Она стояла у окна и смотрела вдаль. По улицам ходили люди, с рычанием проносились автомобили. Иногда из их окон раздавались страшные кричащие звуки, под ритм, напоминающий тиканье свихнувшихся часов – это была музыка. Вернее то, что теперь так называлось. И от этого бешеного городского ритма было еще грустнее, еще громче была тишина в пустой, неприбранной комнате со старой, шаткой мебелью.
Уж кто-кто, а она толк в настоящей музыке знала. Тот, с кем она на протяжении многих лет выступала на сцене – когда-то он считался лучшим гитаристом и много гастролировал по стране – а теперь стал слишком стар и не мог выступать. Да он был сейчас и не нужен, на смену ему пришли другие гитаристы, молодые, шумные, задорно рвущие струны, извлекая из своих инструментов те самые бешеные звуки. Толпе нужен был шум, а лиричные переливы ушли вместе с ушедшими романтиками.
Итак, когда-то они выступали вдвоем, а теперь от былой славы остались лишь фотографии на стенах, да он и она. Он оставил ее у себя в память о былом, хотя давно уже они не пели вместе, а она без него не могла. Она была предоставлена самой себе и все, что теперь ей оставалось – это часами стоять у окна и смотреть вдаль.
А теперь еще и пришла беда – он тяжело заболел. Она не знала, чем ему помочь, как утешить, да и мало что было в ее силах… Соседка – хмурая толстая женщина с грязным фартуком и резким, абсолютно немузыкальным хрипловатым голосом, глядя на которую невольно приходила мысль – а женщина ли это вообще? Может ли женщина быть столь неженственной? Она пришла, что-то пробурчала, что-то спросила у него, затем ушла, примерно через час вернувшись с еще нестарой, но уже бесцветной врачихой с безразличными уставшими глазами. Та посидела у его постели, что-то деловито поспрашивала, померила давление, пощупала пульс, в общем – ничего нового, и вынесла свой короткий вердикт: «Нужно определить его в больницу». Прошло еще какое-то время и за ним приехала карета «скорой помощи», на которой его увезли в больницу, оставив ее совсем одну.
Она все так же часами стояла у окна, мучительно придумывая, как же помочь ему, как развеселить, когда он вернется. Шло время. Минуты переходили в часы, часы в дни. Она встречала рассвет, слушала пение птиц – невымерших романтиков, над репертуаром которых не властно ни время, ни мода. С рассветом начинали свое движение и люди с автомобилями, и чем дальше, чем ближе к полудню, тем громче, шумнее становилось вокруг. Птицы замолкали задолго до наступления шума – они знали себе цену. К вечеру веселье на улице достигало своей кульминации. На улице темнело, в окнах магазинов зажигались огни, иллюминации рекламных вывесок горели, мигали, переливались как на новогодней елке. Гонялись машины, люди возвращались домой с работы, входили в магазины и выходили из них с пакетами, в которых были продукты для вечернего ужина. Они ходили поодиночке и вдвоем, смеющимися говорливыми парами и шумными хохочущими компаниями. В окнах загорался свет, и в некоторых, не задернутых шторами, видно было, как люди проводили свой вечер – сидя за столом в кругу семьи, или на диване перед телевизором. По телевидению в это время показывали всевозможные развлекательные шоу или сериалы – это был прайм-тайм – самый выгодный для рейтингов период.
Затем наступала ночь. Город мало-помалу стихал, по улицам все меньше носилось автомобилей, в незадернутых окнах люди стелили постель, переодевались в пижамы и сорочки и затем свет в окнах гас. Улицы пустели, дома темнели и оставались лишь уличные фонари, соревнующиеся с лунным светом. Изредка проезжали запоздавшие машины, но теперь они не нарушали тишину, а лишь подчеркивали ее. Город спал.
И в такие минуты ей становилось еще грустней. Пустота улицы подчеркивала одинокую пустоту комнаты. Лунный свет играл с пылью, лежавшей на старом круглом деревянном столе, невесть как сохранившимся с незапамятных времен. Лак на нем еще держался, но кое-где уже стерся от времени. Старая грязная фарфоровая пепельница с остатками пепла, неряшливо разбросанными вокруг нее, стояла на этом столе, ожидая прихода своего хозяина, который ее обязательно вычистит и вымоет. Простой деревянный стул стоял около стола такой же одинокий как и все в этой комнате. Старый шифоньер стоял около стены и в часы, когда спят даже самые закоренелые полуночники, лунный свет со стола переходил на него, попадая рядом на мерно тикающие красивые старинные часы, словно повешенные на стену прямо из антикварной лавки. Позолоченные ангелочки с острыми крыльями держали циферблат этих часов в своих руках. В углу возле двери стояла раскоряченная черная вешалка, на которой висело пальто и шляпа старого музыканта. Внизу стояла его обувь – старые заношенные ботинки да пара сапог. Незаправленная кровать у противоположной стены с низкой тумбочкой у изголовья дополняла картину одиночества этой комнаты.
А она все стояла у окна. Ей хотелось плакать, но она не могла. Хотелось запеть, она вспоминала их с музыкантом старые мелодии и силилась выдавить из себя хоть ноту, но она не умела делать этого без него. А затем вновь наступал рассвет…
Прошел месяц. Она все чаще прислушивалась к звукам за дверью – не идет ли он, или может хоть кто из соседей заговорит о нем – что с ним, где он, жив ли еще? Но все было тихо. Ожидание становилось все более напряженным. Время шло, но вестей о нем не было никаких, словно весь мир забыл о его существовании. Пыль покрывала комнату все больше и больше, раскрашивая мебель в сероватый цвет, паучки плели свои паутинки сначала в углах комнаты, затем на люстре. Один проворный паучишка стал бегать по перекладинам в ногах кровати, ловко сплетая свои узоры. Она долго смотрела на его работу, а затем он закончил и успокоившись, затаился без движения в середине своего кружева в ожидании добычи – какого-нибудь случайного комарика, мушки, а может, если повезет, и тараканчика, которые тоже было обрадовались отсутствию хозяина и начали бегать по столу, кровати, стенам, шифоньеру, полу, но быстро убедившись, что еды нет, куда-то ушли. Она смотрела на улицу – вдруг он там появится и хотя окна выходили на противоположную от подъезда сторону – в такие моменты надежда не знает логики. Он не приходил.
Все чаще она начинала думать теперь, что старого музыканта больше нет, что он умер. Тогда она плакала без слез, вспоминая их выступления, когда он выходил на сцену, садился на стул посередине и начинал играть. Они пели с ним грустные песни, его пальцы бегали по струнам, извлекая удивительные мелодии, и некоторые люди в зале смахивали слезы. А затем он начинал играть веселые мелодии и слезы высыхали, зал озарялся улыбками, люди начинали притопывать и хлопать в такт зажигательным мелодиям. Играл он живо, с широкой улыбкой, подмигивая в зал женщинам, глядевшим на него во все глаза и жадно ловившим каждый его взгляд, и каждый раз находилась счастливица, которая после концерта долго хвасталась подругам, что он посмотрел на нее и даже подмигнул ей. Публика любила его, а он любил музыку. И даже дома, в перерывах между выступлениями, он мог часами сидеть, задумчиво перебирая струны, или, по настроению, греметь в ритме испанского зажигательного танца или ритмичного аргентинского танго. Он был музыкантом с большим талантом, так говорили ему все, кто знал его. Но все хорошее когда-то кончается, и былые герои и любимцы публики оказываются забыты. Вкусы и предпочтения меняются, на смену приходят другие. Он не был в обиде, он знал о неминуемости этих перемен. И когда они настали и его гастроли канули в лету, он лишь сказал ей: «Ну что ж, отыграли мы свое с тобой, пора на покой». И хотя сказал он это с улыбкой, она знала, что на душе у него очень тяжело. Его музыка была больше никому не нужна, а он так любил ее. Сначала он все так же часами играл, перебирая струны, но с каждым разом все больше воспоминаний накатывало на него и все острее чувствовалась ему его ненужность. В конце концов он перестал играть. И вот уже много лет не прикасался он к струнам, а теперь стал дряхлым стариком и может и рад был бы еще разок сыграть, но пальцы уже вряд ли стали бы слушаться его. Вот так и жил старый музыкант в тишине, без любимой музыки. А тут еще и болезнь подкосила его. Старость неумолимо брала свое. Он был один, за время своей артистической карьеры семьи так и не завел, а теперь, она знала, что даже в больнице навестить его было некому. И от этого было еще грустнее. Она была почти уверена, что он умер. Но наступали моменты надежды, когда она вдруг начинала понимать, что если бы это в самом деле случилось, немедленно пришли бы в его квартиру чужие люди, начали бы описывать и увозить имущество, квартиру выставили бы на продажу за неимением наследников. А этого не происходило, и солнце слегка проглядывало сквозь тоскливые тучи. Время шло.
Она уже почти смирилась с его отсутствием, былая тоска притупилась, одиночество разлуки стало привычным. Она устала страдать, надеяться, переживать, вслушиваться в звуки за дверью. Она теперь просто существовала, хотя и не переставала ждать. И вот однажды, когда тянулся очередной безрадостный день, люди сменялись людьми, автомобили – автомобилями, оставляя при этом пейзаж до тошноты неизменным, что-то произошло.
Она все так же стояла у окна и следила за жизнью на улице, часы все так же мерно тикали на стене. Пыль все так же лежала вокруг, паучки все так же плели свою паутину. И вот, в этой знакомой привычной тишине, вдруг раздался звук, которого не было слышно уже почти два месяца – звук, сам по себе бывший тихим, разорвал тишину своей неожиданностью, это был звук ключа, поворачиваемого в замочной скважине. Она замерла, не веря себе. Туча мыслей промелькнула с молниеносностью вспышки света. Кто это? Он, или кто-то, кто пришел описывать имущество старого музыканта, который скончался и теперь она должна узнать об этом? Наконец дверь медленно открылась и на пороге появился он… Живой. Дряхлый, седой, похудевший, побледневший, из-за чего он казался теперь еще дряхлее даже своих лет. Но живой. Он вошел, неспешно закрыл дверь и не обращая внимания ни на нее, ни на паучка, жившего теперь в перекладинах его кровати, сел на неряшливую пыльную простыню. Он долго сидел так, видно было, что он очень слаб и болезнь не оставила его совсем. Может только чуть ослабила свою хватку. А она смотрела на него изо всех сил и думала только об одном – как дать ему понять, что он не один, что она так долго его ждала и теперь так рада его видеть? Она видела его потухшие глаза старого человека и так хотела, чтобы он почувствовал ее ликование, ее радость от того, что он вернулся, что он все-таки жив! Но как она могла это сделать? Все внутри переполняло ее музыкой. Она так долго ждала, надеялась, верила и он все же вернулся! Он не оставил ее одну, та нить, что соединяла их долгие годы, еще цела! Она напряглась изо всех сил, она пыталась обратить на себя его внимание, но все было тщетно. Музыка, что играла в ней, была слышна только ей, он же сидел в той же позе на кровати, сгорбившись и опустив усталый взгляд в давно не мытый пол. Но она не могла молчать, слишком велика в ней была радость, которая рвалась из нее, переполняла ее нутро и в конце концов должна была вырваться наружу. И это произошло. Случилось невероятное, но большая радость и не на такие чудеса способна – и она вдруг запела. Запела одну из его самых любимых мелодий, которую он когда-то так любил наигрывать. Вздрогнув от неожиданности, он во все глаза посмотрел на нее. Как она была счастлива, что он обратил на нее внимание! Она так хотела порадовать его, так хотела развеселить. Стараясь изо всех сил, она напрягалась во всю мощь своих шести струн. Она вложила всю свою душу в эту прекрасную мелодию, которая лилась из нее, напоминая ему о самых счастливых днях в его жизни, когда он был молод, красив, талантлив, любим публикой, когда они выступали с ним вдвоем, когда сцена принадлежала только им двоим – ему и его верной гитаре. Старый музыкант вдруг понял это и взглянув на него в очередной раз, она вдруг испугалась, увидев слезы, стекающие по его щекам. Не перестаралась ли она? Не ввела ли его в еще большую тоску, вместо того, чтобы развеселить его? Она хотела уже замолчать, но вдруг поняла, что это были слезы радости. Слезы приятных воспоминаний, которые зачастую бывают более целебны для души человека, чем смех. Она все пела и пела. Закончив одну мелодию, она начала другую. Закончив эту, завела третью. Так она стояла у окна и пела, а слезы все лились и лились по его щекам. Долго они так просидели – старый музыкант и его поющая гитара.
Наконец, совсем без сил, она умолкла, и тут же немного устыдилась своего молчания. Но что поделать, гитаре тяжело петь одной, без своего музыканта. Обычно они этого не делают, и лишь большая любовь к своему хозяину способна заставить ее запеть самостоятельно. Хотя случается это крайне редко, практически никогда…
Умолкнув, она стояла и ждала, что же будет дальше. Он все сидел с опущенной головой. Но вот наконец, посидев еще немного, он вдруг поднял голову, встал и медленно пошел к ней. Она замерла, ведь он так давно не брал ее в руки. Подойдя к ней, он бережно отер пыль с ее боков, и медленно взял в руки слабым движением когда-то уверенного в себе гения музыки. Она посмотрела на него и вдруг увидела на его лице давно забытые, но когда-то такие знакомые черты. Его давно не улыбавшиеся старческие губы расплылись в улыбке, которая когда-то так очаровывала дамские сердца, а в давно потухших глазах вдруг загорелась искорка, которая могла означать только одно – все, что могла подарить гитара своему старому хозяину в знак своей любви к нему и благодарности за многие счастливые годы, все, на что был способен простой деревянный инструмент, она подарила ему сполна…