На третий день пришли к нему,
Сорвали синие погоны,
И, расписав «под хохлому»,
Шмон отыграли по закону.
Изъяли книги и портрет
Отца в почтмейстерской фуражке,
И, в лоб нацелив пистолет,
Швырнули липкие бумажки.
Он сразу почерк свой узнал,
Хотя всего трясло от страха,
Ведь сам признания писал
За престарелого монаха.
И дёрнул же служивый бес
Его для плёвого допроса
Тащиться к скиту через лес
По анонимному доносу...
Старик тот раньше был попом,
Стращал старух забитых Богом,
А как закрыли храм, клопом
Осел в пристанище убогом.
Вину не сразу, гад, признал,
Твердил, что жил молитвы ради,
Но опер быстро развязал
Ему язык прикладом сзади.
Открыл тогда коварный тать,
Что замышлял дела лихие:
Кремль и Турксиб хотел взорвать,
Вернуть царя, как в дни глухие.
Чтоб снова в церкви шёл мужик,
А не на митинги и в клубы,
Чтоб от колхозов впредь отвык,
И жил в нужде, сжимая зубы.
Ещё признался, подлый враг,
Что он агент пяти разведок,
Что прятал доллары в овраг,
Сдав шифр с паролем напоследок...
И всё крестился, как шальной,
Под нос твердил одно и то же:
Прости, мол, Господи, грех мой:
Что слаб я духом и ничтожен.
А как пришла пора писать
Чистосердечное признанье
Не смог три пальца, тварь, разжать,
На двери несмотря старанье.
Пришлось все делать самому,
Чай, верными владел слогами:
Снабжал исправно Колыму
Он недобитыми врагами.
Старик бумаги не читал,
Поломанной рукой корявой,
Как мог, их сразу подписал -
Внизу поставив крест кровавый.
И всё бы было, как всегда...
Да только утром вертухаи
Подняли кипиш: мол, беда:
Где тот монах, никто не знает!
Исчез из карцера, подлец,
Как будто никогда в нём не был:
Видать, был по побегам спец,
Ведь не вознёсся же на небо?
Скит обыскали и ушли,
Другое получив заданье,
А на столе его нашли
Чистосердечное признанье.
Напрасно доказать хотел
Свою он преданность народу
И ртом разорванным хрипел
Про пролетарскую свободу.
Решили, что разоблачил
Себя он сам, боясь расправы,
И «вышку» вскоре получил
Сержант с фамилией Варавва...