Как-то в выходной я решил махнуть за грибами. Сидел в переполненном вагоне электрички и лениво посматривал в окно. Из состояния лёгкой задумчивости меня вывел хриплый голос. Это по проходу вагона медленно продвигался небритый человек с пустым рукавом. Мятая кепка дрожала в его протянутой здоровой руке.
Нищий производил двоякое впечатление: с одной стороны - брезгливой досады, а с другой - острой жалости. И в зависимости от того, что перевешивало на весах сознания пассажиров, - одни попросту отворачивались, а другие лезли в карман за серебром и медью. И, может быть, отвернувшихся было бы гораздо больше, если бы не медали, позвякивавшие под лацканом видавшего виды пиджака инвалида.
Я тоже зазвенел мелочью. А мой сосед по скамейке, пожилой и молчаливый человек, бросив монету в протянутую кепку, вздохнул и вполголоса обронил:
- Докатился фронтовичок!.. - после чего за всю дорогу больше не проронил ни слова.
Вышли мы на одной станции. Но из-за невольно возникшей к этому "ворчуну" неприязни, я повернул от него в противоположную сторону.
"Стоит ли винить ветерана? Ведь никто не знает, как сложилась его судьба после войны, - размышлял я. - Может, и опуститься-то ему в какой-то степени помогли мы сами своим убийственным равнодушием?.."
Но вот уже и обступили меня со всех сторон сосны и берёзы, начали понемножку попадаться и грибы. Осенние щедрые краски, скупые, но радостные эпизоды: то шустрая ящерица, зелёной струйкой скользнувшая под пенёк, то любопытная пичужка с забавным глазком-бусинкой, доверчиво усевшаяся на соседний куст рябины, - постепенно отвлекли меня от мыслей о побирающемся инвалиде.
Корзина час от часу наполнялась. Я вошёл в азарт и, когда взглянул на часы, вспомнил, что забыл даже перекусить, между тем, как время уже диктовало: пора на станцию, на электричку.
Вот и станция. Несколько человек расположилось неподалёку от водокачки на поблекшей и изрядно ощипанной и загаженной гусями лужайке. В ожидании электрички грибники приканчивали оставшиеся припасы, щедро подбрасывая объедки крутящимся поблизости собакам, а наиболее предприимчивые откупоривали традиционную бутылку. Воскресный запрет на спиртное в местном сельмаге уже был напрочь забыт: уборочная закончилась, а кто же из приезжих лишит себя удовольствия обмыть грибное счастье? Да и продавцы разве ж поступятся планом?
Чуть в сторонке от общей массы ожидающих, в буйных зарослях лопухов валялся какой-то человек. Возле него тускло поблёскивала ядовито зелёным боком порожняя бутылка и белела разбросанная там и сям яичная скорлупа. Шустрая собачонка, брезгливо обнюхав огрызки огурцов и остатки ещё какой-то снеди, недовольно фыркнула и ретировалась восвояси.
- А наш фронтовик-то неплохо устроился, - раздался за моей спиной знакомый голос. - Как говорится, тепло, светло и мухи не кусают...
Оглянувшись, я узнал своего утреннего попутчика. Он стоял, небрежно набросив на одно плечо пиджак, а в свободной руке держал полную корзину грибов. Да каких! Среди них особенно выделялись белые, способные привести в восторг даже самого заядлого и удачливого грибника.
- Красавцы! Где набрали? - невольно вырвалось у меня.
- По ту сторону железнодорожной линии, - он кивком головы указал в направлении, противоположном тому, откуда я только что пришёл. - Там километрах в шести есть знаменитое местечко. Опята я попозже на вырубках собираю, а за белыми именно туда наведываюсь...
Мы взяли билеты и, вновь сойдясь, разговорились. Электричка опаздывала.
- Может, перекусим? - предложил я.
- Это можно. А как вы насчёт домашней наливочки? - он достал фляжку. - Старуха у меня по этой части мастерица.
Наливка оказалась на удивление приятной, настоянной на каких-то травах с добавлением лесных ягод. Растрогавшись, я признался, что утром слишком плохо подумал о нём из-за злополучного эпизода с нищим.
- Фронтовиков я тоже уважаю. Сам воевал. А вот тех, кто их именем спекулирует, извиняюсь, могу только презирать.
- Зачем же тогда вы ему монету бросили? - не удержался я.
- Кто же знал, что он подтвердит мои сомнения? - вопросом на вопрос ответил он и продолжил:
- Настоящий фронтовик наградами не козыряет. Они для него святы, и хранятся где-нибудь на дне сундука. На День Победы - тут уж вроде бы и надеть их не грех, а так...
- А у вас их много? - полюбопытствовал я.
- Есть, конечно, - неохотно начал он. - Но дороже всех мне, пожалуй, не ордена, а медаль "За отвагу". И, знаете, почему? Тут у меня с ней целая история связана...
- Расскажите! - попросил я.
- До войны я был шофёром. Молодяк. Опыта мало. Вот и возился со старичками в гараже в случае любых поломок, набираясь уму-разуму. Потом это мне во как! пригодилось, - он сделал характерное движение ребром ладони поперёк горла.
- Сам посуди, - незаметно для себя увлекшись и переходя на ты, продолжал мой собеседник, - в гараже машин было мало, а война началась - и те стали на фронт отдавать. Отремонтируем, отладим - приедет какой-нибудь лейтенант, проверит - и привет! - укатила машина. А тут и самих мужиков наших стали забирать. Не заметил, как один в гараже остался. И за слесаря, и за механика, и за шофёра. Собрал последнюю развалюху и сам на ней вскоре воевать поехал. В нашей же организации к тому времени на лошадиный транспорт стали переходить, а возчиками баб сажать.
Вот! Всё же недолго я на своей полуторке баранку крутил: дали новую. Потом-то я на каких только марках не ездил. И на ЯЗе, и на ЗИСе, и на "виллисе," и на "джимси"... А поначалу любым колёсам были рады. ЗИСа считали чудом техники. Кстати, и впрямь надёжнейшая машина! Но это к слову... Вот! Ехали мы как-то колонной. Со мной майор сидел, особист. Правда, со мной ни о чём не разговаривал. А я уж и подавно помалкивал.
И тут, как на грех, налетели "мессеры". И ну - утюжить нашу колонну. Так из пулемётов и поливают! Я, конечно, по-шофёрскому обычаю - в кювет. И майора туда же толкаю. Лежи, мол, пока не угрохали. А он - ноги в руки - и тёку! Кричу ему. А он ещё хлеще к лесу припустил. Мне, понятно, машину тоже оставлять нельзя. Я карабин в охапку - и вниз лицом. Торчу так в нехорошем положении и думаю: лишь бы в голову не попало. Земли полон рот. Однако дело привычное.
Улетели. ЗИС мой ничего - завёлся. А майора, глядь, ни среди живых, ни среди раненых и убитых. Тут меня, понятно, - в особый отдел. Куда, мол, офицера дел? Я и так, и сяк. Не верят! Только через трое суток нашли майора без оружия и документов. Трусом оказался. Это меня и спасло...
- А как же с медалью? - робко напомнил я.
- С медалью?.. Под Москвой это было. Возил я на передовую бутылки с горючей смесью. Получал их вместе со мной старлей Шевров. Хороший мужик! Говорит мне:
"Володя, смотри в оба, чтобы ни одной треснутой не было! А не то - гореть нам с тобой жарким пламенем."
А я и сам понимаю: стоит воздуху в бутылку попасть - и амба! - воспламенится. Ну и ехать, конечно, стараешься поаккуратней, даже под обстрелом. Неровён час... И нервы, конечно, на пределе.
За это-то и представили меня к Красной Звезде. А тут земляк у меня, писарь, когда наградные списки составлял, строчку спутал. Себя, значит, записал на орден, а меня - на медаль. Может, и впрямь в спешке ошибся? Только командир его потом страсть как стыдил. Но мне тогда всё равно было. Ведь каждый солдат, почитай, о том только и думал, как поскорее войну закончить да живым остаться. А награды что?.. Вон сколько ребят полегло - и желторотых, и орденоносцев. Война-то ведь не разбирает, кто есть кто. Так-то, брат!
Кстати, и о своей медали "За отвагу" я узнал, когда уже в госпитале лежал. И, что ведь обидно: на порохе, можно сказать, ездил, а ранение получить угораздило в самом безобидном месте - в блиндаже, когда у старшины довольствие получал.
Стою я с котелком в руках. Вдруг как будто кто по плечу и шее мне монтировкой врезал. Котелок выпал из рук, а я устоял. Старшина мне:
- Что с тобой, Володя?
- Озорует, - говорю, - кто-то, товарищ старшина.
А он мне:
- Ранен ты. До санбата сам доберёшься или проводить?..
- Дойду,- говорю. А рука-то у меня уже плетью повисла. Кровь из плеча так и хлещет! Я рану ладонью зажал и пошёл. Только через порог переступил и тут же упал. Осколок...
Во время этого рассказа он сделал неосторожное движение, показывая, как зажимал руку. Пиджак упал и я к своему удивлению тут только понял, что второй руки у моего грибника-собеседника нет.
- А это уже потом, под Прагой, - встретив мой взгляд, словно бы оправдываясь, пояснил он, - когда уж и война-то, можно сказать, закончилась...
По радио объявили о выходе с соседней станции электрички и все заторопились. Толпа таких же, как мы, грибников и прочих пассажиров, подхватила нас и выплеснула на объявленный местом посадки перрон.
Подошла электричка. Я помог инвалиду затащить его корзину в тамбур. Однако свободных мест в вагоне не оказалось. В тамбуре же стоял железный лязг и грохот, висело густое никотиновое облако, дружно скалила зубы над очередным анекдотом возвращающаяся в город от родителей, проживающих в селе, молодёжь.
Мы только и успели, что перекинуться несколькими словами.
- Приедете в следующий выходной? - спросил я?
- Если ничего не случится...
На первом же полустанке очередная партия пассажиров оттеснила нас друг от друга. Меня притиснули к окну. Там, за пыльным стеклом, проносились полосатые шлагбаумы, мосты через затерявшиеся в ивняке и камышах речушки. Раздолье убранных полей чередовалось с мягкими очертаниями овражно-балочной местности, поросшей то щетиной молодого сосняка, то весёлыми берёзовыми рощицами.
Было легко на душе от этих вполне заурядных и одновременно милых сердцу картин и от того, что состоялось знакомство с человеком, внутренняя красота которого открылась так же просто и органично, как эти пейзажи за окном, но прочно взяла за душу своей глубиной и естественностью.
И я подумал: как это всё-таки хорошо чувствовать, что тебя окружают подобные люди, и сам ты - понимаешь ты это или нет, - а составляешь частичку того самого монолита, того единства, имя которому народ.
"Сызранская излучина" №6. Лит.-худ. альманах 2018. Стр.12-16.