Метанойя Хардкорное

               
Пока я тут читаю стихи на разрыв аорты,
Он идёт на разрыв отношений, стараясь короткие шорты
Стянуть и  залезть пятернёй в трусы своей девки бывшей…
Думает, что за спиной. Думает, я их не вижу…
Бывшая не даёт, разве что сбрызнет слегка его пальцы
Девичьим молочком – и тут же отстраняется,
Вздрогнула, чуть ни плачет. Ангел, ребёнок чистый!
Ах, ей бы кого побогаче, ах, ей бы помускулистей,
ей бы такого, как Джонсон Скала - чтобы кулак тяжеленный,
острые скулы, куча бабла, вилла и x*y*й по колено,
ах, ей бы амбала, чтобы в плечах таилась косая сажень.
 надувает губки, вздыхает: «ах, ну, прости, я люблю Пашу,
что ты, дружок, ни-ни...  и трусы на место верни…»
Говорит: «пошалили – и будет, и не надо обид и жалоб,
И вообще: тебе раскачаться не помешало б.
Иди-ка ты, друг, попотей в тренажерном зале,
Вместо того, чтобы тут о трусах скандалить.
Но сперва почини мне диван – мы с Пашей его сломали,
И давай-ка выберем  новое платье, сережечки и сандалии…
И свозишь меня в Питер? Пожрём там сладкую вату…
В Питере романтично… Я тебе, может, и дам там…
Он чинит диван, покупает платье, потом везет ее в Питер,
Я жду его дома. Одна. И мне хочется просто убить их.
Он слушает эту суку, выполняет каприз за блажью –
Я жду его дома с супом. Она всё жужжит про Пашу,
 про то, какой Паша - хороший, вот-вот ей подарит енота.
Мой милый ее непрестанно снимает  - она постит фото за фото.
С упертостью тугодумной он опять к ней в трусы суётся,
Девочка не даётся. Строго грозит пальцем.
Он мечтает загнать её в угол, мечтает загнуть её раком.
Его распирает похоть. Её разбирает хохот.
Меня раздирает криком. Выйдет им это боком.
Он хочет проникнуть глубже. Глубже нельзя, хватит.
 ее тонкие лживые губы в липкой дешевой помаде
складываются в «пю». Я смотри в эти лживые лица…
И она еще хочет в подружки ко мне набиться?
Что за бред! Она жмется. Она, вроде, меня боится,
Боится, но гадит в угол, как очень тупая кошка,
(Бей по башке – не бей, становится лишь тупей)
Вечно трясущийся зверь, но повсеместно срущий.
Типа «прости, хозяйка, процесс безвозвратно запущен,
Никак не могу втянуть. Знаю: нельзя в коридоре.
Знаю, что огребу по самые помидоры,
Знаю, боюсь, трясусь, к затылку прижаты ушки…»
Вот почему она делает вид, что хочет ко мне в подружки.
Интересно, она хоть знает, что это такое – дружба?
Слушай, неужто ей это чувство чуждо?
Чуждо, как всё, что нельзя применить, заюзать,
Употребить… ну, т е любые узы,
 связи, соединения – лишь капканы,
Чтобы ловить и подчинять тех, кто будет чинить диваны?
Такой бы подружке кастетом в чан, а никак не сидеть за чаем
С ней, покуривая кальян. И вообще меня не прельщает
Перспектива быть бабочкой с вогнанной в спину шпажкой.
Он снимает на новенький свой смартфон ее загорелые ляжки,
После она запостит их с парой песен к себе на стену,
С парой-тройкой ванильных цитат про время, любовь и измену,
Про то, как идти к своей цели - из книг, что она не читала.
Она хочет казаться пушистой и белой. Но я слышу сердце Тантала,
Притаившееся за шаткой стенкой рёбер, за яркой обшивкой…
Как он мог повестись на такой эрзац? Ведь она же насквозь фальшивка!
Имитация, липа, подлог, обман,  тени тень, суррогат суррогата,
Жаль, что я не умею быть девочкой – сладкой ватой
И улыбаться во все 32, если мне противно,
Я ведь живая женщина, а не пляшущий Буратино!
Она шлёт ему порно фотки: п*ё*з*д*ы, ж0пы, рты и члены.
Она делает вид, что шутит. Извиняется. Но не краснеет.
Я хотела б ей впиться в глотку, в уши, в нос, перерезать вены,
посмотреть, что творится в её голове, проломить ей череп, вернее.
Я смотрю на их грязь и на их возню, каменея женою Лота…
И мне хочется выйти в окно, но при том досмотреть охота,
что ж он ищет такого в ее трусах, если лезет туда так упорно?
Это как, когда в детстве смотришь украдкой порно –
Гадко и страшно – но смотришь завороженно.
Гадко и страшно!  я слышу ее прожженный
Старческих хрип за нежною девичьей трелью.
Ей бы в лицо дверью, ей бы в висок дрелью.
Я смотрю и молчу...  кто-то трогает за плечо: "Жан, ты чо  виснешь?"
Неразборчиво отвечаю: "я люблю его больше жизни.
Я пишу про него стихи, я рисую ему портреты,
я готовлю ему обеды (даже вот харчо научилась),
он за всё говорит спасибо, мол , никто его не ценил так,
 только стоит нам выйти в люди, и вот стоит лишь отвернуться,
он сигает за ней в кусты, - и кусты трясутся.
Возвращается невозмутимым, предлагает коньяк и грушу.
Говорю ему: где ты был? Говорит: мы болтали с Ксюшей."

Взять, написать ее парню (как его там –Паша?)
Как она тут «дружит»! Это ж его размажет!
Видишь, мол, вот она, Ксюша – от крыши и до остова,
Вот, кто живет под шубой, под оболочкой пуховой,
Вот, что такое верность, вот, что такое слово,
Может, глаза раскроет, как от плевка христова…
молчу и фильтрую взгляды, полуслова, уловки.
Она видит, что я всё вижу, в её милой девичьей головке
Зарождается паника.  Она выдает себя с потрохами.
Она тонет, и бешено бьет по воде руками.
Она тонет – и тащит его за собой. Она ищет себе спасенья.
Я ему не даю упасть, я еще готова к прощенью.
Я держу его крепко, как мать, я прошу от него милости.
Я готова обоих их из воды на спине на своей вынести,
я готова обоих их отогреть хрупким телом в ситцевом платьице…
Только б он отпустил ее, там, на горе  – пусть идёт, а точнее, катится.
Говорю: это якорь, болото, темь, да пошли ж ты ее к лешему.
Ты сидишь на цепи.  Вот она – эта цепь. Вот напильник. Прошу, перережь её!
Она тянет вниз! Не даёт расти! Погляди, мы на месте кружим!
Отпусти, пожалуйста, отпусти. Он в ответ: это мы так дружим.

Я отчаянно, горько плачу, я мечусь по постели в горячке,
Он хватает меня за плечи, я кусаю его за мочки,
Вырываюсь, ползу на карачках и сворачиваюсь в комочек,
Заставляя своё сердечко перестать колотиться вовсе.
Он о чем-то меня там просит. Обнимает. Мне дурно, душно.
Он опять про свою Ксюшу… да заткнись ты уже! На воздух!
На воздух хочет выйти женщина, одетая, как подросток…
Он воняет ее духами. Это подло, гадко, жестоко.
Вырываюсь вон, я бегу на балкон – и с балкона ору на бога:

«Что ты делаешь, отче? Зачем опять? Неужели тебе всё мало?
Опусти топор, перестань строгать! Забери меня! Я устала
Этот крест тащить, закусив удила, вплоть до полного истощения!
Я сломалась! Я слабая! Не прошла испытания всепрощением!
Забери, укрой под своим плащом, не хочу больше крыльев Икара!
Забери! У меня не осталась щёк, чтобы их подставлять под удары,

не осталось мест, я не чистый лист, опусти с небес свою кисть,
дай по ней паучком залезть, и размажь меня между пальцев.»
Либо бог бессилен, либо садист, либо попросту аутист -
Он  живет в своей голове, и к нему не достучаться.

Я снимаю серьги, браслеты, платье, смиряюсь, подобно монаху.
Я не буду плакать. Беру тетрадь. Я в тетрадке пошлю их на x*y*й…
На x*y*й  Ксюху, и Стаса, их громкий смех, их жестокие, пошлые игры.
Я такая, как есть. Я не прячусь  в мех, притворяясь медовым лигром.
Поднимаюсь на сцену, как на убой, как на казнь, на расстрел, на плаху.
А теперь погромче, еще разок, я пошлю их со сцены на x*y*й.
И пока он дрожащею пятерней ищет клад среди её ляжек,
Выбирает ей платье, слушает трёп, пока чинит диван за Пашей,
И пока он, как заяц, несётся вприпрыг, чтоб еще серенаду спеть ей,
Я вскрываю болезненный этот нарыв, и ломаю диван с Петей.
PS
Он мне пишет: «мы ж будем друзьями, Жанк? Не чужие же люди, Жанна?»
«Ну, конечно, мой друг: у тебя же талант чинить чужие диваны!
Заезжай в четверг – нам поставить дверь, выбрать платье, заклеить мне бутсы…
Только, друг, поверь: никогда теперь ты не сможешь  ко мне прикоснуться.»