И однажды приходят и требуют снять броню, ухмыляются, мол, кого я тут хороню, под оборками платья сто фунтов пыли и тишины, и густая смола, и прогорклый горячий смог, с виду вроде бы человек, а на деле ходячий морг, проводник потока в тысячу киловатт. Говорю, как ничто не свято, никто не свят. Рвётся шов, из дыр вылезает вата и пух лебяжий. Для кого это всё храню, ведь не для себя же.
Объясняю, что в целом не против побыть такой же, не носить на себе незримую толстокожесть, улыбаться прохожим, допрашивать непохожих и нырять с головой, ударяясь потом о дно. Дело в том, что в масштабах вечности всё одно.
Что подброшено вверх неизбежно стремится вниз. Забирайся на самый мыс и срывайся с мыса, ни поступки, ни мысли - ничто не имеет смысла, даже этот мой возрастающий нигилизм.
Говорю это всё, напряжённо гляжу им в лица, снимаю свою почерневшую амуницию, остаюсь невесомой, мерцающей, обожжённой, как пустые поля, как любые другие жёны и стою почему-то притихшей и обнажённой.