Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 2.11.
К еврейскому вопросу М. Е. Салтыков-Щедрин (1826-1889) обращался дважды: в первый раз в одной из своих ранних сказок «Пропала совесть», появившейся в 1869 г., вторично – в 1882, когда было написано «Июльское веяние». Обращения эти неравнозначны. В первом из упомянутых произведений, наряду с другими персонажами фигурирует отставной откупщик, а ныне финансист и железнодорожный изобретатель еврей Шмуль (Самуил) Давыдович Бржоцский. Во время обеда он получает штемпелеванный конверт, в котором ему прислана совесть. «Едва взял Самуил Давыдыч в руки конверт, как заметался во все стороны, словно угорь на угольях.
– И сто зе это такое! и зацем мне эта вессь! – завопил он, трясясь всем телом». Он перекладывает эту «вессь» в другой конверт и переправляет ее знакомому генералу. Подобные искажения в написании слов с намерением передать особенности еврейской речи были в русской литературе явлением настолько распространенным, что делать на этом основании какие-то выводы об антисемитизме писателя и вообще его отношении к евреям не приходится.
Совсем иное дело «Июльское веяние». Созданная за несколько лет до смерти, бывшая предметом тщательных раздумий, о чем свидетельствует дошедшая до нас многослойная правка, эта вещь стала одним из самых значимых документов, запечатлевших, можно сказать, итоговое отношение русского писателя к еврейскому вопросу.
Поводом к написанию «Июльского веяния» послужили еврейские погромы, прокатившиеся по югу России весной и летом 1881—1882 гг.. Откликаясь в своей сатире и публицистике на все главные явления текущей общественной жизни, Салтыков не мог обойти молчанием этих событий и всего еврейского вопроса, резко обострившегося в период так называемой «народной политики» министра внутренних дел Н. П. Игнатьева и сохранившего напряженность и при его преемнике на этом посту Д. А. Толстом. Сатирическому обличению «народной политики» писатель уделил много мечта в своих «Письмах к тетеньке».
В «Июльском веянии» Салтыков продолжает критику этой реакционно-демагогической и националистической политики применительно к «еврейскому вопросу». Но предметом внимания писателя являются здесь не правительственные мероприятия как таковые. В еврейском вопросе они характеризовались определенной двойственностью. Изданные в мае 1882 года «Временные правила о евреях», с одной стороны, вводили ряд мер чрезвычайно стеснительных для еврейского населения, а с другой стороны, ставили своей целью не допускать антиеврейских беспорядков. Последнее объяснялось, однако, не просвещенно-гуманной позицией властей, но паническою боязнью всяких активных движений народных масс, «толпы», хотя бы и возникавших на архиреакционной расово-шовинистической почве. При обсуждении «Временных правил...» в Комитете министров, его председатель М. Х. Рейтерн с полной откровенностью указал на эту подоплеку: сегодня, говорил он, травят и грабят евреев, завтра найдут другие объекты для выражения своего негодования.
Определив в самом начале тему своего рассуждения – «о евреях», писатель говорит о том, что побудило его к ней обратиться: «хотя нынче с этим вопросом и тихо, но, право, даже теперь, когда вспомнишь, что происходило месяца три-четыре тому назад, мороз по коже подирает». Но прежде чем обратиться к этому вопросу непосредственно, Щедрин определяет свое отношение к «народной политике». У всех народов и на всех языках, напоминает он, это выражение «означает такую правительственную систему, в результате которой является здоровый рост народа, как физический, так и духовный. Процветание наук, промышленности, искусств, литературы, общее довольство, обеспеченность и доверие – вот в нескольких словах программа “народной политики“ <…> У нас выражение “народная политика“ означает совсем не общее довольство и преуспеяние, а во-первых, “жизнь духа“, во-вторых – “дух жизни“ и в-третьих – “оздоровление корней“. Или, говоря другими словами: мели, Емеля, твоя неделя».
За что ни брались «народные политики», везде терпели фиаско, потому что всегда делили шкуру неубитого медведя, то же и теперь, когда они берутся за пресловутый еврейский вопрос. Щедрин напоминает свою сказку «Дикий помещик», герой которой взмолился к богу, прося, чтоб он избавил его от мужика, и в одно прекрасное утро поднялся вихрь и унес из владений помещика «весь мякинно-мужичий рой». То же случилось и с нашими «народными политиками»: они «попробовали применить к постылым евреям тот же летательный процесс, какой был применен «диким помещиком» к постылым мужикам. И точно, поднялся вихрь, но при этом случилось нечто неожиданное: улетели народные политики, а евреи остались» и «вместе с тем остался нетронутым и еврейский вопрос».
Лишь после этого Щедрин обращается к этому вопросу сам и уже начальный абзац, которому отводится вступительная роль, не может не впечатлить своей проникновенной эмоциональностью. «История никогда не начертывала на своих страницах вопроса более тяжелого, более чуждого человечности, более мучительного, нежели вопрос еврейский. История человечества вообще есть бесконечный мартиролог, но в то же время она есть и бесконечное просветление. В сфере мартиролога еврейское племя занимает первое место, в сфере просветления оно стоит в стороне, как будто лучезарные перспективы истории совсем до него не относятся. Нет более надрывающей сердце повести, как повесть этого бесконечного истязания человека человеком. Даже история, которая для самых загадочных уклонений от света к тьме находит соответствующую поправку в дальнейшем ходе событий, — и та, излагая эту скорбную повесть, останавливается в бессилии и недоумении»
Фатальную роль, говорит он далее, играет предание, давно утратившее смысл, но сохранившее свою живость. К причинам, способствующим устойчивости предания, он относит «во-первых, несознанные капризы расового темперамента и, во-вторых, совершенно произвольное представление о еврейском типе на основании образцов, взятых не в трудящихся массах еврейского племени, а в сферах более или менее досужих и эксплуатирующих».
Предание опасно своей общедоступностью, именно благодаря ей оно поразило еврейское племя. «Когда я думаю о положении, созданном образами и стонами исконной легенды, преследующей еврея из века в век на всяком месте, — право, мне представляется, что я с ума схожу. Кажется, что за этой легендой зияет бездонная пропасть, наполненная кипящей смолой, и в этой пропасти безнадежно агонизирует целая масса людей, у которых отнято все, даже право на смерть. Ни один человек в целом мире не найдет в себе столько творческой силы, чтобы вообразить себя в положении этой неумирающей агонии, а еврей родится в ней и для нее. Стигматизированный, он является на свет, стигматизированный агонизирует в жизни и стигматизированный же умирает. Или лучше сказать, не умирает, а видит себя и по смерти бессрочно стигматизированным в лице детей и присных. Нет выхода из кипящей смолы, нет иных перспектив, кроме зубовного скрежета. Что бы еврей ни предпринял, он всегда остается стигматизированным. Делается он христианином — он выкрест; остается при иудействе — он пёс смердящий. Можно ли представить себе мучительство более безумное, более бессовестное?»
И даже о людях, которыми переполнены промышленные центры, которые не стесняются своего еврейства и в которых еврейство уже не играет существенной роли, «можно сказать с уверенностью, что даже подобные личности по временам переживают нестерпимо горькие минуты. Ибо и во сне увидеть себя евреем достаточно, чтобы самого неунывающего субъекта заставить метаться в ужасе и посылать бессильные проклятия судьбе. Несмотря однакож на это организованное мучительство, евреи живут».
С осязаемой горечью Щедрин признает, что поднятие общего уровня образованности не приносит в еврейском вопросе осязательных улучшений, не говоря уже о водворении принципа абсолютного равноправия, чему свидетельство современное антисемитское движение в Германии. Образ жизни еврея, его внешность, манера говорить, ходить, одеваться – для темной массы этого вполне достаточно, чтобы видеть в еврее готовый источник потех и издевок. Никому нет дела до причин, породивших «странности» в поведении евреев, никто не задумывается ни о проклятом прошлом, ни о презренной обстановке настоящего.
«Давно ли власть имеющие лица стригли у евреев пейсы и снимали с них лапсердаки? Давно ли, как лакомство, выслушивались рассказы о веселонравных военных людях, ездивших на евреях и верхом, и в экипажах, занимавшихся травлей их и не знавших более высокого наслаждения, как подстеречь еврея с каким-нибудь членовредительным сюрпризом и потом покатываться от уморы при виде смешного ужаса, который являлся естественным последствием сюрприза. И что же! Разве это прошлое так и кануло в вечность? Нет, оно только видоизменило формы, а сущность передало неприкосновенною, так что в настоящее время пропаганда еврейской травли едва ли не идет шире и глубже, нежели когда-либо».
В завершение своего очерка (определим условно этим термином произведение, жанр которого указать не просто,) Щедрин говорит о том, что неприязнь к евреям в немалой степени, если не в первую очередь, объясняется тем, что о них сложилось искаженное, превратное представление. «В самом деле, что мы знаем о еврействе, кроме концессионерских безобразий и проделок евреев-арендаторов и евреев-шинкарей? Имеем ли мы хотя приблизительное понятие о той бесчисленной массе евреев-мастеровых и евреев — мелких торговцев, которая кишит в грязи жидовских местечек и неистово плодится, несмотря на печать проклятия и на вечно присущую угрозу голодной смерти? Испуганные, доведшие свои потребности до минимума, эти злосчастные существа молят только забвения и безвестности и получают в ответ поругание... <…> Знать — вот что нужно прежде всего, а знание несомненно приведет за собой и чувство человечности. В этом чувстве, как в гармоническом целом, сливаются те качества, благодаря которым отношения между людьми являются прочными и доброкачественными. А именно: справедливость, сознание братства и любовь».
Отослав в цензуру августовскую книжку «Отечественных записок» с «Июльским веянием», Салтыков 11 августа 1882 г. писал Белоголовому: «Трудно было отделить еврейский вопрос от вопроса о Поляковых, Заках и Варшавских, но, кажется, успел». Действительно, внеся в еврейский вопрос критерии различия между евреями-эксплуататорами и евреями эксплуатируемыми, взглянув на него с точки зрения социального этизма демократа-просветителя — с точки зрения «справедливости, сознания братства и любви», — Салтыков «успел» осветить этот вопрос глубже, чем большинство его современников.
Каковы бы ни были конкретные упреки, которые могут быть предъявлены ему с позиций сегодняшнего дня, очевидно, что тогда важны были не столько научная четкость и полнота отдельных формулировок, направленных против антисемитского угара реакции, сколько общее направление и дух выступления писателя-демократа. Исполненное гневного обличения «еврейской травли» и глубины понимания «неистовства» трагедии, тяготеющей над «замученным еврейством» социальных низов, «Июльское веяние» явилось первым в русской литературе отпором такой общественной силы против преследования евреев. За ним, на более поздних этапах, последовали выступления Л. Толстого, Короленко, Горького и др.
«Июльское веяние» вызвало озлобленное негодование со стороны всех органов реакционно-националистической печати. Они обвиняли Салтыкова в «тенденциозном заигрывании с еврейским вопросом», в «набивании себе либеральной цены», в «кощунственном отношении к святому Евангелию», в «глумлении над собственным народом» и т. д. и т. п. (статьи в «Новом времени», «Гражданине», «Киевлянине» и др.). Напротив, в демократических кругах статья была расценена как одно из наиболее выдающихся публицистических выступлений писателя.
Находившийся в ту пору в Швейцарии Г. З. Елисеев, где он общался с тамошними русскими революционными эмигрантами, писал Салтыкову по прочтении августовской книжки «Отечественных записок»: «Перл ее составляет, конечно, «Июльское веяние», которое здесь, как и везде, производит общий восторг <...>. Такое резюмирующее, веское, авторитетное слово было необходимо сказать по вопросу, который мутит не только Россию и Европу и наделал столько бед. Было бы очень хорошо, если бы время от времени, оставляя эзоповский язык, Вы так прямо и авторитетно высказывались и по другим проклятым вопросам, подписываясь под статьями своим полным именем. Да, Ваше имя теперь настолько авторитетно в России, что не только имеете право, но и должны говорить, как власть имеющий».
«Июльское веяние» было перепечатано или процитировано во многих еврейских периодических изданиях, русских и зарубежных, а также издано отдельной брошюркой. На похоронах Cалтыкова на его могилу был возложен венок из терниев с надписью: «От благодарных евреев».