леонид, устами которого, конечно, говорит сам Некрасов. Он воспринял покаяние Зацепина шире, чем кто-либо из присутствующих. Он увидел в нем явление специфически русское, которое «строго говоря –
Не ново с русскими великими умами:
С Ивана Грозного царя
До переписки Гоголя с друзьями,
Самобичующий протест –
Российских граждан достоянье!
Это убеждение – глубинно некрасовское. И «у двери гроба» он повторит: «Пускай я много виноват…». И оно не русскому, в том числе и еврею, непонятно и недоступно. Не зря Леонид повторяет это несколько раз:
Русской души не понять иноверцу…
Пусть он бичует себя, господа!
Дайте излиться прекрасному сердцу!
Нет в покаяньи стыда <…>
Неисчислимы орудья клеймящие!
Если кого не коснулись они,
Это – не Руси сыны настоящие,
Это ; уроды! Куда ни взгляни…<…>
Где же спасенье найти?
Где? «В миллионах!» так жизнь подсказала,
Гений достигнуть помог…
Горе одно: он убить идеала
В сердце прекрасном не мог…
Достаточно сравнить этот страстный монолог с «Еврейской мелодией», чтобы осознать, где корни неприятия Некрасовым современных ему евреев, по крайней мере таких, какими он их себе представлял. Евреи вызывали у Некрасова страх, страх перед еврейским капиталом, приобретающим все большее влияние и власть. За всеми этими франтами в драгоценных камнях, Берками и Лотами поэту чудится крепкая спайка еврейского мира, проникшего в его страну, и насаждающего в ней чуждые ей нравы, традиции и вкусы. Вместе с Зацепиным и его устами он проклинает их «процветающий, / всеберущий, всехватающий, / Всеворующий союз!..»