ЦВЕТАЕВСКАЯ ВАЗОЧКА
(написано к моему творческому вечеру «Сны о Старом Доме»,
Дом-музей Марины Цветаевой, Москва, 15.09.2015)
Я всегда знала: эта вазочка отличалась от всех прочих в нашем доме. Невысокая, цилиндрической формы, она, хоть и была с отбитым и неряшливо подклеенным краешком, но твёрдо стояла на четырёх бронзовых ножках. Белые фарфоровые бока скромно украшены побледневшими розами в изящных гирляндах и медальонах, по верхнему краю – широкая голубая кайма (вода? небеса?). В детстве я очень любила разглядывать эту вазочку, осторожно дотрагиваться до неё, гладить потускневшую бронзу ножек. Казалось, есть у неё какая-то тайна, какая-то своя история.
Так оно и было. От всех прочих ваз в нашем доме она отличалась тем, что была Старинная и – Не Наша. То есть наша, конечно же, наша, но… не всегда. Когда-то она принадлежала совсем чужим людям и лишь потом перешла к нам. Так рассказывала мне моя мать Елена Васильевна Горшунова (19.03.1930 – 24.02.2015, в девичестве – Виноградова). Она мне завещала: «”Цветаевскую” вазочку после моей смерти передай в дар Дому-музею».
Почему же эта вазочка – цветаевская? Историю придётся начать издалека.
Мои бабушка и дедушка Анна Георгиевна и Василий Тимофеевич Виноградовы приехали в Москву вскоре после революции. Бабушка была родом из Хвалынска, из купеческой старообрядческой семьи. Окончила гимназию. В Москве она преподавала в школе, работала с беспризорниками. Дедушка был из крестьян, родом из деревни Абаконово Тверской губернии. У него рано проявились способности к музыке. Он прошёл первую мировую войну, потом стал красноармейцем. И в царской армии, и в Красной служил в музкоманде, играл на кларнете. («Кларнет мне жизнь спас», – говаривал он.) Однако позже дедушка заболел туберкулёзом, демобилизовался и нуждался в отдельной хорошей комнате. 19 апреля 1923 года они с бабушкой наконец получили прописку в коммунальной квартире номер 3 дома номер 6 по Борисоглебскому переулку.
Из мемуара моей матери о Старом Доме (записан мною под её диктовку в 2003 г.): «Слева в этом коридорчике… была дверца на чердак, пройти в неё можно было только согнувшись. На чердаке, как говорят, было много интересного. А именно, то ли сам Бобринский (по сведениям матери, граф, прежний владелец Дома – Т.В.), то ли ещё кто-то, убегая от большевиков, спрятали там вещи. И некоторые соседи забрали эти вещи себе. И Васильевы-Носовы (соседи – Т.В.) говорят нашей бабушке (Анне Георгиевне Виноградовой – Т.В.): "Там много всего, поинтересуйтесь". Любопытство взяло верх, и бабушка вынесла с чердака красивую вазочку (фаянс или толстый фарфор, на бронзовых ножках)».
Интересно, что, видимо, с того же чердака, мой дедушка (большой книгочей) забрал и несколько книг, среди которых был огромный иллюстрированный том Шиллера на немецком и томик Байрона в русских переводах, с загадочными рукописными пометами на полях. Как потом оказалось, пометы эти были сделаны рукой Марины Цветаевой, но это уже совсем другая история…
В 1930 году в этой квартире родилась моя мать. Через некоторое время после начала Великой Отечественной войны бабушка, опасаясь бомбёжек, уехала вместе с маленькой Леной в одну из подмосковных деревень, где преподавала в сельской школе. А дедушка остался в Москве, он работал в то время токарем (строгальщиком) на заводе. Моей маме в сорок первом было одиннадцать лет, она помнила, каково это: бомбардировки Арбата... Как прятались от ночных налётов в метро «Маяковская», потому что эта станция была глубокая. Причем прятались не на самой платформе – там размещались беременные женщины и люди с маленькими детьми или просто совсем немощные. Нет, более сильные уходили по тоннелю... Там, в тоннеле, были устроены деревянные настилы на рельсах. На них и спали… Но в метро шли, если время налёта было заранее известно. А во «внеурочное время», когда бежать было уже поздно, все жители нашего небольшого двухэтажного дома собирались на первом этаже, у выхода на улицу, и стоя бок о бок, ждали, пока бомбёжка закончится. «Зачем же вы там стояли, какой смысл?» – удивлялась я. «Вместе вроде не так страшно было», – отвечала мама.
Дом уцелел. Дедушка сохранил нашу комнату в квартире. В конце войны в дом на Борисоглебском вернулись и бабушка с мамой. Таким образом, все вещи, можно сказать, пребывали на своих местах с 1923 вплоть до 1974 года, когда, уже после смерти дедушки и бабушки, наша семья переехала из коммуналки на улице Писемского (советское название Борисоглебского переулка) в новую отдельную квартиру на Юго-Западе. При переезде мои отец и мать выкинули почти все старые и старинные вещи, многие из которых явно не могли быть куплены дедушкой и бабушкой (по всегдашней их крайней бедности). Мне было девять лет, и права голоса в семье я не имела. А мне так жалко было весь этот «хлам», как пренебрежительно говорили родители, так хотелось забрать с собой – ВСЁ! Дубовый сервант, похожий на город, с резными цветочными украшениями, с загадочными, толстыми, какими-то даже слегка волнистыми зеленоватыми стёклами в верхней части (сквозь них рюмки и чашки виднелись как бы сквозь толщу воды, словно пребывали в подводном царстве). Огромный неподъёмный дубовый стол, с перекладинами внизу, соединявшими монументальные ножки. Под необъятной столешницей, как под крышей, было так уютно прятаться, на перекладинах можно было сидеть, как на скамеечке… Андерсеновский книжный шкаф, узкий, тёмный, почти чёрный, с нависающими резными карнизиками, с двумя стеклянными распашными дверцами, он так забавно-жалобно скрипел и кряхтел, когда его открывали… И со всеми ними пришлось расстаться.
Среди выброшенного на помойку особенно запомнился небольшой изящный столик, который торжественно и непонятно именовали «ломберным». Был он тёмного дерева, с какими-то странными, кажется, слегка гнутыми ножками, со столешницей, крытой темно-малиновым сукном и чем-то напоминавшей крыло бабочки, поскольку состояла она из двух частей. Столик загадочно пах совсем другой жизнью: старым ароматным деревом, какой-то нездешней пылью… Его никогда не раскладывали, вообще практически не использовали. Он просто тихо стоял в углу и ждал своей участи. Я его любила. А его выкинули, не обращая внимания на все мои детские просьбы. Описание его я потом встретила то ли в цветаевской «Повести о Сонечке», то ли в «Скрещении судеб» М. Белкиной… Помню, был ещё небольшой, почти квадратный, чёрно-белый (гравюра?) портрет Бетховена в старинной, тёмной, со следами позолоты, рамке. Мне он в детстве казался «жалобным», у композитора был очень сосредоточенный, напряжённый, но при этом почему-то трогательный вид. Огромный лоб насуплен, в глазах – стремление и непреклонность… Где теперь этот портрет, что стало с сервантом, книжным шкафом, ломберным столиком, – бог весть…
А вот вазочка уцелела. Пережила военный коммунизм, НЭП, Великую Отечественную войну и три переезда нашей семьи.
…За несколько дней до смерти, уже почти обездвиженная и полуослепшая, мать вдруг спросила меня, глядя в пространство:
– А где моя вазочка?
– Какая, мама?
– Белая с голубой полоской. На бронзовых ножках.
– Да вот же она! – Я удивлённо повернулась было к хельге (универсальный предмет мебели из 1970-х, «стенка» для бедных: гибрид платяного шкафа с буфетом; ДСП, фанеровочка, полировочка – короче никакого сравнения с тем старинным дубовым сервантом). Замечу, кстати, что эту самую «хельгу» мать со своей кровати видеть никак не могла. Я привычно скользнула взглядом по застеклённым полкам, но… Вазочки там НЕ БЫЛО!
…В итоге выяснилось, что мамина сиделка, проявив усердие не по разуму, стала наводить в хельге порядок и «некрасивую», «старую», «подклеенную» вазу решила убрать подальше с глаз долой, завернула в тряпки и благополучно засунула в самый нижний хельгин ящик.
Вопрос: как мама, в её тогдашнем состоянии, узнала, что вазочки нет на месте?
P.S.
15 сентября 2015 года я, исполняя волю матери, передала в дар Дому-музею М. И. Цветаевой в Москве эту вазу, предположительно принадлежавшую великому поэту. Вазочка вернулась домой.
Фото Николая Сыромятникова