Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 2.14.
Примерно тогда же, когда Чехов и Гарин-Михайловский, к еврейской теме обратился и К. М. Станюкович (1843-1903): его рассказ «Исайка» был написан двумя годами позднее, чем «Ицка и Давидка» и одновременно со «Скрипкой Ротшильда». Но образ, созданный автором «Морских рассказов», самобытен и мало чем напоминает героев Гарина и Чехова. Необычно и все построение произведения: сюжет в собственном смысле этого слова в нем отсутствует, событиями он беден, происходит-то на его протяжении всего ничего.
Наше внимание сосредоточено на одном – на характере героя. Этот характер раскрывается разносторонне: и из сообщаемого автором, и из собственных суждений изображаемого лица, и, не в последнюю очередь, из того отношения, которое оно вызывает у окружающих. Еще в рекрутском присутствии этот «тщедушный на вид, маленький бледнолицый человек с типичным еврейским крючковатым носом, тонкими губами и серьезным и в то же время несколько пугливым взглядом больших, необыкновенно кротких черных глаз», получил уменьшительное имя Исайка и «с тех пор он и остался на всю жизнь Исайкой».
Полемичность заложенная между пренебрежительным оттенком, который слышится в звучании этого имени, и характером его носителя, раскроется нам в полной мере лишь в последних строках рассказа. Но уже в начале его мы узнаем, что, несмотря на эту кажущуюся пренебрежительность, отношение к нему не только матросов, но и боцманов и унтер-офицеров было «превосходное и не лишенное даже некоторой почтительности»: его уважали не только как честного, тихого и усердного работягу в своем деле, но и как «башковатого» и с «большим понятием», умевшего объяснить то, чего никто другой объяснить не мог, и «говорил он так убедительно и красноречиво, что его с удовольствием слушали, несмотря на еврейский акцент».
Станюкович многократно подчеркивает, насколько характер Исайки противоречил распространенному негативному представлению о евреях. Он «сам выучился грамоте и читал не одни еврейские книги, а и русские» и охотно беседовал о прочитанном. Даже те матросы, которые не могли простить Исайке, что он, хотя и хороший человек, но все-таки «жид» (отметим, что писатель заключает это слово в кавычки, показывая, что употребляет его не сам, а лишь передавая мысли «некоторых» несознательных матросов) и что его предки, хотя и отдаленные, распяли Христа, но «личные качества Исайки, неспособного обидеть даже мухи, а не то что предать или распять кого-нибудь, в значительной мере смягчали виновность его за распятие Христа даже в глазах нескольких отчаянных юдофобов, в конце концов вынужденных согласиться, что «Исайка совсем не похож на “поганого жида“ и не решится на “ихние подлые проделки“».
Исайка совсем не был замечен в жадности к деньгам, которые и молва, и литература превратили чуть ли не в главную национальную черту, характеризующую евреев. Три года писарь Авдеев не отдавал занятые у него три рубля, но Исайка проявлял «деликатность». Корабельному священнику отцу Спиридонию он постоянно чинит рясу, не требуя за это платы, чем вызывает его следующую восхищенную реакцию: «Очень уж ты, Исайка, добросердный и не корыстный человек <…> Вот, например, чинишь ты служителю божию и совсем чужой тебе веры и никакой мзды за сие не требуешь… Разве это не показывает в тебе, Исайка, истинно христианской добродетели?.. Другой, хоть и православный, а возьмет с попа гривенник, а ты жид, лишен благодати божией, а не берешь…».
Спиридоний пытается уговорить Исайку перейти в христианскую веру и, не преуспев в этих усилиях, говорит: «Вижу: глух ты к истине. А ты о моих словах подумай.
– Зачем не подумать? О всяком слове надо подумать – на то всякому человеку бог и рассудок дал. И жида не обидел! – прибавил с едва слышной иронической ноткой Исайка и шмыгнул из каюты.
А между тем «бессребничество» Исайки объясняется вовсе не отсутствием у него практической сметки и умения преуспеть в денежных отношениях. Это проявляется в эпизоде, которому Станюкович придает большое значение и потому описывает со всеми деталями. До этого между Исайкой и матросом Иваном Рябым, отчаянным забулдыгой и пьяницей, были холодные и не особенно дружелюбные отношения. Хотя Исайка был преисполнен почтительного уважения к бесшабашной удали лихого матроса, считавшегося первым марсовым на корабле, его способы добывания денег на выпивку, слухи о том, что рябой в темные осенние ночи уходит из казармы и не прочь в глухом переулке ограбить запоздавшего офицера, – все это не располагало Исайку к забулдыге Рябому, а тот в свою очередь смотрел на Исайку с некоторым презрением как на «поганого жида» и отчаянного труса.
И вот однажды Рябой вернулся в казармы в полубесчувственном состоянии, а его сапоги и казенная шинель были пропиты. За это его ждало такое наказание, что даже он оробел, а то могли и под суд отдать, отправить в арестантские роты. Прослышавший об этом Исайка после некоторых колебаний начинает выспрашивать у Рябого, в каком кабаке он пропил шинель и обещает ее принести. Услышав такое, отпетый забулдыга «не мог в первое мгновение ни слова прибавить, тронутый до глубины души этим великодушным предложением.
«– Ввек не забуду, Исайка! Вызволи! – наконец дрогнувшим голосом проговорил Рябой и, вероятно, желая выразить свои чувства во всей полноте, прибавил: – Жид, а какой добрый!» Услышав опасение Рябого, что целовальник за пропитую шинель «пожалуй, рублей пять заломит», Исайка дает на это характерный ответ, показывающий, что Станюкович создавал образ не сусального ангелочка, а правдивый образ реального еврея: «На физиономии Исайки появилось выражение кровного еврея, собирающегося сделать коммерческое дело, и он снова подмигнул глазом, на этот раз не без некоторого лукавства, и сказал:
– Не бойсь, Исайка будет торговаться. Исайка лишней копейки не даст».
В переговорах с «прожженным» ярославцем-кабатчиком, требовавшим даже не пять, а семь рублей, Исайка проявляет не только деловые качества, но и психологическую проницательность, помогающую ему укоротить алчность своего собеседника: «Казенная вещь – царская… Как ротный узнает, что вы у матроса взяли царскую вещь, большие неприятности выйдут… Ай, ай, ай, какие неприятности! Полиция и все такое. Царская вещь не может пропасть».
Он хитрил, прикидывался равнодушным, несколько раз выходил и возвращался и добился того, что шинель и сапоги были выкуплены за два рубля двадцать копеек, и «Исайка, завернув вещи в узел, ушел веселый и торжествующий из кабака, не обращая никакого внимания на то, что обозленный сиделец выругал его вслед подлой жидовской харей. С этого дня Иван Рябой и Исайка сделались большими приятелями, хотя и не совсем понимали друг друга».
Но психологическую проницательность, умение найти ключи к разным сердцам и другие деловые качества Исайка проявляет не только в исключительных обстоятельствах, но и в повседневной жизни. «…Отличаясь безустанной работой и безукоризненным поведением, он, как человек умный и наблюдательный, знал, чем взять кроме усердия. На берегу он постоянно шил и ротным своим командирам и фельдфебелям сапоги, обшивал их жен и детей, а летом то же самое делал для шкипера и его помощника, разумеется, даром <…> Раз даже игрушку хорошую сделал и поднес сынишке экипажного командира, супруге которого, конечно, тоже шил башмаки».
И даже когда у него возникла симпатия к базарной торговке – «рыжей Анке», он подкреплял интимные чувства деловыми отношениями. Он завоевал ее сердце и тем, что был «обстоятельный человек и умел давать ей отличные советы по части торговли. Без него у нее едва хватало на хлеб да на квас, а как он с ней познакомился – совсем другой оборот вышел. Умен Исайка на торговлю – откуда только выдумка шла. И башмаки ей великолепные сделал, и в долг на покупку товара десять рублей дал!».
К несчастью на его корабль был назначен новый капитан, о котором говорили «как об отчаянном мордобое», который «порол без всякой пощады». «Почти ни одного ученья не проходило без того, чтобы не было экзекуций», и «Исайке приходилось чуть ли не ежедневно улепетывать вниз и забиваться в угол, вздрагивая от ужаса».
Когда в начале рассказа мы только знакомимся с его героем, узнаем, что главное для него «в том, чтобы на службе не били и не наказывали линьками и розгами». Позднее упоминания об ужасе, который вызывали в нем телесные расправы, проходит через все произведение. Когда ему напоминали об этой угрозе, он говорил примерно так: «А ты, Матвеич, не пужай. Я и без того пужаюсь». Станюкович так объясняет природу этого страха: «Телесные наказания вселяли в него не один только панический страх физического страдания, но инстинктивный ужас позора поруганного человеческого достоинства. А оно было сильно развито у Исайки, как и у многих евреев, в нравах которых нет привычки к унизительным наказаниям, с детства знакомым русскому крепостному народу того времени».
Писатель подробно говорит о его «необыкновенной чувствительности», о том, что он испытывал при виде обнаженной матросской спины, на которую падали удары линьков, и «это покрывающееся синими полосами тело, эти покорные вначале стоны человека, переходящие потом в какой-то дикий вопль беззащитного животного, и затем иногда совсем затихавшие от потери чувств – наполняли душу Исайки невыразимым ужасом и состраданием». Он, разумеется всячески стремился избежать присутствия при таких сценах, «улепетывал вниз, в подшкиперскую каюту, забивался в угол и, затыкая уши, потрясенный, взволнованный, шептал молитвы», а когда «улепетнуть» не получалось, «бледный, как смерть, вздрагивая всем своим тщедушным телом, едва стоял на ногах и украдкой вытирал невольные слезы, страшась, чтоб их не заметили».
«Жалостливый Исайка! – говорили про него». Когда в первый год службы какой-то унтер-офицер избил его, он так горько плакал всю ночь, что сам избивший его унтер-офицер почувствовал что-то похожее на угрызения совести. Но самое важное, без чего нельзя правильно понять ни характер Исайки, ни его трагический конец, нам раскрывает его разговор с Иваном Рябым. Выслушав его рассказ о том, как «шкуру сдирают», Исайка «взволнованно и с какой-то необыкновенной серьезностью произнес:
« – А срам? От одного срама помереть можно. И-и-и! Исайка даже взвизгивал.
– Какой срам? – недоумевал Рябой. – Это ты, Исайка, со страха мелешь! Ежели кому срам – так тому, кто человека не жалеет и за всякую малость велит тебя полосовать. Тому так срам. А матросу никакого срама нет. Бог-то ему за это на том свете все грехи простит. Поэтому – матросик все стерпел.
На этом пункте Исайка никогда не сходился с Рябым, и тут они друг друга совсем не понимали».
И вот разыгралась трагедия. Нужно было сменить фор-марсель и вместо того, который нужно был приготовлен, второпях взяли другой, на котором зияло несколько дыр. Взбешенный капитан велел схватить Исайку и «спустить ему шкуру». Вот как закончилась эта сцена, а с нею и весь рассказ:
«Уже два унтер-офицера подбежали к Исайке, чтобы взять его, как вдруг Исайка бросился в ноги капитану и, конвульсивно рыдая, проговорил:
– Я не могу… ваше высокоблагородие… помилуйте… ваше…
Было что-то раздирающее в этом отчаянном вопле. Стоявший тут же старший офицер отвернулся. Матросы потупили глаза. Мертвая тишина воцарилась на палубе.
Эта мольба, казалось, привела капитана в еще большую ярость. Он брезгливо пнул распростертого Исайку ногой и крикнул:
– Взять его… Показать, как он не может!
Но в эту минуту Исайка вскочил на ноги, и это был уже совсем не прежний кроткий Исайка.
В его мертвенно-бледном лице со сверкающими глазами было что-то такое странно-спокойное и решительное, что капитан невольно отступил назад.
– Так будь ты проклят, злодей!
И с этими словами вспрыгнул на сетки и с жалобным криком отчаяния бросился в море.
Матросы оцепенели в безмолвном ужасе. Капитан, видимо, опешил.
Иван Рябой, отличный пловец, в одно мгновение был за бортом. Но Исайки уже не было на поверхности. Он как ключ пошел ко дну.
– Эка жидюга проклятая! – наконец проговорил капитан и велел лечь в дрейф и спустить катер, чтобы спасти Рябого.
Матросы крестились».