Глава шестнадцатая из повести "Не такая"
- Ой, мамочки! Да что же это такое? Господи, это же невозможно слушать! - сердце бьётся где-то у горла, слёзы застилают глаза, горько, больно невероятно!
Игорь Михайлович, мой любимый учитель музлитературы в музыкальной школе, - невысокий брюнет с внешностью эстета, изысканный, супер-интеллигентный, целиком и полностью отданный служению муз, - хорошо поставленным баритоном что-то очень уверенно и грамотно рассказывает нам, его ученикам, о симфонии соль-минор Моцарта:
- Тема смерти и отчаяния не была чужда молодому Моцарту: третья по счёту смерть ребёнка, тяжёлая болезнь отца... стук-стук-стук, стук-стук-стук, стук-стук-стук, которым приветствовали новичка, пришедшего на вступительные испытания в масонскую ложу. Стук этот должен был означать: ищите - и вы найдете, спрашивайте - и вам ответят, стучите - и вам откроют. Чтобы быть принятыми в храм человечности, нужны усилия, испытания. Симфония №40 и начинается мелодией, открывающейся этим масонским троекратным стуком: ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, ми-бемоль-ре-ре, который служит символом начавшихся испытаний и пронизывает собой почти всю первую часть.
Я, конечно же слушаю, вбирая каждое слово, но слушать мешают слёзы, льющиеся градом из глаз... Унять слёзы я не могу. (Это родом из детства: когда раздаются первые звуки настоящей, "великой" музыки - слёзы фонтанируют из глаз, остановить их я не могу, это выше моих сил. Отправляясь с мужем на концерт музыки, неважно, какой, он всегда запасается набором бумажных салфеток, так, на всякий случай...)
Мой учитель, первый заметивший во мне это странное свойство, перед каждым уроком, на котором нам предстояло слушать и знакомиться с произведениями великих композиторов, а это случалось практически на каждом уроке, поглядывает на меня настороженно, пытался меня заранее успокоить, стоя у моего стола, дружески положив руку на плечо...
Не помогает. Как только раздаются первые аккорды симфонической, камерной, хоровой музыки в исполнении мировых звёзд, слёзы не заставляют себя долго ждать.
В обычной же жизни я вообще почти не плачу, так как имею статус "пацанки", со всеми вытекающими отсюда последствиями...
Но музыкальная школа - вещь не обычная, - это мир, в котором я чувствую себя летящей на крыльях..., даже с трудом вскарабкиваясь по крутым ступенькам сцены, чтобы сыграть на очередном академконцерте.
- Не колоти по клавишам, - увещевает меня моя милая хрупкая и нежная учительница по специальности, Елена Борисовна.
- Эмоцию можно выразить иными музыкальными средствами, например, чистой педалью...
Моя дорогая красавица! Прошла со мной "крым и рым", - начинала бороться вместе со мной, с моими неимоверными усилиями, с заскорузлыми непослушными пальцами обгорелой правой руки с пересаженной маминой кожей, - неупругой, неэластичной и не музыкальной... Учила управляться с левой педалью - ногой хромой, короткой и слабой... Учила творить музыку из непонятных, на первый взгляд, нотных листов, испещрённых чёрными закорючками нот и нотных знаков, пробираться сквозь их дебри, чтобы, овладев азами нотной грамоты, начинать слышать, что прячется в глубине этой премудрости, начинать слышать музыку...
- Тише аккомпанемент! Дай больше плавности в мелодии! А здесь - мягкая кисть. Не засыпать! Ярче!
Она умела быть жёсткой, - моя нежная молодая учительница! Я выходила в коридор музыкальной школы выжатая, как лимон... Но вдохновлённая и всегда знающая, что делать дальше: что отшлифовать, над чем работать... Отличная школа жизни!
Здание музыкальной школы располагалось в старинном купеческом доме - узкие и тёмные запутанные коридоры со скрипучими лестницами, вечный дефицит классов, напряжённый график работы репетиционного зала. Но вместе со всем этим - такой романтизм, такая загадочность, - просто дух захватывало!
- Ну-ка, детки, повторим ещё раз распевочку. Чище, чище верхние нотки! Не форсируйте звук - я слышу хорошо, мои молодые Карузо!
Валентин Иванович Ванцак, - талантливейший аккордеонист, пианист, скрипач, наш учитель сольфеджио. Очки с толстыми линзами, мягкая интеллигентная улыбка, завитки рыжих волос на полноватой шее, огромный рост и добрейшее выражение лица, как у Паганеля из "Детей капитана Гранта"...
Он откровенно наслаждается уроком, выслушивая наше блеяние и исправляя ошибки в музыкальных диктантах, которые мы бесконечно пишем на его уроках.
Через много-много лет я приведу к нему свою старшую дочку, которой ещё не будет и четырёх, потому что буду свято верить, что один день, проведённый в стенах музыкальной школы значит в жизни человека больше, чем неделя в общеобразовательной! И пока мой гномик будет писать ноты (намного раньше, чем начали писаться буквы), младшенькая дочка будет ползать по столу Валентина Ивановича и трогать его толстенные очки...
Ах, моя дорогая музыкальная школа, волшебный мой мир! После уроков Ванцака, несмотря на то, что они заканчивались довольно поздним вечером, наша группа не спешит разбегаться по домам: мы музицируем, окружив чёрное пианино, наигрываем подобранные мелодии, прислушиваемся к советам учителя, как лучше подобрать аккомпанемент.
С нами в группе учится его сын - очень воспитанный добрый хороший мальчик, с которым я сохраню дружбу на долгие годы.
Здеь же, в моём классе по сольфеджио, и моя самая близкая подружка Катя. Скоро мы будем учиться в одном классе и общеобразовательной школы, но мы ещё об этом не знаем, и всё не можем расстаться после урока: наговориться, наглядеться, напровожаться до дому...
Катька - талантливейшая девочка, близорукая, круглолицая с раскосыми "дальневосточными" глазами. Вырастет в замечательную красавицу, сводящую с ума городских парней, выдающуюся пианистку, художницу, интереснейшего человека. Мы пока всего этого не знаем, но чувствуем, какая замечательная жизнь окружает нас, как много и щедро она нам дарит!
Возвратившись из музыкалки домой, успеваю сделать уроки на завтра (это святое!), иду спать, но ещё долго ворочаюсь, вспоминая музыку, услышанную сегодня, переваривая впечатления такого богатого событиями дня...
В школе, в которой я тогда училась, музыкальные приоритеты не были главенствующими. В моде были заграничные тряпки, которые в изобилии водились в домах служащих за границей офицеров и которыми хвалились одна перед другой дочери этих самых офицеров. Сыновей этих же самых пап волновало соперничество в области зарубежной техники: у кого покруче будет фотоаппарат, у кого модернее магнитофон. Появлялись уже и первые парочки.
Очень немногие из этих детей, живущих вблизи военного городка, "болели", как я, музыкой и литературой. Это уже потом, когда я перейду в другую школу (где не водился вирус антисемитизма, поскольку 80 процентов детей и учителей оказались евреями), школу для одарённых детей, собранных со всего города, окажется, что почти все ученики учатся в музыкалке...
А в том шестом классе, где я была "белой вороной", по углам шептались:
- А ты что, не знаешь, что она... еврейка?
И я ловила на себе насмешливо-изумлённые издевательские вгляды детей военного городка - будущих моих "куклусклановцев".
Было много хороших ребят и девчонок, с которыми я дружила по-отдельности, но когда они окaзывались вместе, например, на школьном вечере, где разряженные девочки-куклы стояли группкой, жеманно и кокетливо ожидая приглашения на танец, я неизменно оказывалась в сторонке и в одиночестве...
" Нетаковость" моя сказывалась в моей хромоте, в моей безупречной учёбе, в нежелании кучковаться, в национальной идентификации.
Женя Фролова, дочка замечательной писательницы Майи Фроловой, с удовольствием ходила со мной на переменках по школьному двору, шепталась по-девчоночьи, секретничала, но, видя зарoждающийся интерес к моей персоне агрессивно настроенной молодёжи военного городка, вдруг, смутившись, отходила в сторонку, виновато опустив глаза...
- А ты что, правда - жрёшь мацу? - передо мной наглая крысиная рожица Витальки Мельникова, предводителя школьных антисемитов.
Мацу я попробовала один раз на праздник еврейской Пасхи. Её тайно привезли из Москвы по каким-то секретным каналам, и папа, отломив маленький кусочек сухого безвкусного коржа, дал мне попробовать.
Но под издевательским взглядом Витальки я чувствовала себя так, как будто я день и ночь потребляю мацу, да не простую, а замешанную на крови христианских младенцев!
- Может, ты ещё и на идише хрюкаешь?
Идиш я понимала, потому как хорошо знала немецкий, но говорить на нём не могла, и потому ничем не могла порадовать моего мучителя.
- Не нужен тебе идиш! - решил однажды папа. Ты - "гражданин мира"! Не обременяй себя избыточной самоидентификацией!
Сказал - как отрезал, а жаль - здесь, в Израиле, идиш был бы для меня не лишним. Посему, идишем со мной ни папа, ни мои еврейские родственники не занимались.
Валя Волкова, - благородная бесстрашная девочка, моя защитница с младших классов, "робин гуд" в юбке, - вместе со Светой Ивановой, подхватывают меня под руки и, рыдающую от обиды, отводят подальше от моего мучителя.
- Ну, ты и ... - Ира Путято, - красивая боевая девочка, негласный лидер класса, - стоит, сжав малекие кулачки перед паршивцем.
Но голоса моих защитников были не слышны на фоне нарастающего гула голосов "куклусклановцев"... В школу идти не хотелось, рассказать о происходившем кому-либо из взрослых казалось невозможно стыдным, надвигалась беда.
(Продолжение следует)