Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 2.8.
Еврейство С. Я. Надсона (1862-1887) наложило значительный отпечаток и на его биографию, и на его личность. Известно, что евреем-выкрестом был его дед, а отец крещен при рождении. Лишившись отца в даухлетнем возрасте, а через шесть лет и матери, будущий поэт попал на воспитание к дяде по материнской линии И.С.Мамантову, где ребенку не раз напоминали о его национальной неполноценности.
«Когда во мне, ребенке, страдало оскорбленное чувство справедливости, – писал он в дневнике в 1880 году, – и я, один, беззащитный в чужой семье, горько и беспомощно плакал, мне говорили: "Опять начинается жидовская комедия", – c нечеловеческой жестокостью, оскорбляя во мне память отца». Эти слова особенно остро уязвляли мальчика «с чуткой, болезненно чуткой душой», у него «сердце рвалось от муки», и он намеревался даже свести счеты с жизнью. «Я брошу вам в глаза то, что накипело у меня в больной душе, – взывал он к своим кормильцам, – и если в вас есть искра совести и справедливости<…>, вы поймете, что дело пахнет уже не комедией, не жидовской комедией, а тяжелой, невыносимо тяжелой драмой!.. Не денег проклятых мне нужно – мне нужно чувства, поддержки, доверия ко мне, уважения памяти моих покойных родных!»
Но какого уважения можно было ждать от человека, который считал брак матери Семена «с каким-то жидовским выкрестом» позорным. Тетя же то и дело пеняла ему на «жидовскую невоспитанность». И тетя, и дядя восторгались консервативным критиком М. Н. Катковым и часто цитировали будущему поэту статьи из газеты «Московские ведомости» или из откровенно «погромных» изданий, в коих утверждалось, что «революцию делают подлые жиды, что они портят славного русского мужика». Мамантовы же пытались убедить Семена, что на нем, словно печать проклятия, лежит часть коллективной вины иудеев за распятие Спасителя.
Хотя одаренный юноша мечтал поступить в университет или в консерваторию, играл на скрипке и на рояле, опекун определил его в Петербургскую военную гимназию, а по ее окончании в Павловское военное училище. Дядя был убежден, что «позорное пятно еврейства он сможет смыть только военной службой <…> для него это единственный выход».Надсон же возмущался искусством «убивать людей по правилам» и заявлял: «Мне ненавистны так называемые военные науки». Тем не менее он с 1882 г. служил в чине подпоручика в Кронштадте и лишь через два года, уже безнадежно больной туберкулезом, с трудом добился отставки.
Известен случай, когда Надсон не постеснялся признаться в своем еврействе пред лицом завзятого юдофоба. Летом 1882 года, снимая со своим приятелем, армейским офицером и литератором И.Л. Леонтьевым-Щегловым, дачу в Павловске, поэт услышал от последнего откровенно антисемитские высказывания. «В ответ Семен Яковлевич, – вспоминает Леонтьев-Щеглов, – привстал с постели, бледный, как мертвец, и с лихорадочно горячими глазами. – "Вы хотели знать тайну моей жизни? – произнес Надсон сдавленным голосом. – Извольте, я еврей". И устремил на меня растерянный взгляд, ожидая увидеть выражение ужаса». Приятель поспешил, однако, тут же утешить встревоженного поэта. «Вы похожи на еврея так, как я на англичанина, – парировал он, – мать Ваша русская, воспитывались Вы и выросли совершенно русским человеком»
Леонтьев-Щеглов был прав: Надсон получил чисто русское воспитание и образование. С детства он испытывал напряженный интерес прежде всего к отечественной словесности. Хотя, по его словам, он «проглотил <…> Майн Рида, Жюля Верна, Гюстава Эмара», все же «Божественной комедии» Данте почему-то предпочитал повести Карамзина, ребенком он знал наизусть почти всего Пушкина, декламировал стихи Лермонтова, зачитывался «бессмертными повестями» Гоголя и «огненными статьями» Белинского, благоговел перед Некрасовым.
Это, разумеется не препятствовало его творческому общению с деятелями культуры еврейского происхождения. На литературно-музыкальных вечерах он выступал вместе с Н. М. Минским и П. И. Вейнбергом, причем ценил первого за «крупный талант» и «горькую правду <…> образных и поэтичных строк», а второго – за мастерство стихотворных переводов. С большим пиететом относился он и к музыканту А. Г. Рубинштейну, об игре которого говорил: «Это что-то до того грандиозное и величественное, что словами не передашь: точно в первый раз Альпы увидел!». А вот стихи Фруга (которого по иронии судьбы называли «еврейским Надсоном») считал «плохими» и находил в них литературные огрехи и словесные штампы.
Дело в том, что ощущение Надсоном свого еврейства не противоречило ни его приверженности христианской вере, ни органической принадлежности к русской культуре. Обе эти сферы его духовного мира находились не в противоречии, а в соотнесенности. Он воспитывался православной матерью и ее родней, позднее формировался как личность в нееврейском окружении, и имел основания признать, обращаясь к еврейскому народу: «Твоих преданий мир, твоей печали гнет // Мне чужд, как и твои ученья»).
Но в Новом Завете его привлекали мотивы жертвенности, гибели за правду во имя любви к людям. И к трагедии еврейского народа он пришел через своеобычно осмысленные им христианские догматы. Ведь Христос в поэзии Надсона неизменно выступает как защитник гонимых и отверженных. Это «Бог страждущих, Бог, обагренный кровью, Бог – человек и брат с небесною душой». К людям-«братьям» он обращается с такими словами: «Знайте, певец страдает за вас, когда страдает за себя <…> Как волны рек, в седое море сойдясь, сплотились и слились, так ваша боль и ваше горе в душе его отозвались». Из этого органически вытекало творческое кредо поэта: «Я плачу с плачущим, со страждущим страдаю, / И утомленному я руку подаю».
В 1885 г. им было написано стихотворение, в котором с исчерпывающей полнотой и определенностью воплотились сущность и своеобразие еврейства Надсона:
Я рос тебе чужим, отверженный народ,
И не тебе я пел в минуты вдохновенья.
Твоих преданий мир, твоей печали гнет
Мне чужд, как и твои ученья.
И если б ты, как встарь, был счастлив и силен,
И если б не был ты унижен целым светом, –
Иным стремлением согрет и увлечен
Я б не пришел к тебе с приветом.
Но в наши дни, когда под бременем скорбей
Ты гнешь чело свое и тщетно ждешь спасенья,
В те дни, когда одно название «еврей»
В устах толпы звучит как символ отверженья,
Когда твои враги, как стая жадных псов,
На части рвут тебя, ругаясь над тобою, –
Дай скромно встать и мне в ряды твоих бойцов,
Народ, обиженный судьбою.
По своему страстному, остро публицистическому тону это произведение стоит особняком в творчестве Надсона, для лирики которого, как не раз утверждали его критики, были характерны бессилие-безволие-безверие, а ведущей интонацией – сердечная усталость, «изнеможение слабого сердца». Поэт выступает здесь в ипостаси еврея-бойца, словно забывая о свойственных ему, представителю «страдающего поколения», настроении рефлексии, пессимизма и «гражданской скорби».
Говоря о еврействе, Надсон отмечает, что сей народ «встарь был счастлив и силен». Тем самым он обозначает неразрывную связь нынешних иудеев с пророками, царями и мыслителями далекого прошлого. В то время как русские антисемиты (в том числе и от религии) всячески пытались отделить современных «жидов» от древнейшего, библейского бытия евреев, Надсон подчеркивает преемственность нынешних иудеев и их ветхозаветных пращуров.
Иудеи предстают у него как народ несправедливо гонимый и «обиженный судьбою». Подобное определение особенно резко контрастирует со ставшим уже хрестоматийным в русской литературе и общественной мысли 1870-1880 годов изображением евреев как капиталистов, эксплуататоров и кровососов, паразитирующих на девственно-неиспорченном русском народе.
Как и многие его современники, Надсон нередко обращается к образу
Ваала – языческого божка древних семитов, которому приносились в достопамятные времена человеческие жертвы. Служителей Ваала, погрязших в грехе, сурово порицали древнееврейские пророки. В России конца XIX века этот образ олицетворял собой приверженность золотому тельцу и охотно соотносился с єврейством. В поэзии Надсона Ваал также олицетворяет собой все низменное и пошлое, но образ этот универсален и подчеркнуто наднационален. Поэт часто рифмует слова «Ваал» и «идеал», настойчиво противопоставляя эти понятия.
Люди-братья! Когда же окончится бой
У подножья престола Ваала
И блеснет в небесах над усталой землей
Золотая заря идеала! <…>
Пусть разбит и поруган святой идеал
И струится невинная кровь, –
Верь: настанет пора – и погибнет Ваал,
И вернется на землю любовь!».
Нельзя обойти вниманием и факты участия Надсона в еврейских периодических изданиях. Он внимательно следил за публикациями ежемесячника «Восход», редактором которого был А. Е. Ландау. И, надо полагать, программа этого журнала «твердым, свободным словом бороться против всех внутренних преград, мешающих правильному развитию еврейства», была ему близка.
Дружеские отношения связывали его с известным еврейским ученым-просветителем, юристом и историком М. И. Кулишером, издававшим в Киеве либеральную газету «Заря» – одно из лучших изданий того времени. Кулишер разоблачал беспочвенную жестокость гонений на евреев, и Надсон, сделавшись энергичным сотрудником «Зари» (он станет еженедельно писать туда газетные фельетоны), в глазах российских антисемитов, помимо «подозрительного» происхождения, будет олицетворять собой еще и «иудейские органы печати».
Надсон приятельствовал и состоял в переписке с блистательным адвокатом Л. А. Куперником, заступником своих еврейских соплеменников на многих громких судебных процессах (в том числе и на так называемом Кутаисском деле по обвинению иудеев в ритуальном убийстве грузинской девочки). «Куперник – всех Плевак соперник», – говорили о нем. В письме к нему от 29 октября 1886 года поэт пишет: «Уже кое-где проскользнули глупые нападки на евреев. Мне это решительно ненавистно!».
А делая обзор материалов ежемесячника «Наблюдатель», он обратил внимание, что один молодой поэт, некто Николаев, восхваляется здесь только потому, что он не еврей, хотя, цитирует он журнальную статью, «живет в стране, заполненной "кулишеровскими" (?) органами». Надсон иронически вопрошает: «И кого это "Наблюдатель" собирается поучать такой критикой?». В другом месте он возмущается тем, что в этом журнале «с усердием, достойным лучшей участи, преследуются евреи и при том в самом нетерпимом и неприличном тоне, во вкусе нападок "Нового времени"».
Ультраправая газета А. С. Суворина «Новое время», поносившая либералов и евреев, вызывала у него ненависть и омерзение. Надсону было тягостно вспоминать, что первый его стихотворный сборник был издан по почину критика-юдофоба В. П. Буренина, на средства А. С. Суворина. Поэт хотел всячески отмежеваться от этих своих бывших «благодетелей». Именно о такой его оценке этого досадного эпизода своей литературной биографии говорит мемуарист И. И. Ясинский: «Да, да, это ужасно, – нервно заметил Надсон. – Все равно книга моя пошла бы. Наконец, что же из того, что Суворин издатель, и он имел выгоду на моей книге, – ведь книга разошлась. Скажите, пожалуйста, разве я должен быть благодарен издателю за то, что он нажился на моей книге?». Примечательно, что Надсон не только сам стыдится иметь дело с людьми пошиба Суворина, но и порицает беспринципность других литераторов, печатавшихся одновременно в либеральных и реакционных изданиях, и прежде всего, «в уличной газете "Новое время"»).
Самолюбию поэта только льстило, когда на него ополчались его литературные враги – quasi-патриоты. «Для меня быть обруганным Катковым – большая честь, и… я счел бы себя обиженным, если б [он] меня игнорировал», – признавался он в одном из писем.
Последние годы жизни Надсона были омрачены травлей, имевшей ярко выраженную антисемитскую полоплеку. Первую скрипку в этом сыграл известный критик «Нового времени» В. П. Буренин. Смертельно больного Надсона он обозвал «мнимо недугующим паразитом, представляющимся больным, умирающим, чтобы жить на счет частной благотворительности», а также распространял о поэте грязные сплетни и наговоры. В ходе его наскоков на поэта их юдофобская направленность все более возрастала. . В одной из стихотворных сатир Буренин вывел Надсона под видом еврейского рифмоплета Чижика, чью животную страсть удовлетворяет грубая перезрелая матрона».
Поэт чрезвычайно остро переживал шельмование и издевательства Буренина. «Если бы грязные обвинения и клеветы шептались под сурдинку, у меня за спиной, – с горечью говорил он, – конечно, я был бы вправе пренебрегать ими, игнорировать их… Но эти нападки, позорящие мое доброе имя, это невообразимо гнусная клевета бросается мне в лицо печатно, перед всей читающей Россией».
И, уже будучи на смертном одре, он рвется из Ялты в Петербург, чтобы лично защитить свою честь и репутацию в дуэльном поединке. Мы, конечно, далеки от мысли, что в своем желании поквитаться с обидчиком Надсон был движим исключительно чувством оскорбленного национального достоинства. Тем не менее, как отмечал современник, «для определенной группы читателей еврейское происхождение Надсона имело решающее значение. А обстоятельства его смерти для многих вписывались в имевшую глубокие корни историю преследования евреев Российской империи».
Символичным выглядит факт, что в начале XX века по стихотворениям Надсона постигали красоту русского языка учащиеся еврейских школ: они вошли в хрестоматию «Русское слово еврейским детям». Целью пособия было «внушение ребенку любви и беззаветной преданности к родине, а с другой стороны, глубокого уважения и горячей привязанности к своей национальности».