Беззвучна явь и сумрачна, и вяла,
И небо как спина побитого раба.
Иду. Почти пустынна улица квартала:
Ещё один, прохожий... И опять — горбат.
Стена без окон, и бугрист кирпич угрюмый.
Куда заводит нас заброшенный завод...
Спросить? Вон... третий горб! — какой-то чёрный юмор —
Рот на замке.... Зато на створках нет его ворот.
Не скрипнули, а ведь рука с трудом открыла.
Там у дверей с навесом жестяным — толпа.
Я нем, чтобы не крикнуть: "Что? Залипли крылья?" —
Стоят молчком — с различной тяжестью горба.
Молчим, глаза и лица прячем, ждём чего-то,
Лопатки сводит мне увесистый недуг.
Дверь отошла, жест рукава в неслышном - "Вот он!"
И звучно спичка в коробке — "тук-тук":
В недужной тишине, из рук да в руку,
Передают всё ближе, ближе — мне!
Я принял, отступил... Благословенье звука —
Да разве слышал я хоть что-нибудь земней.
Так бы и встряхивал легонько возле уха.
И внятный этот стук о глубине поведал,
Я знал теперь, куда и для чего идти,
И этикетка с надписью: "Горят все беды!"
Так не стоять же мне на полпути —
Я шёл, оглядку оставляя напоследок...
Приладилась земля к моим коленям,
Молитвенным движеньем зябких рук,
В ладонях обретая запах тленный,
Вгоняя пальцы в почву, словно плуг,
Копаю лунку. Каждый драгоценен
Неторопливый миг своим безумьем.
Одной единственной дарёной спички жребий,
И пламя у лица — сама судьба-плясунья.
Лучись, дотла гори! Тем твой огонь целебен.
Переменить, коль руку жжёт, не сетовать же всуе.
Кругом так тускло — взгляд до пламени так алчен.
Сгорела! Чёрное и сгорбленное тельце —
И легче пёрышка, последней просьбы жалче.
Вы осторожней, пальцы-погорельцы,
Пусть хрупкие останки цельными вернутся
В заветный коробок... И закопать, да так,
Как будто не бывало... Кругозор мой куцый
Подняться мне велит и двигать на большак...
И лишь поймав себя на бодром свисте,
На том, что неотвязной тяжести не жаль,
Когда уж впереди, играя солнцем, пела даль
И воздух становился всё лучистей,
Я обернулся: "Похорони печаль!" —
На вывеске стены, глухой, землистой.