Арон Фарфурник застукал наследницу дочку
С голодранцем студентом Эпштейном:
Они целовались! Под сливой у старых качелей.
Арон, выгоняя Эпштейна, измял ему страшно сорочку.
Дочку запер в кладовку и долго сопел над бассейном,
Где плавали красные рыбки. «Несчастный капцан!»
Что было! Эпштейна чуть-чуть не съели собаки,
Madame иссморкала от горя четыре платка,
А бурный Фарфурник разбил фамильный поднос.
Наутро очнулся. Разгладил бобровые баки,
Сел с женой на диван, втиснул руки в бока
И позвал от слез опухшую дочку.
Пилили, пилили, пилили, но дочка стояла как идол,
Смотрела в окно и скрипела, как злой попугай:
«Хочу за Эпштейна». — «Молчать!!!» — «Хо-чу за Эп-штейна».
Фарфурник подумал... вздохнул. Ни словом решенья не выдал.
Послал куда-то прислугу, а сам, как бугай,
Уставился тяжко в ковер. Дочку заперли в спальне.
Эпштейн-голодранец откликнулся быстро на зов:
Пришел, негодяй, закурил и расселся как дома.
Madame огорченно сморкается в пятый платок.
Ой, сколько она наплела удручающих слов:
«Сибирщик! Босяк! Лапацон! Свиная трахома!
Провокатор невиннейшей девушки, чистой как мак!..»
«Ша...— начал Фарфурник.— Скажите, могли бы ли вы
Купить моей дочке хоть зонтик на ваши несчастные средства?
Галошу одну могли бы ли вы ей купить?!»
Зажглись в глазах у Эпштейна зловещие львы:
«Купить бы купил, да никто не оставил наследства».
Со стенки папаша Фарфурника строго косится.
«Ага, молодой человек! Но я не нуждаюсь! Пусть так.
Кончайте ваш курс, положите диплом на столе и венчайтесь.
Я тоже имею в груди не лягушку, а сердце...
Пускай хоть за утку выходит — лишь был бы счастливый ваш брак.
Но раньше диплома, пусть гром вас убьет, не встречайтесь.
Иначе я вам сломаю все руки и ноги!»
«Да, да...— сказала madame.— В дворянской бане во вторник
Уже намекали довольно прозрачно про вас и про Розу,
Их счастье, что я из-за пара не видела, кто!»
Эпштейн поклялся, что будет жить как затворник,
Учел про себя Фарфурника злую угрозу
И вышел, взволнованным ухом ловя рыданья из спальни.
Вечером, вечером сторож бил
В колотушку что есть силы!
Как шакал Эпштейн бродил
Под окошком Розы милой.
Лампа погасла, всхлипнуло окошко,
В раме — белое, нежное пятно.
Полез Эпштейн — любовь не картошка:
Гоните в дверь, ворвется в окно.
Заперли, заперли крепко двери,
Задвинули шкафом, чтоб было верней.
Эпштейн наклонился к Фарфурника дщери
И мучит губы больней и больней...
Ждать ли, ждать ли три года диплома?
Роза цветет — Эпштейн не дурак:
Соперник Поплавский имеет три дома
И тоже питает надежду на брак...
За дверью Фарфурник, уткнувшись в подушку,
Храпит баритоном, жена — дискантом.
Раскатисто сторож бубнит в колотушку,
И ночь неслышно обходит дом.
Aron Farfurnik has found his daughter, the heiress,
Kissing a student, Epstein (from his school he was truant)
Next to the swing and under an old bigarade.
The scion locked down, the red fish of the pond on the terrace
Were treated to Aron’s philippics addressed to the student.
Throwing the fellow away, Aron his clothes disarranged.
Aron’s rottweilers were close to devouring the brainless.
Madam’s four handkerchieves were, by nose-blowing, well soaked.
The heirloom tea-set, in fragments, on the carpet resides.
Yet, by the morning Farfurnik came back to his senses.
The parents invited the girl to discuss the situation provoked,
Waiting for her on the lounge divan side-by-side.
They nagged her, and nagged her, the daughter, though, would not resign.
She looked in the window and screeched like a malevolent parrot:
“I ‘ll marry Epstein”. – “Do shut up!” -- “Yes, I ‘ll mar-ry Ep-stein!”.
The man contemplated… The decision was needed. He sighed.
A maid was dispatched somewhere, and the desperate parent
Stared, long, at the carpet. The girl was locked down again.
The young ragamuffin was quick to respond the invitation.
He entered, he lit a cigarette, at ease like a ROtschild.
The Lady’s fifth handkerchief ‘s wet as the previous four.
Depressing were th’ words that she brought to the student’s attention:
“You thief and a burglar! You villain and scoundrel half-rotten!
Provoker of an innocent lily-pure maiden you are!”
“Now quiet! – said Farfurnik. – Young man, would you be able
To buy a galosh for my daughter, or, may be, a straw hat?
I say “a galosh”, yes, not daring to speak of ‘a pair’ ”
--“I w’ld buy all of those, but there has n’t been ever a diable
Who w’ld dream of bequeathing me lousy money for that”.
Farfurnik’s granddad from the wall disapprovingly stares.
O well, my young man! No need for all that! Very well!!
You finish your study, produce your Diploma -- she ‘s yours!
A heart is the thing that I have in my chest, not a frog…
If that makes her day, let her marry a duck! -- a gazelle!
Without th’ Diploma, however, you ‘ll see her no more,
Or else, both your arms, and also your legs I ‘ll have broken!
“Oh, yes, -- said the Lady, – a lot ‘f intimations were heard
Of Roza and you in th’ Noble Bathhouse, last week.
The talkers were lucky, well hidden from me by th’ steam!”
Of total applying himself to his study Epstein gave a word,
Farfurnik’s mean promise, for sure, made him urgently think.
He left, while his ears caught some desperate sobbing and screams.
In the night th’ guards’ rattles roared,
They were beaten very hard.
Like a jackass, Epstein prowled
Under th’ window – for him barred.
The window did darken, its framing did sob,
The night, it was black, but a gentle white blob.
Up climbs Epstein! His oath is off --
Can one hide one’s love and cough?
The doors were locked , to ward off all and any plotters,
And further secured with heavy trunks.
Epstein leans o’er Aron’s darling daughter,
While both are now as good as drunk.
Should the three years away be blown?
Roza ‘s in bloom, Epstein understands:
Poplavsky, the rival, three houses owns
And also hopes for the little Roza’s hand.
In th’ bedroom Farfurnik (deep bass) is snoring,
The Lady (soprano) is the other voice.
Guards’ rattles in the streets are softly roaring,
The night through the town so slowly crawls.