– Животное – и есть животное, от словечка «живот»… Пожрать, пометить территорию, оставить потомство. Но вот, в тупую лохматую башку этого самого животного, взяли, да и втиснули корпускул вселенского сознания… – Борис Николаевич Хотисин, реаниматолог местной Бушмановской психбольницы, явно промахнувшись, неловко ткнул растопыренной ладонью в стол. Рюмка с коньячком, сунутым сегодня родственниками больного, высоко подпрыгнула, но благополучно приклеёнилась. – Втиснули! А на кой хрен? Вот и сидит теперь такой волчара – подмигнул он себе в зеркале, вытирая с подбородка кетчуп, – и, тоскливо подвывая на луну размышляет, гад… – один ли он во вселенной, али нет?.. Да… – зверьё-с! Звери, зверьки, зверёныши. Ведь кого только не жрём-с? Себя, как оказалось, чаще!– плотоядно ухмыльнулся он, старательно обгладывая копчёную куриную ножку.
– Властители дум-с… – подхватив колечко лука с селёдочницы, он, наконец, принял вожделенную стопочку. – Да… Да! Именно они – творцы всех мастей во всём и виноваты! – Остренького им подавай, запредельненького… Правда, их тоже понять надо: из себя не выпрыгнешь, – чуда не сотворишь, непознанного не познаешь. А выпрыгнешь, так не факт, что и вернёшься. Сам пробовал, задержал дыхание почти до комы, такое разглядел… Так ведь откачали друзья товарищи… А как теперь жить-то, когда каждый вечер обратно тянет?.. То-то же! Вот она – главная тайна, что от нас прячут! А так бы все - как горох посыпались…
Иногда жесточайшая несовместимость высшего и низшего в его жизни буквально разрывала Бориса Николаевича надвое. Заглушить причиняемую ей боль удавалось только плоскими шуточками «Русского радио» да пузатой бутылочкой… Нет, не коньячку, как вы подумали, а божественного «Амаретто" с персиковыми косточками на этикетке.
- Только ведь не суют его в карман белого халата, нет, не суют! А жаль…
Вроде и бабское вино, но именно этой вяжущей сладости и не хватало скрюченной повседневными несправедливостями душе Хотисина.
Он и сам не заметил, как втянулся. «Амаретто» покупалось уже ящиками. Пил в одиночку, уходя в краткие отпуска за свой счёт. Когда не было сил доползать до магазина, завелись дружки. В конце концов, именно благодаря их стараниям, он и очнулся однажды в морге с проломленным затылком. Видимо это был конец. Но одновременно и начало. Покопавшись в спецлитературе на сию злободневную тему (всё, что применялось у него на работе, казалось ему лишь дешёвым фарсом), он нашёл наиболее действенное средство – ездил в Москву, в Бакулевку, где ему делали химические вливания в вену. Одной инъекции хватало на три месяца. Так прошло два года, в течение которых он понял, что ему нельзя не только конфет или торта с ромовой пропиткой (сладкое, как уже говорилось, он очень любил), но даже подкисшего варенья или перестоявшего кефира. Ничего забродившего. Сразу рецидив! Запой на неделю и больше.
Кроме химии, Борис Николаевич предпринял ещё ряд действенных мер. Прочертил себе маршрут от дома до работы, минуя все чепки и скопления собутыльников. Составил ряд сценариев, как поссориться с пьющими дружками, даже с указанием дат. Стал закупать продукты на две недели, чтобы реже ходить в магазин. Активно занялся отложенной когда-то диссертацией. И так далее…
Наконец, ему удалось справиться с ситуацией. Так он прожил шесть лет, пока однажды его не пригласили на вечер выпускников в родной город, куда он и отправился в белом костюме с дипломатом и в дорогих очках. Там дамы уговорили бедолагу выпить в их честь пол фужера шампанского. Мол, от такой малости ничего не будет…
Очнулся Борис Николаевич под забором, где-то на окраине, совершенно голым, без денег и документов. Надев на бёдра подвернувшуюся картонную коробку, он пришёл в местное отделение полиции и объяснил ситуацию. Там всласть посмеялись, но помогли. Дали кое-какую одежонку, справку вместо паспорта и позволили позвонить в психбольницу, откуда ему выслали деньги на билет.
Всё стало более чем ясно. Лютый зверь, с которым он столько боролся, не изгнан, а будет жить в нём всегда, поджидая своего часу.
Бороться вдвоём легче. И он, наконец, решил жениться. Знал ведь, нутром чуял, что брак не для него: ограничения, уничижающие мелкие и большие хлопоты, опрощение, оглупление. А главное – ответственность. Не смотря ни на что, он был человеком долга.
Да и как было не жениться?.. Борис Николаевич ходил в гости к семейным парам, ел праздничные пироги, сажал на колени чужих малышей. И явно чувствовал себя в чём-то не состоятельным… А это унижало. Естественно он задёргался. Сие было замечено женским полом. Правда, первым сделать шаг в сию петлю, он пока не решался.
Официантке из соседнего кафе Марине Черных пришлось самой соблазнить его, сделать вид, что беременна, потом вселиться со всем своим барахлом в его сирую однокомнатную квартирку. И больше у Бориса Николаевича уже не было ни минуты отдохновения или тихих размышлений. Новоиспечённой жене всё время было что-то нужно, она постоянно теребила его, что-то требовала, чем-то была недовольна, жаловалась, возмущалась, закатывала скандалы, и он не выдержал. Просто собрал вещи и ушёл на съёмную жилплощадь, оставив жене свою законную.
Но если тебе что-то назначено свыше, его вряд ли избежишь. Он снял девятиметровую комнатушку в трёхкомнатной квартире, и его соседками оказались сразу две такие «марины». Сначала Борис купил себе электроплитку и электро чайник. Потом стал ходить в баню. Потом прыгать прямо от входной двери на коврик у своей, стараясь не наступать на вечно сырой от мытья пол, а потом даже и обрызгивать свою дверь освежителем воздуха.
Зато он стал подолгу гулять. Частенько, сидя на скамейке в городском парке, он в подробностях припоминал свою недавнюю добровольную поездку в Припять. Будучи врачом по профессии, он занимался там сразу всем. Был и педиатром, и хирургом, и акушером. Почему-то именно там, на грани жизни и смерти, две рвущие его на части сущности на время примирились. Бывает пир во время чумы, а бывает и коммунизм в зоне радиоактивного заражения. В Припяти и вокруг можно было идти по улице, найти чью-то открытую машину, причём заправленную бензином, доехать на ней куда нужно, зайти в столовую, поесть бесплатно и бесплатно же переночевать в гостинице. После тяжёлой, грязной, изнурительной работы – это было просто спасением. Никаких бумажек, никаких объяснений. Работа делалась молча и потому полнее и результативнее.
Правда, люди там вскоре поделились на людей будущего и людей прошлого. Будущего – это те, что пытались найти выход из сложившейся ситуации, зачастую жертвуя своими жизнями. И мародёров – уже не людей, а животных, грызущихся за брошенную им чрезвычайными обстоятельствами изрядно заражённую кость.
Именно после Чернобыля он бросил работу. Доза, полученная им в Припяти, вынудила оформить инвалидность. Странно, но при столь плохих анализах он чувствовал себя вполне сносно. Лишь немного больше обычного спал и быстро уставал. Но охват мыслью стал шире и свободней. Сначала ему показалось, что он наконец-то обрёл долгожданную свободу. Природа и он. Информация и он. Осмысление этой информации, не понуждающее её обрабатывать или фиксировать. Диссертацию он, конечно же, опять забросил. Осознание реального и полу реального захватило его вольным объёмным потоком. Неожиданно вспыхивали нечаянными искрами истинные прозрения, приоткрывались тайны небытия, и всё протекало сквозь него или обтекало его, не травмируя, но и не наполняя, а уносилось куда-то в белесую муть полусознательного. Прошёл год, минул второй. Потом третий…
И вдруг ему опять стало чего-то недоставать. Да-да… Началось это именно тогда, когда он встретил на пристани ту пару...
Они были похожи, он и она. Одинаковые высокие лбы, чуть седые прядки над ними. Почти одинаковые взгляды. У неё чуть мягче, у него чуть жёстче. Но смотрели они явно в одну сторону. Понимали друг друга с полуслова. Были бережны и внимательны. Прежде такое не попадалось ему на глаза. Он изучал их весь вечер.
Они долго гуляли по берегу, потом, сидя на большом валуне, что-то ели из одного кулёчка, пили из одной пластиковой бутылки. Он не нашёл предлога, чтобы подойти и заговорить. Не правда ли странно для его профессии. Но ведь он уже и не был врачом, скорее – одним из пациентов Господа Бога.
Она была красива, той возрастной красотой, которая обретается ясностью мысли и внутренним благородством. Мужчина был явно моложе, но более потрёпан жизнью и обстоятельствами. Ожесточение проглядывало в его чертах и жестах, но его женщина, будто обволакивая, тут же гасила эти нечаянно прорывавшиеся вспышки.
Борис Николаевич попытался представить их в домашней обстановке, где-нибудь между фикусом и книжными полками или на кухне за чашкой чая. И ему вдруг нестерпимо захотелось тепла. Захотелось, чтобы ему тоже укрыли от ветра колени полой расстёгнутого плаща или поправили сбившуюся на затылок беретку.
И тогда у него созрел план. Вернее появилась цель. Он стал искать её, свою половинку, или хотя бы четверть. Ведь не всем так везёт. Он искал её на троллейбусных остановках, в магазинах, библиотеках и поликлиниках, а более всего в уединённых местах, куда её должна была толкнуть та же жажда поиска, что с недавних пор владела им. Иногда его просто ужасало, что ни в праздничной толпе, ни в похоронной процессии ему вообще не попадалось ни одного с его точки зрения человеческого лица, куда уж там женского.
Мужские лица были зачастую свиными или деревянными, женские злобно-самодовольными и презрительными. Часто встречались женщины, у которых вообще не было лица, так… белесая мятая тряпочка.
– Совсем сожрали бедную…– думалось ему тогда, и он спешил отвести взгляд, как отводят его при виде растерзанного кошками голубя.
Как-то в начале апреля, гуляя вдоль побелённой кладбищенской стены, он наткнулся на афишу местного заводского клуба. Название спектакля показалось интересным «Дороги в никуда». И он решил зайти. До спектакля оставалось минут двадцать, и Борис Николаевич невольно принялся разглядывать вывешенные в фойе портреты актёров. Третьей слева была Она. Никакого сомнения. Он давно уже мысленно рисовал именно это лицо, сжился с ним, выбрал его из тысяч, полюбил каждую чёрточку. И прядка надо лбом была чуть тронута белесым серебром, серебром работы человеческой души, мук её чёрных, терзаний её светлых… Он заглянул в программку и узнал, как её зовут. Хотя, почему узнал?.. Он знал и раньше – Вера. Он и прежде чувствовал на губах горько-сладкий сливовый вкус этого имени, но никак не решался произнести его вслух. Казалось, чудо рассыплется от прикосновения, как взорвавшийся от перепада температур хрустальный стакан.
Вера Рябинина. Как тепловой удар прямо в сердце. Глаза у неё были, как у всех хороших актрис – большие, глубокие, печально-страстные и занимали чуть ли не треть лица. Тонкая прямая линия носа, тёмная рама сбившихся на бок волос и глаза… Одни глаза… Рта и подбородка, казалось, и не было.
– Такая не сожрёт. И орать не будет. Да, скорее всего и не умеет. Иначе бы рот непременно появился и, с ростом аппетитов, всё рос бы и рос, чуть не до ушей. – Опять вдруг невольно ожесточился он, но тотчас увидел её и наяву. Она не шла, а будто бесконечно множилась по ходу движения, полу опершись грудью на создаваемую ею же незримую опору.
– Так они всё-таки летают… – нервно передёрнулся он.
Да и облик её, вернее образ – легко возбудимый, постоянно меняющийся, был одновременно и реален, и явно выходил за рамки чего либо реального.
– Разве у такой могут быть – семья, дети, кастрюли… А ведь, наверное, есть. Бедная моя. Как же ты?.. Как жива ещё?.. Но ведь и я, после всего… Вот и она.
Он просто взял её за руку и повёл. Вернее, потащил, как воздушный шарик на нитке. Она ни о чём не спрашивала. Шла, не оглядываясь и не сопротивляясь.
– Странно… – подумал он. Наверное, так бывает, когда уже сто лет никто не брал за руку, никто никуда не вёл...
На улице было довольно темно. Но даже этого ему было мало. Так хотелось, чтоб им не помешали. Он свернул в пролом кладбищенской стены и усадил её на скамью в первой же оградке. С фотографии на памятнике на них, чуть улыбаясь, глядел Иван Иванович Найдёнов. То ли они его нашли, то ли он их… Могилка была совсем запущенной.
Здесь они и встречались раз в неделю по вечерам, после её репетиций. Спешить... ему не хотелось, да и страшновато было.
Справа и спереди – глухая высокая стена, слева и сзади – разросшийся кустарник. Они говорили о чём угодно, кроме своих реальных жизней, даже не упоминали о них. Прошло три недели, а он так и не знал, замужем ли она... Пожалуй, в облаках неведенья и легче и чище – думалось ему. А ей было просто всё равно. Ведь хуже, чем дома, уже просто не могло быть. И после этого «хуже» уже не хотелось никакой второй попытки. Хотелось просто любить или хотя бы надеяться…
Души их сливались, как цветные мыльные пузыри на грани схлопывания и образовывали один большой, у которого хватало сил взлететь меж крестов и цветущих черёмух и не взорваться от чувств. Они долго следили за ним, запрокинувшись крест накрест, пока начинали слезиться глаза, и от этого хотелось задремать, прямо здесь, у чужой могилки.
Однажды он зашёл за ней на час раньше и увидел, как один из актёров, подхватив его Веру на руки, молча потащил её в темноту коридора. Она, как ему показалось, довольно неприятно смеялась, делая вид, что отбивается.
– Ну, что ты делаешь?
– Что должен. Молчи, женщина, когда тобой занят мужчина…
Борис Николаевич опрометью слетел в холл первого этажа, поэтому не услышал продолжения разговора.
– Сбежать хотела? Там наши тебя ждут. Сегодня у Свиридовой юбилей – пятнашка на сцене, как никак…
– Ну, если только одну рюмочку… Меня ждут.
Хотисин резко свернул в театральное кафе и заказал сразу две бутылки водки. Через час с ним всё было кончено.
Выпорхнув на улицу, Вера поискала его глазами и тотчас попятилась.
– Боже мой... Опять? За что?…
На широко расставленных ногах, в полуприсядку, к ней направлялось нечто… Белки глаз бешено вращались, на кабаньем загривке топорщился то ли шарф, то ли седая щетина. Он протянул к ней корявую неверную руку и издал нечленораздельный хрип. Из угла рта его на воротник тонко потекла липкая белесая струйка.
Вера отшатнулась, и бегом кинулась к подъехавшему троллейбусу, запрыгнула на ступеньку, но Борис Николаевич, или то, что от него осталось, руками разодрал уже захлопывающиеся двери и, рыча, ввалился в троллейбус. Она пробежала вперёд и села на ближайшее к выходу сиденье. На беду контролёра не было. Пассажиров тоже. Он, тяжело переваливаясь, добрался до неё, плюхнулся рядом и, выставив локоть, перекрыл ей путь к выходу.
– Ты… Ты…
– Я знаю – как можно спокойнее выдавила из себя она. Меня задержали. Ты же сам говорил, что в человеческих отношениях главное доверие и хоть какая-то свобода. Я и опоздала-то на полчаса.
– Да. – неожиданно согласился он, и взгляд его на мгновение стал осмысленным. – Да. Но ты всё равно с-с-с…» Он опять заскрежетал зубами и поднёс к её лицу кулак. – Все вы…
Тут дверь троллейбуса распахнулась, и Вера птицей выпорхнула на волю. Он ринулся за ней. Но левую ногу его защемило меж створок дверей. Он упал на четвереньки. Троллейбус тронулся, и Хотисина потащило под колесо.
Спрятавшаяся за троллейбусной остановкой Вера от ужаса закрыла глаза и присела.
Но в последний миг он всё-таки выдернул ногу, оставив внутри ботинок, упал на бок, перекатился к бордюру, но тут же, встав на четвереньки, невидящими глазами уставился в её сторону.
– Видимо, почуял… Как зверь! – подумала она.
Он дико оскалился, но тут же, грязно выругавшись, высморкался на асфальт и прихрамывая потащился за троллейбусом.
– Животное… Господи, ещё одно животное… – неловко поднялась Вера, почему-то утирая лицо, словно от налипшей паутины. На плечо ей медленно слетел лепесток уже отцветающей вишни. Она растёрла его меж пальцами, поднесла к носу и страдальчески улыбнулась.