УМЕЛЬЦЫ
К городу мы подходили ранним утром. Лил проливной дождь. Сквозь ливень проступили купола соборов. На миг показалось, что мы видим затонувший град Китеж. И чем ближе мы были, тем выше и выше поднимался древний город.
Дождь неожиданно стих. Под косыми лучами солнца сверкали мокрые купола и крыши домов. Казалось, мы попали в заповедник самой истории. Храмы, храмы... — их более полутора десятков. А поднялись от пристани на высокий берег — и раймаг, и гортоп, и книжный магазин.
И чем дольше ходили мы по городу, тем яснее становилось: город живёт современной жизнью, а история — безмолвный свидетель. В Великом Устюге есть техникумы, учительский институт, более десяти школ, свой театр. Дом культуры, прекрасный парк.
Не случайно на старинном гербе изображён водолей. Бородатый, обнажённый по пояс, он лежит на берегу. В руках — два кувшина, из которых льётся вода. За спиной старика видна церковь. Эта символика имеет реальные основания. Кувшины, по- видимому, изображают две реки — Сухону и Юг, при слиянии которых стоит город. Когда-то этот город, самый крайний на Севере, военная крепость, был местом большого торга.
Но города, как люди, они меняют профессии.
Перестав быть военной крепостью, Великий Устюг стал городом русских умельцев. Здесь жили талантливые зодчие, отсюда шло золотое шитье, печные изразцы, берестяные туеса, шкатулки с красивой чеканкой. Их и поныне делают здесь.
Называются они «шемогодскими». Изящные, почти кружевные, с сюжетными рисунками. До сих пор перед моими глазами стоит берестяная тарелка. По её крайнему обводу прошёл орнамент, ближе к центру но кругу расположились фигурки, отражающие мир Севера, мир великих открытий, в середине — тонко выполненный портрет знаменитого землепроходца устюжанина Дежнева.
Великий Устюг с давних времен славился чернью по серебру. Представьте себе серебряную вазу, от фигурной ножки до маковки украшенную чернёными рисунками и золотыми ободками на переходах. Рисунки не пропадают даже при ковке. Они куются вместе с металлом.
Чернь по серебру есть и на Кавказе, но, во-первых, у кавказцев совсем другой стиль; во-вторых, если тамошнее изделие ковать, чернь кукровится.
В мастерской мы надеялись увидеть древних старцев, склонившихся над серебряными кубками. Но в артели «Северная чернь» не было ни одной бороды. Все девушки, девушки, девушки...
Нам показали вещи дивные. Перед нами стоял круглый серебряный поднос, изукрашенный сюжетами на тему «Садко».
— Работа Тамары Калининской!
Когда Тамара увидела, как приезжие любуются её работой, озабоченное лицо её засветилось. Я невольно посмотрел на Тамарины руки. Было видно, что они и стирают, и моют, и обеды готовят. И вот эту красоту тоже создали её грубоватые руки. И создали не слепо, не случайно, а с полным сознанием этой красоты. И то, что она мастер с душой художника, было видно и по зорким, живым глазам, по жесту её руки, по мимоходом брошенной фразе.
— Люблю я эту работу, — призналась она и вздохнула. — Но, видимо, придётся увольняться.
— Это почему же?
— Ребёнка оставить не с кем.
— А ясли?
— Нет мест. Говорят, что могу няньку взять. И взяла бы, да некого. Никто не хочет быть нянькой.
Увидели мы и другие работы: ложки, броши, стопки, подстаканники, коробочки, шкатулки. На многих вещах — рисунки на пушкинские темы. На небольшой шкатулке — бегущий олень.
— Это Валя Якушева, — сказала Калининская. — Она у нас предпочитает портреты и зверей.
Валентина и Тамара признались, что любят сложную сюжетную работу.
— А часто работаете над сюжетами?
— Не очень, — ответила Якушева, — больше ложки с цветочками да стопки с простым узором.
— Почему же?
В ответ мне показали так называемую тарифную сетку, озаглавленную: «Мебельная и культурно-художественная отрасль».
— При чём тут мебельная отрасль?
— По этой сетке нам платят. На ложках с простым рисунком мы ещё зарабатываем, а сюжет... Он требует времени, ну и, само собой, души...
Оказалось, одно время артель занималась даже выпуском гармоней и называлась «Красный музыкант». Ныне гармоней тут нет, а тарифная сетка осталась.
Нет, женщины не жаловались на маленькие заработки. Но для них, понимающих красоту, было бы интереснее зарабатывать те же деньги не на простеньком рисунке, украшающем ложку, а на каком-нибудь сюжете. Надо щадить и гордость этих людей, их редкую и древнюю профессию. И очень сложную.
Любая вещь, выходящая из мастерской «Северная чернь», начинается с работы ювелиров, которые раскраивают серебро, придают ему нужную форму, запиливают швы. Потом она переходит к гравёрам. Гравёр наносит на изделие рисунок иглой или через копирку и закрепляет его лаком. После того, как рисунок выгравирован, табакерка поступает к мастеру, который наносит на рисунок состав черни, похожий на кашицу тёмного цвета. Места, которые не подлежат чернению, замазываются глиной. После этого вещь прокаливается в горне, пока состав черни не расплавится и не покроет рисунок. Когда на табакерке появляется тёмный наплыв, она передается мастеру, который напильниками снимает его, чтобы проявить рисунок.
Самое сложное — это приготовление черни, в состав которой входят серебро, свинец, красная медь, сера и нашатырь. Даже если знать процентное соотношение этих материалов, то всё равно настоящей черни не получится. Тайну её изготовления с древних времён мастера передавали практически. Об этом мне поведала Мария Дмитриевна Кузнецова — мастер по приготовлению этого состава.
Скромная, застенчивая женщина, не очень приметная в своем синем халате, рас¬сказала мне историю, которая началась в седых веках. Великая цепь! Ка одном конце — безвестный мастер древней Киевской Руси, на другом — эта женщина в синем халатике. Для торжества дела нужно было, чтобы ни одно звено из этой великой цепи не выпало...
Чернение по серебру было известно на Руси ещё в десятом веке. После татарского ига это высокое ремесло переместилось в северные города — Москву, Смоленск, Устюг. В конце восемнадцатого века устюжская червь, считалась уже лучшей. Тогда же мастер «Михаила Матвеев, сын Климашина», был выписан в Москву для обучения купеческих детей. Вскоре в Великом Устюге братья Поповы открыли специальную фабрику. Она просуществовала около пятнадцати лет и после сильного пожара уже не восстанавливалась. Искусные мастера продолжали работать в одиночку. Было их немало, и всё же древнее искусство пошло на убыль. До конца минувшего века из могучей когорты мастеров дошёл только один Михаил Кошков. Говорят, что, приступая к изготовлению черни, он специально готовил себя душевно и физически: постился, мылся в бане, сотворял молитву. Он долго хранил свой секрет, хотя охотников дознаться до него было немало. Передал он секрет своему внуку, Михаилу Павловичу Чиркову, который и донёс его до наших дней.
...Уходя из мастерских «Северная чернь», я был счастлив, что познакомился с историей прекрасного ремесла. Собственно, я познакомился с историей красоты, которая, преодолев все трудности, прошла через века. Только истинная красота могла найти на своём почти тысячелетнем пути неустрашимых поборников. Она прошла через холод, голод, через пожары и разорения. А через маленькое препятствие, которое поставили перед ней неразумные люди, она, я верю, перешагнёт, потому что наступило её время.
Перед культурой человечества у ремёсел очень много заслуг. Их главная историческая заслуга прежде всего в том, что они творили красоту истинно народную — красоту быта, эту основу основ всякого эстетического воспитания. До сих пор помню, какое великое наслаждение испытывал я в детстве, когда пил забелённый чай из блюдца, на дне которого был изображён голубой цветок. С ним, с чаем, нельзя было торопиться. Всякий раз цветок заново проступал, будто рождался и зацветал в млечном туманце...
Подобно тому как народная песня всегда питала такие высокие музыкальные жанры, как соната, симфония, опера, от ремёсел шёл постоянный приток не только ко всем видам прикладного искусства, но также к архитектуре, к скульптуре. Сколько даёт душе прикосновение только к поэзии национальных орнаментов, неисчислимо разнообразных и вездесущих, — от рушника до интерьера нарядных дворцовых залов.
Вот почему за убылью ремёсел надо всегда видеть убыль искусства, и притом такую убыль, которую нельзя восполнить ни энергичными организационными мерами, ни даже прямым экономическим поощрением. Реки надо оберегать с ручейков и ручьёв.
Мне известны два хороших постановления, не связанных друг с другом, на первый взгляд даже далёких друг от друга: одно о том, чтобы охранять и увеличивать поголовье лошадей, другое — чтобы повсеместно развивать ремёсла. Состояние нашей жизни сегодня таково, что, действительно, между этими двумя постановлениями нет никакой связи, тогда как она существовала испокон веков. Нынешним лошадям почти не осталось работы ни в колхозах, ни в совхозах. Мне часто приходилось слышать их веселое и вместе с тем требовательное ржание при виде трактора, везущего им сено.
Заставьте сегодня лошадь исполнять хотя бы самую лёгкую часть той работы, которую она исполняла до трактора и автомашины, и вы увидите, сколько забытых ремёсел надо возвращать к жизни. Сразу же потребуются рабочие и праздничные варианты уздечек, хомутов и шлей, седёлок и сёдел, подпруг, чересседельников. Для праздничных — разные медные бляшки, кожаные розетки, пампушки, кисти, бахрома.
Для лета: телеги, дрожки, пролётки, а к ним колёса; для зимы: сани, кошевки, да ко всему — дуги простые и расписные. Только для одного колеса нужны два-три разных мастера.
Но как заставить сегодня лошадь работать? Хуже того, как, не заставляя работать, сберечь её? Сберечь её не в качестве сырья для конской колбасы, а в её извечном значении первого друга и помощника человеку?
Почему-то считалось, да по старой привычке считается и теперь, что иметь легковую машину с мотором в 60—80 лошадиных сил безобидней, чем одну лошадь. А ведь в личном пользовании лошадь и сегодня могла бы приносить людям огромную пользу, быть незаменимой помощницей при дворе. Но, увы, сегодня колхозники и рабочие совхозов гоняются не за рыжегривыми рысаками, а за тридцатисильным мотоциклом «Урал», не требующим ни тёплого стойла, ни хомутов, ни шлей, ни медных бляшек с узорами.
Лошадь и ремёсла — самые древние и взаимозависимые спутники человека. С выходом из «игры» первой начнут распадаться многие видимые и невидимые узловые связи. Затухание ремёсел, как я уже говорил, отразится на развитии искусств, на духовном богатстве человека. Одним словом, сивку-бурку и ремёсла надо беречь не в качестве музейно-исторических экспонатов, а во имя жизни и процветания самого человека.
Многие же ремёсла ушли от нас, выражаясь фигурально, не по вине лошади, а
из-за нашей нераспорядительности. Познакомившись с велико-устюгскими мастерами черни по серебру, налюбовавшись изяществом шемогодских шкатулок, туесов и тарелок, в городском музее я обнаружил не менее художественные образцы мастеров финифти — многоцветные эмали и краски, наложенные на металлические вещицы и обожжённые на огне. На мой вопрос, делают ли теперь в городе такие тонкие изделия, мне ответили:
— Финивщиков у нас давно нет.
Если бы существование финивщиков диктовалось спросом, то все прошлые мастера, вставшие из гроба, не удовлетворили бы его наскоро. Слов нет, далеко не каждый любитель изящного потянулся бы к бесценной эмали, вышедшей из-под рук какого-нибудь нашего Бенвенуто Челлини, зато многие вещи всё же оказались бы доступными многим. Мне кажется, утрата мастеров происходила не столько от недостатка спроса,— хотя в своё время было и это, — сколько от внушенного пренебрежения к художеству быта.
В том же городском музее Великого Устюга есть железные шкатулки разных размеров, покрытые художественной изморозью, подобно той, что мы видим на стёклах в зимнюю пору. Когда-то в них хранили ценные бумаги, кассиры перевозили деньги, и вообще они были удобны во многих бытовых ситуациях и украшали человеческое жилище.
— А такие теперь делают? — спросил я.
— Тоже нет... Но один мастер этого дела у нас в городе ещё сохранился, хотя занимается он какими-то другими делами.
Я решил разыскать этого уцелевшего мастера. Поиски привели меня на окраину города, к домику с крылечком на улицу. Не успел я постучать в дверь, как на крыльцо вышла женщина.
На мой вопрос о мастере она ответила со вздохом сожаления:
— Жил... Долго жил у меня... А весной, когда земля запарилась, куда-то уехал, морозная душа... Видать, насовсем.
— Что, работу нашёл по специальности?
— Не-е, кому его специальность!.. Он мороз наводил...
— А куда уехал-то?
— Видать, в деревню подался...
До знакомства с красотой велико-устюгских мастеров, до радости от неё у меня не было потерь. А вот познакомился, испытал радость — испытал и печаль потери. Это как в любви: полюбил — наложил на себя множество обязательств, и все они — по охране этой любви. От любимого, редчайшего дела навсегда ушёл последний мастер — «морозная душа», тративший много тепла, чтобы «наводить мороз». И никто, кроме его доброй хозяйки, не заметил этого ухода.
С тех пор много воды утекло в Сухоне, а я всё помню город на высоком берегу, его самоотверженных умельцев.
В этом году мне довелось побывать в Дагестане, в его высокогорном ауле Кубачи, где испокон веков живут и работают знаменитые на весь мир чеканщики. Об этом ауле я знал давно понаслышке, а несколько лет назад познакомился с выходцем из него — талантливым рассказчиком Ахметханом Абу-Бакаром. Только побывав в Кубачах, я понял, что стиль его коротких рассказов целиком вышел из лаконичного стиля кубачинской чеканки, где каждый завиток сопряжён с другими завитками причудливой арабески.
Из Махачкалы мы ехали туда на машинах, взбираясь всё выше и выше в горы, более трёх часов, пересекли множество долин, в том числе и ту, которая снилась Лермонтову. Уже на большой высоте показали на одну из гор — там аул!
Видимо, все художники любят высоту, с которой шире открывается мир. Почти с двухкилометровой высоты далеко просматривались горы, и в их холодноватой прозрачности не было видно никакого жилья. Древний художник выбрал это место для своей работы. И в этом тоже проявилась мудрость первого мастера, как бы сказавшего своим выбором: «Ничто не должно вас отвлекать в вашей безграничной фантазии. На этом суровом фоне вы можете увидеть всё, что родит ваше воображение. Создавайте красоту сами!».
На вершине горы теперь расположились поздние постройки, в том числе общественные, — добротная школа, в которой ученики уже сейчас занимаются делами отцов, богатый музей с ценными образцами продукции кубачинских умельцев. А старый аул гнездится по веерной впадине склона, сужаясь к ущелью. Сверху было видно, как на маленьких площадках перед саклями сидели кружком и рукодельничали женщины. Проследив за моим взглядом, Ахметхан Абу-Бакар сдержанно улыбнулся:
— Это как раз около нашей сакли. Я вижу свою мать...
Издревле мастерство здесь поддерживалось обычаями. Молодой человек, сватавший невесту, должен был сделать для неё нарядный кувшин, иначе она не станет его женой.
Абу-Бакар рассказал маленькую, но поучительную новеллу о кубачинском мастере Уста-Рашабе. Однажды, отчаявшись в бедности, тот продал свой инструмент, купил коня, оружие и ускакал в отряд разбойников. В стычке на горной тропе Уста- Рашаб был тяжело ранен в голову. Друзья чудом вынесли его и, дойдя до родника, стали ковыряться в ране. «Что вы делаете?» — спросил Уста-Рашаб. «Проверяем, не задела ли пуля мозг», — сказали ему. «Не стоит этого делать, — простонал Уста- Рашаб, — потому что нет его в моей голове. Если бы был мозг в моей голове, разве бы я променял оружие труда и красоты на оружие разбоя!»
...Пока я ходил по музею и наслаждался красотою, эта маленькая новелла, подобная драгоценному камню, светилась в моей голове яркими гранями народной мудрости.
В музее аула мы увидели много истинно художественных вещей — колец, браслетов, кулонов, кувшинов, кубков, ваз, старинные сабли и кинжалы. Нас особенно заинтересовала одна сабля. Она была раздвоена так, что при взмахе два лезвия со свистом расходились, как жало змеи. Когда-то в руках быстроскачущего всадника такая сабля была грозным оружием. Нам говорили, что в домашних музеях, а их в ауле много, можно встретить вещи куда более древние. Один из таких музеев мы потом видели. Если бы он состоял только из кувшинов, подаренных женихами рода своим невестам - прабабушкам и бабушкам, то и тогда он выглядел бы солидно.
Среди музейного великолепия между тем на глаза лезли уже знакомые по Великому Устюгу вещицы — серебряные ложки с кавказской чернью, рюмки и подстаканники. Как и на русском Севере, это стало теперь самой массовой продукцией кубачинцев.
Заказы на уникальные художественные вещи редки, они появляются только по случаю исторических праздников и международных выставок. В обычном, будничном порядке на потребу индивидуального вкуса художественные вещи почти не планируются, а это значит — у прекрасных мастеров чеканки нет для них дорогостоящего материала, что не может не сказаться на постепенном угасании высокого искусства.
— А где мастера брали серебро, золото, дорогие камни в давние времена? — спросил я Абу-Бакара, когда мы вышли на простор завечеревших гор.
— Доставали повсюду, где только могли, — на севере и востоке, на свой риск и страх везли на лошадях по узким горным тропам.
Вершины оголённых гор были ещё видны, а по ущельям уже поднимался вечерний туман. В эту минуту среди извечно неподвижных вершин аул показался мне одиноким, а горные тропы особенно опасными. Какое требовалось мужество, сколько предприимчивости и выдержки, чтобы и в годы вражеских нашествий, — а их было немало, — не переставали творить чудо потомки того первого кубачинского художника. И показалось странным, что теперь, когда сама жизнь требует, чтобы настоящие художники работали как можно больше, они остаются недозагружёнными.
Возможно, кто-то найдёт оправдание этому, но что оно перед лицом самого факта!
Потом, когда возвращались обратно в Махачкалу, спускаясь с гор и пересекая долины, мы долго говорили и о судьбах ремёсел и искусств, и о связях не только между собой, но и с поэзией, с литературой, и со всей нашей жизнью вообще. И о тех препятствиях, которые поставили перед велико-устюгскими и кубачинскими умельцами неразумные люди. Но ведь не может же дальше так продолжаться! Всем нам, всему нашему государству это не приносит пользы. Мне кажется, судьба ремёсел, особенно высокохудожественных, должна стать, наконец, заботой и наших планирующих органов.
Красоту надо тоже планировать!
ВАСИЛИЙ ФЁДОРОВ
*
Журнал "Наш современник", 1971. - №12. - с.100-103