Такая судьба. Еврейская тема в русской литературе (2015). Глава 5.3.
«Бабий Яр» – это заглавие стихотворения Евгения Евтушенко (род. в 1932 г.) и романа-документа Анатолия Кузнецова (1929-1979). Об истории создания первого из этих произведений автор второго рассказывает так: «…Евтушенко, с которым мы дружили и учились в одном институте, задумал свое стихотворение в день, когда мы вместе однажды подошли к Бабьему Яру. Мы стояли над крутым обрывом, я рассказывал, откуда и как гнали людей, как потом ручей вымывал кости, как шла борьба за памятник, которого так и нет. “Над Бабьим Яром памятника нет…“ – задумчиво сказал Евтушенко, и потом я узнал эту первую строчку в его стихотворении. Я не противопоставлял ему свою книгу, просто размер романа позволял рассказать о Бабьем Яре куда больше и во всех его аспектах. В некоторых зарубежных изданиях к моему роману вместо предисловия ставили стихотворение Евтушенко, что лучше всего говорит само за себя».
Нет никаких оснований сомневаться в искренности этих слов, но содержащаяся в них характеристика не вполне верна. Дело не в размере романа и не в том, что в нем можно было рассказать больше. Дело в том, что художественные прожекторы романиста и поэта оказались направлены на разные объекты. Для Евтушенко трагедия Бабьего Яра – это трагедия евреев и еврейства, которую он вбирает в себя, мыслит и ощущает как свою собственную. Это трагедия не только киевских евреев, расстрелянных немцами в сентябре 1941 г., которую описал Кузнецов, это трагедия всех евреев разных стран и веков. Это идейный стержень стихотворения, на котором оно строится от первых до последних строк.
Мне кажется сейчас –
я иудей.
Вот я бреду по древнему Египту.
А вот я, на кресте распятый, гибну,
и до сих пор на мне – следы гвоздей.
Мне кажется, что Дрейфус –
это я.
Мещанство – мой доносчик и судья <…>
Мне кажется –
я мальчик в Белостоке <…>
Я, сапогом отброшенный, бессилен.
Напрасно я погромщиков молю.
Под гогот:
«Бей жидов, спасай Россию!» -
насилует лабазник мать мою <…>
Мне кажется –
я – это Анна Франк,
прозрачная,
как веточка в апреле.
Как ужасающее по своим масштабам продолжение того, что творили с евреями на протяжении многих столетий осмысливает Евтушенко трагедию Бабьего Яра:
И сам я,
как сплошной беззвучный крик,
над тысячами тысяч погребенных.
Я –
каждый здесь расстрелянный старик.
Я –
каждый здесь расстрелянный ребенок.
То, что случилось здесь, – не выдумка новоявленных фюреров, а продолжение того, что творили с евреями на протяжении сотен и тысяч лет и чему настало время положить конец:
Ничто во мне
про это не забудет!
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
И завершается стихотворение декларацией, которая должна была вызвать и действительно вызвала особенный приступ ярости тех, кому она была адресована:
Еврейской крови нет в крови моей.
Но ненавистен злобой заскорузлой
я всем антисемитам,
как еврей,
и потому –
я настоящий русский.
Посещение свалки на месте массовых казней, о чем рассказал Кузнецов, так впечатлило Евтушенко, что он в тот же вечер в номере киевской гостиницы написал это стихотворение, которое сразу прочел друзьям-киевлянам Ивану Драчу и Виталию Коротичу и по телефону москвичу Александру Межирову.
На следующий день оно прозвучало уже в его публичном выступлении. Власти пытались этому помешать, но отступили перед угрозой скандала. А 19 сентября 1961 г. оно было напечатана в «Литературной газете». Эта публикация стоила ее главному редактору его поста, но полоса 20-летнего молчания вокруг трагедии Бабьего Яра была прорвана.
Строго говоря, стихотворение Евтушенко было не первым, написанным на эту тему. Еще в 1944 г. на нее откликнулись вошедшие в Киев вместе с Красной армией Илья Эренбург и Лев Озеров. Евтушенко прочел их стихи, когда ему было 11 лет, и, как он подтверждал впоследствии, они произвели на него сильное впечатление. Но оба стихотворения навеяны зверствами немцев, о чем писали тогда многие. Ни в том, ни в другом нет даже слова «евреи» – какую уж крамолу можно было в них усмотреть? А в «Бабьем Яре» Евтушенко было реализовано – притом с большой поэтической силой и публицистической прямотой – выношенное намерение поэта написать стихи, направленные против антисемитизма, который был в то время в СССР частью официальной идеологии.
Естественно, именно по этой причине стихотворение Евтушенко вызвало взрыв ярости. Уже через пять дней, 24 сентября в «Литературной России» появился ответ на него поэта Алексея Маркова, начинавшийся словами:
Какой ты настоящий русский,
Когда забыл про свой народ,
Душа, что брючки, стала узкой,
Пустой, как лестничный пролет…
А заканчивался этот поэтический опус так:
Но хватит ворошить могилы,
Им больно, им невмоготу.
Пока топтать погосты будет
Хотя б один космополит, –
Я говорю:
«Я — русский, люди!»
И пепел в сердце мне стучит.
Формально-логически сформулированное здесь противопоставление «космополита» «русскому» неправомерно: космополитом может быть человек любой национальности. Но и Маркову, и его читателям было хорошо известно, что слово «космополит» в политическом словаре тех лет означало «еврей» и использовалось как ругательное при идеологических проработках.
Трудно назвать другое стихотворение Евтушенко, которое завоевало бы такую популярность, как «Бабий Яр». Оно было переведено на 72 языка, исполнялось в Яд-Вашеме и положено на музыку в Тринадцатой симфонии Шостаковича.
Но и антисемитская выходка Маркова не осталась незамеченной. Леонид Утесов ответил на него фразой, что «антисемитизм — есть социализм идиотов», а С. Я. Маршак провел параллель с другим Марковым, известным черносотенцем Н. Е. Марковым, в свое время ставшим председателем совета «Союза Русского Народа» и прозванным в истории «Марковым-вторым». Маршак назвал прославившегося скандальным стихотворением поэта «Марковым-третьим», а его ответ начинался словами:
Был в царское время известный герой
По имени Марков, по кличке «второй».
Он в Думе скандалил, в газете писал,
Всю жизнь от евреев Россию спасал –
а заканчивался так:
И Маркову-Третьему Марков-Второй
Кричит из могилы: «Спасибо, герой!»
Остается добавить, что если бездарный опус Маркова был опубликован, то стихотворение классика советской литературы Маршака стало достоянием самиздата и распространялось в списках. Свой ответ Маркову дал и еще один выдающийся советский поэт – Константин Симонов:
...Над Бабьим Яром, страшною могилой,
Стоял поэт. Он головой поник.
Затем в стихах со страстностью и силой
Сказал о том, что пережил в тот миг.
И вот другой берётся за чернила.
Над пылкой фразой желчный взгляд разлит.
В стихах есть тоже пафос, страстность, сила.
Летят слова: «пигмей», «космополит».
Что вас взбесило? То, что Евтушенко
Так ужаснул кровавый Бабий яр?
А разве в вас фашистские застенки
Не вызывали ярости пожар?
Но нашлись у Алексея Маркова и адвокаты. Дмитрий Стариков, критик с весьма одиозной репутацией, преданный соратник В. Кочетова, неоднократно нападавший на А. Твардовского, напечатал в «Литературной газете» статью, обвинявшую Евтушенко в «попирании ленинской интернациональной политики». И, наконец, сам тогдашний партийный вождь Н. С. Хрущев изрек: «..В декабре на нашей встрече мы уже касались этого вопроса в связи со стихотворением поэта Евтушенко "Бабий Яр". Обстоятельства требуют, чтобы мы вернулись к этому вопросу. За что критикуется это стихотворение? За то, что его автор не сумел правдиво показать и осудить фашистских, именно – фашистских преступников за совершённые ими массовые убийства в "Бабьем Яру". В стихотворении дело изображено так, что жертвами фашистских злодеяний было только еврейское население. Из этого стихотворения видно, что автор его не проявил политическую зрелость и обнаружил незнание исторических фактов. Кому и зачем потребовалось представлять дело таким образом, что будто бы население еврейской национальности в нашей стране кем-то ущемляется? Это неправда... У нас не существует еврейского вопроса, а те, кто выдумывают его, поют с чужого голоса». Стихотворение попало под фактический запрет и вторично было опубликовано лишь в 1983 году в трехтомном собрании сочинений Евтушенко. Его публичное чтение запрещалось в Киеве до начала перестройки. Не подлежит сомнению, что все это лишь подогревало интерес к стихотворению.
«Бабий Яр» Евтушенко отчетливо разделил тогдашнюю литературную общественность на два лагеря: русских антисемитов и настоящих русских, среди которых был весь цвет русской науки и культуры. Стихотворение и полемика вокруг него (со стихами в защиту Евтушенко выступили С. Кирсанов, К. Симонов, М. Алигер, И. Эренбург и другие) в большой мере способствовало возникновению и углублению самосознания значительной части советских евреев. Верно заметил генеральный директор фестиваля искусств имени Соломона Михоэлса Михаил Глуз: «Если бы Евгений Александрович написал только один "Бабий Яр", мы и за это должны были бы поставить ему памятник».
Своего рода официальный итог разыгравшейся полемики подвел один из главных литературных сановников тех времен, главный редактор «Литературной газеты» (и еврей!) Александр Борисович Чаковский, заявивший что советский народ отвергает и «по существу спекулятивное» стихотворение Евтушенко, и «не достойное советского писателя-интернационалиста» стихотворение Маркова. В тогдашних условиях прямее назвать писателя антисемитом было невозможно.
Всё происшедшее оказало огромное влияние и на самого Евтушенко, который вновь и глубже осознал суть лживой и грязной системы, в которой жил. Сколько раз слышал он о братской дружбе народов СССР! Всё это оказалось демагогией и фикцией.
Как я веровал глупо и чисто,
Но безжалостно, наповал
Коммуниста-идеалиста
Коммунизм во мне убивал.
Я устал от лакейской породы
И махания кулаков
"А з-за ск-колько ты Р-родину продал?" –
Так и дёргался Михалков.
Проходили десятилетия, а стихотворение сохраняло актуальность. Как и прежде, Евтушенко «ненавистен злобой заскорузлой» всем антисемитам. В начале 1992 года виднейшие русские «поэты-патриоты» организовали в Москве церемонию публичного сожжения чучела Евтушенко, которая проходила под аккомпанемент антисемитских лозунгов в "лучших" традициях русской «чёрной сотни». Борьба с антисемитизмом была и остаётся одним из главных мотивов в творчестве поэта; этим он продолжает лучшие гуманистические традиции русской культуры. В поэме «Братская ГЭС», написанной в 1965 году, есть такие строки:
Знает Изя, много надо света,
Чтоб не видеть больше мне и вам,
Ни колючей проволоки гетто
И ни звёзд, примёрзших к рукавам,
Чтобы над евреями бесчестно
Не глумился сытый чей-то смех,
Чтобы слово «жид» навек исчезло,
Не позоря слова «человек»!
Еврейская тема проходит через всё творчество Евтушенко. Он пишет:
... Что будут делать антисемиты,
Если последний русский еврей
Выскользнет зёрнышком через сито,–
Кто будет враг? Из каковских зверей?
Что если к нашему с вами позору,
Тоже еврей, оскорблённый до слёз,
За выездною визой к посольству
Встанет смертельно усталый ХРИСТОС?!
Своим фашиствующим оппонентам, обвинявшим его в жидомасонстве, поэт ответил всем своим творчеством.
А любил я Россию
Всею кровью, хребтом -
Её реки в разливе
И когда подо льдом.
(«Идут белые снеги»)
Грешен тем, что драться думал
За хорошего царя.
Нет царей хороших, дурень...
Стенька, гибнешь ты зазря!
«Казнь Стеньки Разина».
Потеряла Россия
В России
Россию.
Она ищет себя, как иголку в стогу.
(«Потеря»)
И падаю я на пол, подыхаю,
А всё никак подохнуть не могу.
Гляжу с тоской на мой родной Дахау
И знаю – никогда не убегу.
Кто в клетке зачат – тот по клетке плачет,
И с ужасом я понял, что люблю
Ту клетку, где меня за сетку прячут,
И звероферму – родину мою.
(«Монолог голубого песца на аляскинской звероферме»).
Поэт отчётливо видит причину всех бед, постигших его народ – бесчеловечную партийно-чиновничью советскую систему. Об этом он пишет в знаменитом стихотворении «Наследники Сталина»:
Нет. Сталин не умер...
Считает он смерть поправимостью,
Мы вынесли из мавзолея его,
Но как из наследников Сталина
Сталина вынести?
Нет, «жидомасон Евтушенко» радел не только о «проклятом племени». Он страстно любил и любит свою родную Россию, и ему всегда бывает очень стыдно за хамство некоторых сородичей, за их высокомерие и неуважение к другим народам.
Роман Анатолия Кузнецова (1929-1979) «Бабий Яр» впервые попал к читателю через пять лет после одноименного стихотворения Евтушенко, когда его сокращенный и изуродованный цензурным нажимом текст был в 1966 г. напечатан в журнале «Юность», но лишь после того, как в 1969 г. писатель бежал из СССР и тайком вывез пленку с полным текстом книги состоялась ее подлинная публикация. Предшествующую этому драматическую историю описал сам автор.
Представленную редакции рукопись, вспоминает он, ему «немедленно – можно сказать, в ужасе – вернули и посоветовали никому не показывать, пока не уберу “антисоветчину“, которую поотмечали в тексте». Смягченный вариант, в котором смысл книги был затушеван, но все же угадывался, опять озадачил редакцию. Рукопись была нарасхват, ее читали, восторженно отзывались в личных разговорах, а официально выдвигали убийственную критику.
Тем не менее «вышестоящие товарищи» печатание книги, правда без ряда глав, разрешили. Решающим аргументом для них «оказался ловкий аргумент редакции, что моя книга якобы опровергает известное стихотворение Евтушенко о Бабьем Яре, вызвавшее в свое время большой скандал и шум. Нет, конечно, я это великолепное стихотворение не опровергал», – заверяет А.Кузнецов. Нисколько не беря под сомнение ни его искренность, ни его субъективные намерения, возьмем на себя смелость утверждать, что это заявление требует критического к себе подхода, что и будет сделано в дальнейшем.
На первых страницах, во «Вступительной главе» Кузнецов пересказывает такой эпизод: «Мы шли и увидели, как с одной стороны оврага на другую перебирается оборванный старик с торбой. По тому, как уверенно он шел, мы поняли, что он где-то здесь обитает и ходит не первый раз.
– Дед, – спросил я, – евреев тут стреляли или дальше?
Дед остановился, оглядел меня с головы до ног и сказал:
– А сколько тут русских положено, а украинцев, а всех наций?
И ушел».
Не могу не поделиться собственным воспоминанием. Когда я прочел эти строки в первой, изуродованной цензурным нажимом публикации романа, напечатанной в 1966 г. в «Юности», у меня и сомнения не возникло, что они были либо вписаны редакцией, либо вставлены в текст по ее настоянию. Ведь они буквально соответствовали тому, за что обрушился на стихотворение Евтушенко Хрущев. Он утверждал, напомним еще раз эти слова, что «в стихотворении дело изображено так, что жертвами фашистских злодеяний было только еврейское население. Из этого стихотворения видно, что автор его не проявил политическую зрелость и обнаружил незнание исторических фактов».
А вот политически зрелый дед факты знал и объяснил автору романа, что жертвами фашистов были не только евреи, но русские, и украинцы, и люди всех наций. Именно такое изображение «исторических фактов» и подсказало редакции «Юности» ее «ловкий аргумент», что книга Кузнецова опровергает стихотворение Евтушенко.
Но я ошибался. Этот разговор с дедом был написан Кузнецовым без всякого нажима извне и отражал его собственное, внутреннее понимание изображаемых им трагических событий. Прошу верить моей искренности, я говорю это без тени упрека в адрес Кузнецова. Он начинает свой роман словами: «Все в этой книге – правда», и так оно и есть. Мало того, роман Кузнецова – произведение в тысячу раз более антисоветское, чем стихотворение Евтушенко, и не случайно Кузнецову пришлось эмигрировать для того, чтобы его «Бабий Яр» был напечатан таким, как был написан, а от Евтушенко такой жертвы не потребовалось.
В сущности, в «Бабьем Яре» Евтушенко вообще нет ничего антисоветского. Он обрушивается на антисемитов с таких же ортодоксально коммунистических позиций, как это делал его учитель Маяковский. Уничтожение антисемитизма должно произойти – не более и не менее – под звуки гимна Коммунистической партии:
«Интернационал»
пусть прогремит,
когда навеки похоронен будет
последний на земле антисемит.
А роман Кузнецова привел в ужас редакцию «Юности» именно и прежде всего своей «антисоветчиной». И этот ужас вполне можно понять. «Бабий Яр» Кузнецова прямо-таки насыщен рассуждениями, совершенно неприемлемыми для советской власти, и именно они являются сильнейшим подтверждением и гражданского мужества писателя, и его беззаветной и бескомпромиссной устремленности на правду. Приведем хотя бы такой эпизод – рассуждения «деда»:
«Ленин больше народу загубил, чем все цари до него. А уж того, что Сталин натворил, – никаким царям, никаким кровопийцам и не снилось. Были у нас и Грозные, и Петры, да такого Сталина Бог, видно, перед концом света до нас послал. Дожились до того, что самой тени своей боишься. Одни стукачи кругом, слова не скажи. Только одну “славу партии“ можно кричать. Да милиция тебе штраф влепит, если флаг на ворота не прицепишь на их праздник да на их проклятущие выборы. С утра, чуть свет – уже тарабанят в окна: “К шести часам на выборы, все как один, всенародный праздник, стопроцентное голосование!“ Ах, чтоб вы подавились моим голосованием! Сами себя выставляют, сами себя назначают, сами меж собой делят – а мне говорят, что это я их выбрал! Это ж кракамедия сплошная. Кто живет при советской власти? Кто горластый подлец, разевает пасть: “Наш великий, гениальный, мудрый вождь, солнце ясное в небе, наша родная партия под водительством!“ Тра-та-та! За это и получает, и жрет, злыдень. Развели одних паразитов. Один работает, трое присматривают, шестеро караулят. Да жрут, как гусень, да в автомобилях разъезжают. Буржуев свергли – сами буржуями заделались. Благодетели!..
– От язык без костей, – испуганно сжалась бабка у печки. – шо ты кричишь, на всю улицу слышно!
– Вот! Я ж говорю: мы привыкли уже только шепотом говорить. Пусть слышно! Я хочу хоть перед смертью вголос поговорить. Нет их власти больше, нету их ГПУ, драпанули распроклятые энкаведисты. Чтоб он сдох, тот Сталин! Чтоб она сдохла, их партия! Вот! И никто меня больше не арестует. Это ж я при проклятых буржуях последний раз мог в голос говорить. Двадцать лет как воды в рот набрали. Добрые люди, пусть лучше Гитлер, пусть царь, пусть буржуи, турки, только не те а-ди-о-ты, бандиты с большой дороги! <…> А этих, которые языком чесать привыкли да жопу Сталину лизать, – этих немцы в два счета выведут… Господи, слава тебе за то, что живыми пережили мы твое испытание, эту большевистскую чуму!..»
Деду, который ругал советскую власть при немцах, конечно, ничто не грозило. Но Кузнецов-то принес этот текст в редакцию в 1964 году, когда партия, которой его персонаж желал, чтоб она сдохла, была в зените своего могущества, «проклятущие выборы» проводились с заведенной обязательностью, и жизнью заправляли те, кого он честил «паразитами» и «бандитами с большой дороги». Все это необходимо не упускать из виду и понимать, что какие бы претензии ни предъявлялись роману, они могли быть вызваны чем угодно, только не недостатком гражданского мужества у его автора.
Первое соприкосновение юного Кузнецова с национальным вопросом произошло, когда он увидел плакат «Жиды, ляхи и москали – наилютейшие враги Украины». «У этого плаката впервые в жизни я задумался: кто я такой? Моя мать – украинка, отец – русский. Наполовину украинец, наполовину “москаль“, я, значит, враг сам себе. Дальше – хуже. Мои лучшие друзья были: Шурка Маца – наполовину еврей, то есть жид, и Болик Каминский – наполовину поляк, то есть лях. Сплошная чертовщина». Понятно, насколько чудовищной была для него сама мысль об уничтожении людей по национальному признаку.
И когда он видит афишку, извещающую о том, что «все жиды города Киева и его окрестностей должны явиться в понедельник 29 сентября 1941 года к 8 часам утра на угол Мельниковской и Дохтуровской» и «кто из жидов не выполнит этого распоряжения и будет найден в другом месте, будет расстрелян», она вызывает у него такую реакцию: «Я перечитал ее два раза и почему-то холодок прошел по коже. Уж очень жестоко, с какой-то холодной ненавистью написано». И наконец ему говорят страшную правду: «“А ты знаешь, ведь их не вывозят. Их стреляют“. И тут до меня дошло. Из Бабьего Яра неслись отчетливые, размеренные выстрелы из пулемета: та-та-та, та-та… <…> На ночь стрельба прекратилась, но утром поднялась снова. По Куреневке говорили, что за первый день расстреляно тридцать тысяч человек, остальные сидят и ждут очереди».
С документальной точностью деталей автор описывает путь к неминуемой гибели и спасение от нее еврейки Дины и завершает свой рассказ информацией, проливающей свет не только на зверства гитлеровцев, но и на характер событий, происходивших после возвращения советской власти: «Д. М. Проничева много раз еще была на краю гибели, скрывалась в развалинах, в Дарнице, затем по селам под именем Нади Савченко. Ее детей спасли люди, она долго их разыскивала и нашла в самом конце войны. В 1946 г. она была свидетелем обвинения на Киевском процессе о фашистских злодеяниях на Украине. Но из-за последовавшего вскоре разгула антисемитизма она стала скрывать, что спаслась из Бабьего Яра, скрывала опять, что она – еврейка, опять ее выручала фамилия “Проничева“».
Верный установке, что в Бабьем Яре гибли не только евреи, но и люди «всех наций», Кузнецов описывает, как гнали туда речников, матросов Днепровской флотилии, кричавших во время расстрела «Да здравствует Сталин!». «Они верили, что умирают за всемирное счастье, и немцы косили их из пулеметов во имя того же». В Бабьем Яре были расстреляны в качестве «изменнических элементов» редактор «Украинского слова» Иван Рогач, выдающаяся поэтесса Олена Телига. Подробно описана расправа оккупантов с футболистами киевского «Динамо», отказавшимся инсценировать свое поражение со «Сборной Вооруженных Сил Германии». Бабий Яр стал символом смерти. Можно было услышать вопрос: «Тебе в Бабий Яр захотелось?»
Люди говорили: «Ну, значит, у Сталина переняли: тот за анекдоты сажал, и эти, тот украинцев не додушил, так эти додушат…». Утверждение сходства «немецкого гуманизма» и «социалистического гуманизма» пронизывает всю книгу и завершается выводом: «Бабий Яр – вот истинный символ и культур ваших, и гуманизмов». И далее: «Между садизмом обеих сторон принципиальной разницы нет. В “немецком гуманизме“ Гитлера было больше изобретательности и изуверства, но в душегубках и печах гибли граждане чужих наций и завоеванных стран. “Социалистический гуманизм“ Сталина до печей не додумался, зато гибель обрушилась на своих сограждан. В таких отличиях вся разница; неизвестно, что хуже. Но “социалистический гуманизм“ победил!».
Кузнецов подчеркивает вновь и вновь: «ВСЕ ЭТО БЫЛО. Ничего не придумано, ничего не преувеличено <…> Моя тенденция – в обличении всякого насилия, всякого убийства, любого неуважения и издевательства над человеком <…>. Я ненавижу вас, диктаторы, враги жизни, я презираю вас как самое омерзительное, что когда-либо рождала земля. Проклятые. Проклятые! ПРОКЛЯТЫЕ!!!».
«Бабий Яр», говорит его автор, писался не для того, чтобы рассказывать вчерашние истории, а для того, чтобы на материале прошлого вести СЕГОДНЯШНИЙ разговор. И завершается книга рассказом о сегодняшнем дне, т.е. том, когда она писалась. О настойчивых попытках советских властей вытравить память о произошедшей трагедии. О разговорах киевских коммунистов: «Это в каком Бабьем Яре? Где жидов постреляли? А с чего это мы должны каким-то пархатым памятники ставить?», об уверениях, что «Бабий Яр собственно не только еврейская могила, что там втрое или вчетверо больше процент русских и других национальностей. Такие аргументы мне всегда казались дикими: значит, если доказать, что некий процент больше, то памятник стоит воздвигать только в таком случае? Как можно вообще считать проценты? В Бабьем Яре лежат ЛЮДИ». Менялись вожди украинского ЦК, и каждый старался, как мог, вычеркнуть Бабий Яр из истории. Автор подробно описывает эту жуткую деятельность и, надо сказать, эти страницы – из самых потрясающих в его книге.
Вернемся еще раз к сопоставлению романа Кузнецова и стихотворения Евтушенко. Печатать это стихотворение в качестве предисловия к роману, думаю, все-таки не стоит: слишком велики отличия в том, о чем, в сущности, написаны оба произведения. Для Евтушенко Бабий Яр – место одной из величайших трагедий в истории многострадального еврейского народа. Он, конечно, знает, что там погребены не только евреи и что их, возможно, даже меньше, чем русских и украинцев. Но было одно огромное отличие в убийствах тех и других.
В середине 60-х, в Киеве, над Бабьим Яром собрался стихийный митинг. Во время выступления Виктора Некрасова стали раздаваться выкрики: «Убивали не только евреев!». «Да, – согласился Виктор Платонович. – Убивали не только евреев. Но лишь евреев убивали только за то, что они евреи».
Евтушенко об этом помнил, и именно это вызвало масштабность его подхода к теме: Бабий Яр воскрешает в нем память о всех евреях, подвергавшихся преследованиям и уничтожению: и о Дрейфусе, и о мальчике в Белостоке, и об Анне Франк. Эту боль он вбирает в себя: «Я – каждый здесь расстрелянный старик, / Я – каждый здесь расстрелянный ребенок». Такой подход не может не вызвать преклонения перед высокими чувствами поэта.
Но верно и другое. Обвинение, которое заключает в себе роман Кузнецова, несравненно шире и масштабнее того, которое мы видим в стихах Евтушенко. Он буквально вколачивает в наши мозги и души понимание тождества двух фашизмов – гитлеровского и сталинского, показывает, что ни один из этих режимов в своем зверином облике, в своей законченной античеловечности ничем не уступает другому.