мне тяжело,
и пусто,
и тяжело
в мелкую крошку кем-то разбито стекло,
стакан с молоком в осколки разбит. разбит.
у меня в груди ничего уже не болит.
поэтому тяжело.
и дело не в стакане. не в стаканах, и даже не
в неправильном ударении в "стакане",
ни в чашках, ни в блюдцах, ни в ложках, ни
в расплескавшемся молоке (отражаются в нем огни,
хотя это же невозможно. а может, возможно. кто
долго будет смотреть на разлившееся молоко?
вот именно, что никто).
а дело в тоске, а дело в одной тоске,
которая ноет где-то. не в сердце,
скорей, в виске.
только тоска, которую не одолеть,
потому что нет неба, а мы живем на земле.
а мы живем на земле, а мы под землей живем,
трясемся в метро в маршруте "работа-дом",
трясемся в метро
и бегаем под дождем,
и вроде живем,
и вроде бы - не живем,
и так же всю жизнь,
и нет никаких небес,
и мальчика нет во ржи,
и Христос не воскрес.
и у всех восьми миллиардов людей земли
ничего не болит.
ничего-ничего не болит.
разбито стекло,
из стакана течет и течет,
крошки грубо и зло так впиваются мне в плечо,
что мне больно и горячо,
но в груди ничего.
я смотрю на текущее молоко
и молюсь о спасении его.
не хочу, чтобы кто-нибудь умирал,
даже чайник,
и чашка,
и этот разбитый стакан,
и тягучее молоко,
впрочем, наверное, смерть их быстра, легка,
впрочем, наверное, им умирать легко.
кровь на молочной пенке - как на белой кости коралл.
Не хочу, чтобы чашки кто-нибудь разбивал.
и это наверное глупо - все, что я говорю.
я с новым стаканом новую встречу зарю,
я пригублю из стакана новое молоко,
и будет мне даже весело и легко
(я уже говорила "легко". но махну рукой.
интересно, как много рифмуется слов с "тоской"?)
и воскреснет Бог, и расточатся врази его,
и не будет больше горького ничего,
и осколки выбросят, и вымоют чисто пол,
и новый пакет молока - на блестящий стол.
а старый стакан на вечные веки забыт,
кому он теперь-то нужен, раз он - разбит?
и ни у кого ничего-ничего не болит.