Ещё недавно их было сорок. Хоть и небольшой, но всё-таки крепкий кулак. Теперь только семеро. Семь сабель. Семь штыков. Семь выкованных революцией и закалённых в битвах за неё сердец.
Устали бойцы. Устали и кони. Фыркая и зло кусая удила, бредут они балкой, роняя под ноги хлопья жёлтой пены.
- Ушли, - облегчённо вздыхает комиссар. - Ушли... Но какой ценой! Жалко товарищей... Так жалко! Но надо думать о живых.
Вышли из балки. Комиссар огляделся вокруг. Нижняя часть солнечного диска окрасила в багряный цвет редкие перистые облака. Как под ударами молота на огромной наковальне, огненное светило постепенно сплющивалось, раскаляя западную кромку неба.
Стучало в висках. Мучила жажда. Всё представало в огненном ореоле. Вдруг сознание выхватило из общей картины неясную фигуру. Она медленно нарастала, приближаясь.
- Орешин! Узнать, кто такой, - выдохнул вконец обессиленный комиссар.
- Есть! - бодро ответил молодой боец и через минуту резко осадил коня перед носом перепуганного незнакомца.
- Документы, папаша!
- Пачпорта не имею.
- Как это не имеешь? Анархист?
- Что ты! Что ты, господин-товарищ. В партиях не состою.
- Куда идёшь?
- Расея эвон какая! Хожу - гляжу. На людей зла не держу.
- Ишь ты, сатана! Складно чешешь. А вот живёшь чем?
- Тем и живу. Кажный кустик ночевать пустит. Кажный барин куском одарит.
- Плохо живёшь, отец. Неправильно, - сверкнул глазами, подъехав, комиссар. - Старое рушим. Люди ради этого жизни и крови своей пролетарской не щадят. А ты в сторонке, на подаяниях. Я, мол, святой. Меня не тронь! Так получается?..
- Порешить его и дело с концом! Ненужный человек, товарищ комиссар, - выпалил
красноармеец в выгоревшей гимнастёрке.
- Порешить, Уваров, всегда успеется. Помочь надо человеку, глаза ему открыть. Вот ведь побольше нас с тобой повидал, а линии правильной не нашёл. Отпустите его! Серый он, сырой...
- А, может, зря, товарищ комиссар? Шепнёт кому...
- Нет! Я по глазам вижу: не из тех он, хотя и мусора в нём на троих хватит. Скажи-ка лучше, где красные, отец?
- Белых видел, зелёных видел. А красные - передо мной.
И снова отряд растянулся в цепочку. Но идти долго не пришлось. Впереди забрехали собаки, замаячили тополя и вётлы степного хутора.
- Уваров, разведай, кто на хуторе? Остальным спешиться и - в балку. Поводьев не бросать!
Вскоре со стороны хутора послышались крики. Затем всё стихло. Уваров однако не возвращался. Надо было уходить. Но так не хотелось поверить в то, что ещё один товарищ сложил голову, не дошёл до своих. Тяжёлое молчание нарушил пожилой конник, старый землероб Фома Колесников:
- Разреши мне, комиссар. Горяч был Гришка, но живуч. Может, где раненый лежит?..
Нелегко было комиссару отпускать Фому, но и уходить, ничего не узнав о судьбе Григория, ещё тяжелее.
- Ладно, Фома! Но, смотри, не обнаружь себя: всех погубишь. По-тёмному уйдём. Ждать не будем. Торопись!
- Понятно, комиссар.
Усталость и тревожное ожидание сморили красноармейцев. Комиссар некоторое время ещё бодрился, но потом и сам будто провалился в непреодолимый и непробудный, как небытие, сон. Конь дёргал за повод, опуская голову, касался тёплыми губами небритой щеки хозяина, как будто о чём-то его предупреждая. Тихонько пофыркивал, но не уходил.
... Уваров благополучно достиг хутора. Перелез через плетень. И только было прильнул к окну крайней хаты, как страшный удар обрушился на его голову.
Очнулся в амбаре. Пахло мукой и мышами. Волосы на голове слиплись. Солёные от крови губы потрескались. От тупой и пульсирующей боли он застонал.
- Эй, хлопцы! Комиссар, бисов сын, очухався, - послышалось за дверью.
- Давай його до Хижняка. Нехай начальник штабу допросит, покуль батьки нема, - ответил второй голос.
Темнело. У крыльца и на телеге сидело несколько разношёрстно одетых и беспорядочно вооружённых мужиков. Около них стоял тот самый незнакомец, которого он предлагал совсем недавно шлёпнуть. Он что-то оживлённо рассказывал. Мужики били себя по ляжкам и гоготали.
- Продал, сволочь! - бросил Григорий, проходя мимо, и зло плюнул в сторону старика.
- Ишь ты! Кусается краснопузый.
- Ось батька йому зубы пидравняе...
В светлой горнице за столом, уставленным закуской и бутылями с самогоном,
под образами восседал кучерявый казак во френче, опоясанном крест-накрест ремнями портупеи.
- Тоже мне гроза зверей, - безразлично подумал Уваров.
- Докладай диспозицию, большевицка порода! - гаркнул без предисловий Хижняк.- Кто? Где? Скильки штыков?..
Но Уваров молчал. Его били, а, поняв бесплодность этого занятия, решили оставить до возвращения атамана, который "гулял с хлопцами на сусидней станции".
Когда вторично открылась дверь амбара, знакомый голос шёпотом позвал:
- Эй, господин-товарищ! Драпаем, пока не хватились.
Рассуждать было некогда. Оба прыгнули через плетень и... разбежались в разные стороны.
... Тяжёлые времена наступили для Елисея Пошехонцева. Кипела Россия, клокотала, как уха в рыбацком котле. А люди, как жалкие рыбёшки, метались из стороны в сторону. Но чья-то безжалостная рука добавляла всё новые приправы: то горького луку, то жаркого перца. Замечал он, как у одних глаза тухли, подёргиваясь плёнкой безразличия, а у других наливались жёлтой злобой. Брат шёл на брата. Отец поднимал руку на сына. Как такое допускает всмилостивейший господь? Чем так прогневили его люди?
Хотелось забиться в самый глухой угол, отсидеться, переждать. Авось, и сменит господь гнев на милость. Но не было такого уголка во всей империи.
Трудно было разобраться в этом водовороте: белые, красные, зелёные... Ещё труднее - приспособиться, ему, бывшему нижегородскому рыбаку, а потом и вовсе бессребренику - бродяге. Все видели в нём шпиона-лазутчика, хитро загримированного под перекати-поле. А он инстинктивно выбирал манеру поведения, чтобы угодить и тем, и этим. Но с каждым разом делать это становилось всё труднее.
Последняя встреча с красными затронула в нём больную струну. Видно, прав тот командир в кожанке: нельзя оставаться в стороне среди всеобщего горя и разорения. Но как помочь божьему делу добра и справедливости? Как восстановить утраченный мир и хотя бы видимость благоденствия? Не успел он уйти от красных - задержали мужики с обрезами и мешками, наполненными каким-то барахлом. Этих понять легче: ловят рыбу в мутной воде, грабят всех подряд. На вопрос, кто такой, ответил без запинки:
- До вас иду, мужики. Авось вашему батьке нужны вояки? Пушки только не захватил. Опосля достану.
Мужики подозрительно покопались в его мешке, но, не найдя ничего, кроме горбушки хлеба да двух луковиц, сопроводили в хутор. По дороге он успел войти в доверие бесконечными байками и прибаутками, и до приезда батьки его решили не трогать. Вступать же в самостийное войско атамана Грищука Елисей, конечно, не собирался. С наступлением темноты он рассчитывал ускользнуть.
Елисей видел, как протащили и бросили в амбар какого-то красноармейца. Лица не разобрать: залито кровью. Волосы спутаны. Шапки нет. Но, когда большевика повели на допрос к Хижняку и он бросил в адрес Елисея обидную реплику, сердце его дрогнуло. Он узнал Уварова.
- Эх, большевичок, большевичок! Меня хлопнуть предлагал, да сам угодил на крючок, - подумал он без тени злорадства. А когда истерзанного и бесчувственного бойца вновь бросили в амбар, в нём, помимо жалости, шевельнулась и окрепла мысль об освобождении мученика.
... Фома не добрался ещё до хутора, как сзади послышалась стрельба. Почти одновременно раздалась беспорядочная пальба и со стороны хутора.
- Что-то случилось с нашими, - тревожно подумал он.
Вспомнив приказ комиссара ни в коем случае не обнаруживать себя, решил сначала узнать, что с Григорием: до хутора-то рукой подать. Он видел, как две тени скользнули в сумерках: одна - в сторону балки, другая - к большой скирде соломы. Из хутора, гикая и стреляя на ходу, вырвалась группа всадников. Она быстро рассыпалась по округе. Фома затаился в зарослях чертополоха и наблюдал, как конники то мельтешили поодиночке, то сбивались в кучки.
- Не уйдут, сволочи! Всё одно приштопаем! - азартно кричали они. Кто-то догадался зажечь факел и носился с ним, как дьявол, в наступившей темноте. Кто-то посоветовал:
- Скирду запали! Виднее будет...
Жаркое пламя охватило скирду. Тотчас от неё отделился горящий комок и покатился в сторону.
- Неужели Григорий? - ужаснулся Фома. А обрадованные преследователи с обнажёнными клинками налетели на этот живой костёр и разметали его на части. Внезапно из зарослей конопли поднялась во весь рост фигура человека и набросилась на оказавшегося поблизости всадника.
- Гришка! - хотелось крикнуть Фоме. - Уходи, родной!
Но Уваров уже мчался к скоплению врагов, стреляя из трофейной винтовки и вопя:
- Врёшь, гады!
- Всё! Погиб, - только и успел прошептать Фома. Налетевшие всадники, потеряв двух или трёх человек, сбились в кучу вокруг Григория. В воздухе повис густой мужицкий мат да полыхнули безжалостные клинки.
Убитый увиденным, Фома брёл назад. Стыдно было, что не вмешался в драку, не отомстил. Правильно ли сделал, что не нарушил комиссаров приказ? Что бы сделал на его месте сам комиссар? От этих вопросов его бросало то в жар, то в холод. И вдруг он услышал голоса, топот копыт. Но не обрадовался. Что-то теперь он скажет товарищам? А голоса приближались. Но были они слишком уж громкими. Это насторожило. Фома затаился.
- А я чую: кони ржуть. Ото большаки и булы, - хвастался кто-то.
- Давай, хлопцы, до мене. У мово батька дуже гарный самогон. Кабана забьём. Помянем большевичков, будь воны неладны.
Предчувствие страшной беды будто подстегнуло Фому и не покидало его вплоть до места, где он расстался с отрядом.
... Несчастье обрушилось внезапно. Лавиной с гиканьем и свистом скатилась в балку конная орда.
Словно стальная пружина подбросила комиссара. Почти мгновенно он оказался в седле и ринулся в гущу неравной схватки. Он видел, как красавец Василь Нечипорук выбил из седла вислоусого здоровяка с обрезом, как развалил чуть ли не надвое второго, но после коварного выстрела в спину сам покачнулся и повис в стременах. Он видел и то, как потянулся за винтовкой застигнутый врасплох уралец Гоша Орешин, но не дотянулся: бандитская шашка прошлась по его спине.
- Уходи, комиссар! - кричал успевший чудом вскочить на коня Панкрат Лебедев. Он вместе с Сашкой Зарубой старался отвлечь на себя внимание бандитов, наседая на корнастого в белой папахе и малиновых галифе атамана.
Но кольцо уже сомкнулось. И, поняв это, комиссар приказал себе: биться до последнего, ибо на этой ярмарке расплачиваться придётся не только кровью, но и самой жизнью.
Один за другим лишились всадников кони Зарубы и Панкрата. Комиссар остался один. Только наступившая темнота да неистребимая злость, смешанная с ещё неясным сознанием собственной вины, заставляли его чёртом крутиться на месте или выскальзывать из, казалось бы, мёртвого кольца наседавших.
С ожесточением рассыпал он беспощадные удары направо и налево, почти не замечая собственных ран. Правую ногу обожгла пуля. По левому плечу скользнула бандитская шашка. Другая сбила фуражку. Но вот один из бандитов всё же изловчился и выбил клинок из рук комиссара. Почти одновременно несколько лезвий прошлись по его телу. Последняя мысль обожгла его сознание:
- В чём же я ошибся?..
Как бы в ответ в кровавом мареве качнулась неясная фигура: "Белых видел, зелёных видел. А красные - передо мной..." И всё потухло. Но и мёртвый комиссар был страшен. Вот почему разгорячённый батька приказал трофеев не брать:
- Вэлыку птыцу полёту лышили. Зараз нагрянут советчики да комитетчики. Ох, важко будет! Паняй, хлопцы , по хуторам до мойого сигналу. И шоб ни гу-гу!
Кто-то из бандитов пронзительно свистнул, кто-то оглушительно гаркнул: "Гайда!" И, подняв тучу пыли, всадники рассыпались по степи.
Фома лежал, уткнувшись лицом в колючую траву, и плакал страстно и отрешённо, как в детстве. Вздрагивало его крупное тело. Чёрствая степная земля, земля-кормилица, жадно впитывала слёзы своего пахаря и сеятеля.
Потом он встал, страшный и всклокоченный, и пошёл в степь. Всю ночь Фома ожесточённо вгрызался шашкой в неподатливое тело древнего кургана, возвышавшегося поблизости, и перетаскивал в могилу трупы товарищей. Потом взял в одну руку маузер комиссара, в другую - свою винтовку и трижды отсалютовал. Ему было уже всё равно: пусть услышат враги, пусть...
Под утро разразилась гроза. Фома ловил солёными от пота и слёз губами крупные животворные капли.
Тяжкое испытание свалилось ему на плечи: пережить всех - отчаянно горячих юнцов и осторожных, умудрённых опытом ветеранов. Лучше бы он погиб с ними. Но он выполнит главный наказ комиссара: доберётся до своих живым. Должен же кто-то рассказать правду о героях. Казалось, сама природа оплакивает их. Но вот дождь кончился и над курганом, словно бы в память о погибших, из чёрного клубка туч огромной подковой ударила радуга. И вспомнилось Фоме, как однажды после большого боя, в котором отряд понёс тяжёлые потери, они разговорились с комиссаром о будущем.
- Истосковалась земля, - начал Фома. - Не плугами - снарядами распахана. Не зерном - пулями засеяна. Не навозом - костьми нашими удобрена. Эх! Руки бы приложить... Да не тем заняты. Не пришло время.
- Будет и на нашей улице праздник, Фома. Будет! Вот добьём гадов. Вернусь я к себе в Тулу, в кузницу. И первым делом откую подкову да подарю тебе на счастье. Повесишь её над крылечком. Будете с жинкой семечки лузгать да меня вспоминать...
Не отковал своей подковы комиссар.Не подарил её Фоме на счастье.Но что такое подкова по сравнению с его жизнью, короткой, но яркой, как эта радуга? Безделушка, предрассудок... А радуга... Радуга светит всем!
Газета "Красный Октябрь". Г.Сызрань. 1977 г.