К 95-летию ВЕЛИКОГО РУССКОГО АКТЁРА
Первый человек, которому я отважился показать мои стихи
был Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Можно сказать,
что с его благословения я пришёл в поэзию уже в зрелом
возрасте. Хотя писал с перерывами всю жизнь.
Иногда я спрашиваю себя, неужели это было со мной,
то о чём я пишу в этих воспоминаниях.
ИННОКЕНТИЙ СМОКТУНОВСКИЙ – БЛИЗКИЙ И ДАЛЁКИЙ
(Публикация из книги "Записки любознательного человека". Э. Вакк. 2006 г.)
Часть I БЕСЕДЫ, КОТОРЫЕ СОСТОЯЛИСЬ
Снег был удивительно красив в тот поздний зимний вечер. Он падал нечастыми крупными хлопьями, щекотал нос и щёки, искрился, залетая под фонарь над ближайшим подъездом дома. А в глубине двора, смешиваясь с ночным воздухом, источал голубоватое сияние.
У арки дома на выходе в сторону Никитского бульвара, что соединяет площадь Никитских ворот с Арбатом, стояли трое: двое мужчин и собака. Встреча, как уже повелось, была неожиданна. Я отправлялся со своего Скатертного переулка выгуливать БархАта, четырехлетнего борзого кобеля, а человек, с которым мы столкнулись у арки, возвращался с работы. Ходил он обычно легкой походкой, которая странно сочеталась с едва уловимой ломкостью долговязой фигуры. Если он не торопился, или шёл нарочито медленно, то было заметно, как он слегка приволакивает свои длинные ноги. Они как бы нехотя тащились за своим хозяином, который в это время мог, улыбаясь, крутить головой, рассматривая то ли крыши домов, то ли людей, глазеющих на него со всех тротуаров, окон проходящего троллейбуса и пролетающих мимо легковушек. Такого узнаваемого и такого непохожего на своих героев человека. Но порода! Но всегда некий элитарный шарм, который многих делал неуверенными при общении с этим странным и обаятельным человеком.
Примерно год до того я подарил ему подборку стихов. Как потом оказалось, вернувшись домой после спектакля, он почти всю ночь читал их, а утром позвонил мне и мы долго говорили. О чём?.. Ну, об этом несколько ниже.
Так и стояли мы у подворотни. Снежинки то затевали вокруг нас весёлый хоровод, то бесшумно планировали на наши плечи.
Его портфель! Наверное, это легенда. Этот давно потерявший форму старый товарищ, верный своему высокородному сеньору во всех его бесчисленных странствиях по подмосткам театров и съёмочным площадкам. В тот вечер из чрева этого бесформенного чудища выглядывал скромный букетик гвоздик – подношение одной из завзятых театралок. На голове у Иннокентия Михайловича была шляпа, но какая! Круглая, приплюснутая сверху, надвинутая на лоб. Где и когда я видел такую? Только актёр до мозга костей, у которого профессия приросла к нему, как собственная кожа, мог с беззаботностью мальчишки носить на голове столь ностальгический изыск.
От общих с ним знакомых я знал, как он был лёгок на шалость, на розыгрыш и мистификацию. За эти проделки и некоторую, вполне простительную, рисовку его иногда за глаза называли Артист Артистычем. Всё же, имея собственный опыт продолжительных бесед с ним, должен сказать, когда Смоктуновский был доверительно настроен к собеседнику, даже тени рисовки и позы не было в нём.
Оглядываясь на пройденные годы, а мне уже перевалило за восьмой десяток, могу смело утверждать: я почти не встречал людей столь дружелюбных, искренних и открытых. И столь деликатных при этом. В тот вечер я задал ему вопрос, рискуя увидеть холодность и отчуждённость артиста. Я спросил о Высоцком. Минуло уже более пяти лет со дня его смерти*. Но мне всё казалось, что он и после смерти не стал в общественном сознании Актёром с большой буквы. Неистовый? Да! Талантливый? С перехлёстом! Да чего уж там! Но есть разница между тореадором, идущим на смертельный риск, и гениальным танцовщиком, который тореадор только на подмостках сцены. Успел ли Высоцкий пройти этот путь при жизни?
Смоктуновский держал паузу. Потом вдруг сказал с лёгкой запинкой, будто извиняясь:
– Вы знаете, он меня несколько раз приглашал к себе в театр, а я как-то не собрался... и, вообще, мне казалось, что он сознательно держит дистанцию.
– Ну, конечно, – выпалил я безапелляционно, – Вы были для него эталоном Актёра, он и хотел видеть Вас на этой дистанции...
Но Иннокентий Михайлович опять помедлил, и вдруг:
– А вы знаете, они с Белохвостиковой лучше меня сделали «Маленькие трагедии».
Это был удар грома! Как?.. И это сказал Смоктуновский? Вот вам, господа!
О чём мы ещё говорили в тот вечер? БархАт стал повизгивать и натягивать поводок, мол, сколько можно, пошли на бульвар. Но так не хотелось прерывать эту ночную беседу. Мой визави был в тот вечер необыкновенно хорош. Во время разговора он преображался, какая-то окрылённость и лёгкость речи, сияли голубые глаза, рот раскрывался в обольстительной улыбке. Думаю, будь на моём месте самая неприступная дама, она бы не устояла против этой бури ума, обаяния, темперамента, восхитительной мужской красоты. А ведь ему было уже шестьдесят.
От Миши Горюнова, с которым мы сошлись на «собачьей» почве и который ещё работал во МХАТе на Тверском, я как-то услышал: «Смоктун, конечно, человек честолюбивый, там... в себе, но я искренне его уважаю, этот человек сам создал себя».
В тот вечер я задал ещё один вопрос. Дело в том, что по Москве, по элитным кухням и гостиным поползли слухи о неладах во МХАТе, и что де Ефремов «не тянет» и прочая, и прочая...
– Да что вы? – Изумился Иннокентий Михайлович. – Прекрасный человек, прекрасный, и актёр превосходный. Да вы представляете себе, что значит держать в руках такую банду крокодилов и кашалотов? А ведь мы такие.
И помолчав:
– Я ведь уже твёрдо решил – уйду из театра. Только он и отговорил.
Познакомились мы со Смоктуновским смешно и трогательно. Как-то мы с БархАтом отправились на бульвар ещё засветло. Была поздняя весна, народ ходил в куртках. Мы шли через двор дома, в котором в те годы обитали Смоктуновский, Евстигнеев, Михайлов и много ещё знаменитого и не слишком театрального люда. У открытого капота светло-серой «Волги» стоял высокий человек и пытался с помощью толстой алюминиевой проволоки-перемычки шунтировать одну из неработающих банок аккумулятора. Повинуясь не любопытству, а инстинкту старого автолюбителя, я замедлил шаг и спросил: «А хватит Вам мощности на пяти банках?». В ответ он обернулся на мой голос, я увидел широченную улыбку: «Лишь бы фурычила». Потом он перевел взгляд на моего долговязого, как и он сам, красавца. На охоте мой БархАт был зверь зверем, но с людьми добрыми вёл себя, как ласковый младенец. Улыбка Иннокентия Михайловича вдруг стала какой-то беспомощно-просящей: «Можно я его поглажу?». Как сейчас вижу эту пару, борзого кобеля, умирающего от счастья, что он так понравился незнакомому дяде и самого Смоктуновского, его рука ласково скользила по спине БархАта (у борзых кобелей не спина , а "верх"), а на лице расцвела блаженная улыбка мальчика, у которого исполнилось заветное желание. Вот так однажды мы все втроём и познакомились...
Эта детскость эта ненаигранная искренность в своё время пленили и Эльдара Рязанова и Михаила Рома. Какое счастье, что он предложил Смоктуновскому сниматься в роли Ильи Куликова в фильме "Девять дней одного года". Это одна из моих любимых ролей артиста. Примерно в это же время, или вскоре, прошли на телевидении два фильма «Иннокентий Смоктуновский читает Пушкина». Это была тема одной из наших первых бесед с ним. Иннокентий Михайлович со свойственной ему деликатностью, когда предмет беседы касался не его лично, сказал: «Вы не поверите, я не очень разбираюсь в современной поэзии и мне трудно судить о многих наших авторах. Вот Пушкин – другое дело. Его я знаю от корки до корки. Когда я его читаю, меня не покидает ощущение, будто катятся глыбы золота».
Как катятся эти глыбы, должны помнить те, кто видел эти фильмы и имел редкую возможность вслушаться в голос, всмотреться в лицо артиста. Спустя полтора века Пушкин всё-таки нашёл своего гениального исполнителя. Смоктуновский читает так, будто это всё сиюминутно рождается в нём самом. Мы становимся свидетелями сотворения этого чуда – явления миру высокой поэзии поразительной глубины, как бы заново открываемого смысла и гармонии именно в этот миг и час, когда невозможно оторваться от экрана, от этого голоса. Эти его протяжные вздохи и паузы. Такое замедление темпа стиха, что возникает иллюзия замедления хода времени. Он как бы «проявляет» то, что было написано симпатическими чернилами. Мысль Пушкина становится материальной. СЛОВО само опускается с неба на землю. Как это ему удавалось – уму непостижимо.
И вот я спрашиваю, а были ли выпущены диски «Поэзия Пушкина в исполнении Смоктуновского»? Если нет, то это преступление перед русской культурой: Это невозможно стерпеть. Не дать это творение людям, лишить его наши школы, во многих из которых так не хватает духовности, этого кислорода, необходимого для новых поколений юных российских граждан.
...Существует множество легенд о том, как возник феномен Смоктуновского. Алексей Баталов в своё время, шутливо провозгласив себя «смоктуведом», подарил нам цикл прекрасных передач. То же делал Михаил Ульянов в передачах о творчестве Ивана Лапикова.
Вот бы не менее именитые комментаторы и сотоварищи поведали нам о творчестве уже ушедших Евстигнеева, Леонова, Даля, Миронова, Папанова, да и о Высоцком всерьёз ещё далеко не всё сказано.*
Помню, вскоре после ухода Смоктуновского, Юлиан Панич из своего далека отозвался в эфире и одарил нас фрагментами из двух спектаклей радиостанции «Свобода», в которых был занят Смоктуновский. Рассказал об их актёрской молодости.
Мне же запомнился рассказ самого Иннокентия Михайловича о том, как он пришёл в БДТ. Первой, или одной из первых, ему досталась роль князя Мышкина в «Идиоте».
Театроведы часто цитируют эпизод, как во время репетиции Смоктуновский порезал руку ножом и вскрикнул. Тех, кто был на репетиции, потрясло то, что это был крик боли не самого Смоктуновского, а князя Мышкина. Но вот что рассказал сам Иннокентий Михайлович: «Я пришёл в сложившийся коллектив, давно имевший свои устои и традиции, кто в то время входил в основной состав вам рассказывать не надо. Но я ещё никого не знал близко и на первых репетициях чувствовал – не получается! Я запаниковал, а моя Суламифь Михайловна сказала мне: "Кеша, затаись, успокойся, смотри и слушай". И постепенно, постепенно я начал что-то находить и вошёл в спектакль...»
Так что чуда не было. Была огромная внутренняя работа. Была выдержка, которая не позволила сорваться. Был талант, рвущийся в небо, но уже хорошо знавший, что такое земная твердь и как о неё разбиваются вдребезги.
Боже, кого он только не играл в театре и кино. И насколько он был изощрён. Удивительное дело. Его дар глубины, философского проникновения в образ, не противоречил его филигранной работе над деталями. Эти, чуть различимые, чёрточки, штришки, кружочки и завиточки характера так окутывали роль и так чисто внешне формировали образ, что сам Смоктуновский становился неразличим на его фоне. В обиход журналистов и людей, пишущих о явлениях культуры, в последнее десятилетие вошли термины «виртуальный», «виртуальное пространство». Термин заимствован из теоретической физики и электроники. Он очень понравился многим авторам, которые с удовольствием применяют понятие «виртуальный», чтобы не напрягать свой ум необходимостью выразить собственную мысль более земными, но требующими более широких знаний, понятиями. А вот к актёрской профессии понятие «виртуальный» подходит, пожалуй, как ни к одному явлению общественной жизни. Хотя такие понятия, как «фантом», давно бытуют в литературе о театре и актёрах. Но об этом ниже, в «Беседах, которые не состоялись». Смоктуновский, что называется, производил «материализацию духов», и появлялись такие монстры, как Пал Палыч в фильме «Ночной гость». Он был настолько омерзительно правдоподобен, настолько узнаваем во всех своих гнусностях, что я с ужасом чувствовал: Смоктуновский начинает вызывать у меня омерзение именно как Смоктуновский. Невольно закрадывается сомнение, позволителен ли такой актёрский беспредел? Когда перед тобой уже не лицедей, а оборотень. Неужели гениальность Мастера может вступать в противоречие сама с собой?! Но этот вопрос я не успел задать.
А «Девять дней одного года»? Я всю свою сознательную жизнь провёл среди учёных. Сам был аспирантом Академии наук. Насмотрелся на всех блистательных учёных шестидесятых-семидесятых годов. Но столь достоверного во всех микроскопических деталях физика-теоретика, каким был Илья Куликов, я не видел. Необходимо уточнить, именно тех десятилетий, вместивших в себя и несомненные успехи научной мысли в СССР, и этот откровенный, я бы сказал, замораживающий, скепсис по отношению к самой системе. И перебирая в памяти уже на исходе века наиболее известные фигуры учёных, проявивших себя в диссидентстве, я невольно ассоциирую образ Ильи Куликова с образом Александра Есенина-Вольпина, открыто, поистине с безумством храбрых, вступившего в открытый конфликт с властью. Куликов как бы более «космополитичен», он в своём скепсисе выходит за пределы собственно этой страны, затрагивает общемировые проблемы интеллектуала в обществе. Режиссёр Михаил Ромм прошёл в этой работе со Смоктуновским буквально по лезвию ножа. «Чудаковатость» физика-теоретика, допущенного в святая святых ядерных исследований, прикрывала истинный гражданский пафос этой роли, так блистательно воплощённой Смоктуновским. Был ли в этой работе хотя бы один сбой, когда бы Актёра подвела его сверхчеловеческая интуиция – не знаю. Зато достоверно знаю, что Михаил Ромм «натаскивал» Алексея Баталова-Гусева на примере кинорежиссёра Скуйбина, безнадёжно больного, прикованного к креслу, но сумевшего в невыносимых обстоятельствах прогрессирующей болезни снять два прекрасных фильма. И если Гусев – пример кристальной честности и самопожертвования, то Илья Куликов – пример спокойной, ироничной, животворящей человеческой мысли. Когда, следуя человеческой логике и человеческому здравому смыслу, можно делать большую, полезную работу без необходимости героически преодолевать собственные ошибки. Нам сейчас так не хватает и Гусевых, и Куликовых, но ещё больше нам не хватает Смоктуновских. Нам катастрофически не хватает духовной элиты. Она исчезает, тает, уходит или просто бежит, куда глаза глядят, как обмолвился несколько лет назад Владимир Спиваков, «в поисках кислорода», которого в России почти не осталось. Сама культура диссипирует, превращается в летучую эманацию. На её месте непотребный гогот, голые ляжки к месту и не к месту и анатомизированная блевотина людских страстишек.
Иннокентий Михайлович всем своим существом протестовал против девальвации культуры, деградации нравственности, грубого, циничного насилия и крови человеческой. Вот почему в ночь на 4 октября 1993 года он был на площади рядом с москвичами.
Возвращаясь к "Гамлету": Есть свидетельство о разочаровании Смоктуновского
сценарием фильма. Уже практически в самом конце съёмочного процесса Смоктуновский сказал Козинцеву: "Гамлета" мы с вами прос..ли. Дело в том, что за основу сценария был взят перевод трагедии Бориса Пастернака. А по мнению Смоктуновского нужно было брать за основу сценария перевод Константина Романова - брата императора и талантливого поэта. Широко известен романс некоего таинственного "К. Р."
Распахнул я окно, стало спать мне невмочь,
Опустился пред ним на колени,
И в лицо мне пахнула весенняя ночь
Благовонным дыханьем сирени...
А свою Суламифь Михайловну Смоктуновский очень уважал и, мне кажется, даже побаивался. Как-то я поставил машину неподалеку от дома, где жил Смоктуновский и направился в «Стекляшку», так в околотке называли гастроном в первом этаже этого дома. Вдруг навстречу сам Иннокентий Михайлович. Мы поздоровались. Он спрашивает: «У вас не найдется сигареты?..» Да ради бога, только в машине, я сейчас принесу. «Ну, что же вы будете бегать из-за меня, идёмте вместе».
До машины было метров сто. Пока мы шли, он извиняющимся голосом говорил: «Понимаете, я почти не курю, так, иногда, но вот Суламифь Михайловна знает, что мне нельзя курить, я и не держу сигарет дома». От целой пачки он отказался, взял только две сигареты. «Как Ваша дочь? – Спросил Иннокентий Михайлович. – Передавайте ей привет, она у Вас прелестна. Она ведь художница?» И это он помнил.
Мы вошли под арку дома, в котором жил Смоктуновский. Вдруг, глянув на меня с высоты своей долговязой фигуры он сказал,
- Посмотришь на вас, ну ничего особенного, а ведь вы, батенька, философ. Да,
это был удар! Сколько раз, вспоминая этот эпизод я смеялся чуть не до слёз. Нужно представить выражение лица Иннокентия Михайловича, когда он это говорил. Наивный и святой ребёнок. Но всегда ли он был таким? Мы расстались. Меня же гложет совесть. В 1993 году вышел альманах «На солнечной стороне», где моих стихов и прозы почти на пять авторских листов. Хотел и должен был подарить экземпляр ему, всё откладывал. Там ведь были стихи, которые ему когда-то понравились. В моём возрасте заниматься саморекламой смешно и глупо, и то, что я скажу, относится не ко мне, а к удивительному, чуткому на душевные движения других людей, человеку. Тогда, более тридцати лет назад, позвонив мне, домой, он сказал: «Вы знаете,
после спектакля я всю ночь читал ваши стихи. Мне не всё нравится и потом... много крови. Но у Вас есть стихи, которые каждый человек должен держать рядом с собой».
(Насколько я помню он назвал "Когда ты постигаешь смысл стиха", "Круговорот" и
ещё одно, или два стихотворения), не буду врать - не помню. Но это сказал он, это было его право, и он им воспользовался. И ещё он добавил: «В чём я уверен, так это в том, что вы не ИХ поэт». Вот почему меня гложет совесть. За целый год можно было выбрать время. Почему я не торопился? Привык к тому, что Смоктуновский – это навсегда? Что вот закончу работу, вот выйдут статьи и книга стихов...
Да и мои частые командировки с одного конца страны - в другой. Однажды, в порыве откровенности, подавив смущение, чуть не заикаясь, я признался, что был бы счастлив услышать в его исполнении мои стихи, из тех, что ему нравились.
Тогда, более тридцати лет назад, он лукаво посмотрел на меня и сказал: «Пусть Вас сначала напечатают». И он был прав. Человек, который сам себя создал, вправе требовать это от других. Я достаточно самокритичен, учитывая весь мой жизненный опыт, связанный прежде всего с наукой и промышленностью высоких технологий и
не претендую на объективность его оценки моего творчества, понимая, что
принятие, или непринятие незнакомого вам поэта всегда индивидуально, это
относится и к Иннокентию Михайловичу. Но вот стихотворение "Круговорот" которое ему понравилось.
КРУГОВОРОТ
Вот две реальности - две грани бытия:
Конкретна первая, как ТЫ, и ОН и Я -
«Успеть бы всё и вся познать!»
Как юны были мы и вдруг - нас не узнать.
Реальность первую берём в обмен на плоть:
"Себя! Скорей!
Ещё!
Перемолоть!"
Вторая - отраженное сиянье,
Миг отсияла и пропала в подсознаньи.
В нём скрытно все энергией лучится,
Как в омуте до времени таится:
И жажда жгучая безумных строф и строк,
И страхов и надежд запутанный клубок.
А я сквозь пальцы образы цежу
И замысел неясный сторожу.
Но анемично всё! Весомого нет слова,
Я жду его, не прекращая лова,
Одно единое - и мрак и свет,
Вопрос - проклятие!
И исповедь - ответ.
Но вот оно! Досталось! Наконец!
И в омут затянуло, как свинец.
Далеко не уверен, что это стихотворение каждый человек захочет держать
рядом с собой. Но чем-то эти стихи его зацепили.
Для меня бала полным откровением его фронтовая судьба. Его призвали в армию в
неполных 18 лет, на передовую попал в 18, а воевал так, что был награждён двумя
медалями "За отвагу". Эта солдатская медаль почётнее иного ордена!
Он был мужественным человеком, бесспорно. Уже после его смерти я узнал, что это был третий инфаркт. Третий! А он и не думал покидать подмостки театра. Был как-то небольшой документальный телефильм о нём, о его поездке в Белоруссию. Его интервьюировали прямо в доме его знакомых, за общим столом. Без позы и кокетства, которое иногда проскальзывает у многих наших «популярных и обласканных» толпой поклонников и начальством, Иннокентий Михайлович спокойно отвечал на вопросы. Но главное, что мне запомнилось, он сказал, как сказал бы и шофёр, и шахтёр, и крестьянин: «Я труженик, я не помню себя отдыхающим, я всю жизнь работаю и работаю...».
…Не правда ли, характерное признание для человека, на которого при жизни всё норовили наклеить некую исключительную элитарность и недоступность?
…Более сорока лет тому назад Смоктуновский мне приснился в роли Гамлета. А если быть совсем точным, мне приснился принц Датский, которого звали Иннокентий Смоктуновский. Принц с вьющейся белокурой шевелюрой (вспомните, в кино была совсем другая, менее легкомысленная причёска), весь в чёрном, с агнцем на массивной серебряной цепи, заполнил весь экран. Всё увиденное было расплывчато-дымчатым, как будто, сидя в центре кинозала, я снял очки. За кадром звучали музыка и стихи. Это была песня. Гамлет что-то говорил, но голоса не было. Белые, размытые строчки текста проплывали по экрану на фоне принца Датского снизу вверх. Я проснулся, как от толчка. Ещё звучали строки стихов, которые ни к Гамлету, ни к Смоктуновскому не имели никакого отношения. Даже толком не отойдя ото сна, я поспешил по памяти записать слова текста. Вот одна из строф:
О, пой мне твист,
О, пой мне, грустный твист,
Его пропел исчезнувший артист,
Его прошелестел в паденьи снегопад.
И не вернуть шагов, и не уйти назад...
Ночной, последний твист блуждает по Москве.
Лишь он один расскажет о себе.
Так пой мне твист, любимый грустный твист.
Забавные шутки иногда разыгрывает над нами наше «бессознательное» сознание.
Эти стихи я подарил другу, он отдал в какой-то рок-ансамбль, и, говорят, эта песня звучала в кафе «Молодёжное» на улице Горького (Тверской). Это было первое моё «соавторство» со Смоктуновским. Жалею, что не успел ему рассказать, то-то было бы веселья. Но как-то я признался ему, что некоторые стихи, особенно из философского цикла, из цикла «Библейские легенды», и некоторые строфы из фантастической поэмы «Космогоны» я писал, мысленно прислушиваясь к его интонациям, паузам, упомянутой манере растягивать слова, без эпатажа и форсирования голоса. Дело прошлое. Признаюсь, несколько раз у меня было ощущение, что он стоит у меня за спиной – так отчётливы были интонации и его глубокий, думающий голос. Вот что, например, получалось, когда я следовал этому голосу.
Так трудно зреет глубина души –
Наивный стих, наивные признанья,
Как долго нам блуждать в глуши,
В потёмках спящего сознанья...
. . . . . . . . . . . . . .
Отчаянья разверзлась пасть
Последним, яростным проклятьем,
Но мысль, но глубина, но страсть
Пронзили сладостным зачатьем.
Всё зреет плод, готовит семена,
И обещает прорицанья всходы,
Неверных исчезают имена,
Но зрелостью души,
но битвами ума
Мои бушуют годы.
...С нежностью и грустью я вспоминаю наши нечастые встречи. Вот он с дочерью переходит бульвар. Вот он жаркой весной в белой рубашке с закатанными по локоть рукавами со своим неразлучным портфелем стремительно идёт по Тверскому бульвару. Вот два или три «спеца» возятся с его машиной во дворе, а он стоит рядом и рассказывает что-то смешное. Вот, торжественно сев в свою «Волгу» и улыбаясь незабываемой улыбкой Юрия Деточкина, отправляется на дачу.
* * *
И, наконец, сцена МХАТа, уставленная венками, на авансцене ОН в последнем своем трагическом бенефисе. И как в дни его спектаклей, заполнен партер и ярусы его верными зрителями, и ещё на улице, у дверей театра, многие сотни людей, море цветов и аплодисменты, аплодисменты... Вот так провожает ТЕАТР своих дорогих и любимых.
ПРОЩАЙ И ЗДРАВСТВУЙ, ВЕЛИКИЙ АРТИСТ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
ЭПИТАФИЯ
Вот человек идёт среди людей,
Вот брошен взгляд. Знакомая улыбка
Воспламенила в памяти моей
Всё, что померкло в ней и стало зыбким.
Как разлучает лет ушедших ряд,
Как блекнут незабвенные кумиры.
Но брошен взгляд, и снова связь времён
Не разрубить ударами секиры.
Но человек прошёл по гулкой мостовой…
Мы улыбнулись Гамлету вдогонку…
Старушка покачала головой,
И покраснела юная девчонка.
А осень влажную листву оборвала,
Иссечена дождями мостовая.
Но человек прошёл, наверное, дела,
Дела людей – от ада и до рая…