В соавторстве с Филиппом Хаустовым (http://www.stihi.ru/avtor/philkhaustov).
Если лежать с закрытыми глазами, вытянувшись, как брёвнышко, то любая, даже самая замызганная комнатушка превращается в облачный замок. Не припадает потолок к тебе так, словно вдавит тебя сейчас по самый кончик носа в узкую койку, стены не пытаются шагнуть друг к другу и стиснуть плечи, и это просто прекраснейший способ себя обмануть. Тот, кто пробовал так теряться в пространстве, ни с чем потом не сможет это ощущение перепутать - где право и лево, вчера и сегодня, даже собственная левая нога кажется чужой.
Под усталыми веками распахиваются новые глаза, светлые и быстрые. На выдохе плавно приподнимаешься над своим отчуждённым бревенчатым телом. И отпустивший себя свежий ты на всю ночь предоставлен тому, что душе угодно. Пока тяжёлая половина бездумно спит и не сковывает тебя.
Можно гладить и полегоньку расправлять дышащие облачные стены. Припадать к ним лбом, губами, оставлять отпечаток себя – так, как на зеркале обычно остаются тёплые, туманные, как изморозь, отпечатки прислонившегося к нему ребёнка. Можно расставить во всех углах своего замка смешные музыкальные шкатулки и поиграть с лучистыми звуками в догонялки.
Фонари за окнами будут то качаться туда-сюда, как пёстрые тропические рыбы, то фейерверками прыгать далеко в небо. Потом созреют, начнут пускать ростки и открывать свои лохматые цветочные чашки. Выпустят вверх вытянутые тычинки с жёлтыми шарами на кончиках, и поднимаются эти шары аэростатами, и плывут, плывут, плывут куда-то чередой круглых рассыпанных бусинок. Не найдётся нитки, чтоб их скрепить, не найдётся слова, чтоб вернуть тебя в известность из неизвестности, из туманного переменчивого сказочного королевства.
У тебя окажется много красок и длинных карандашей. Потолок приподнимется ещё выше и, если нужно, неторопливо прокрутит перед тобой день. И можно будет всё раскрасить, как душе угодно, и недостающее подрисовать ярким графитовым стерженьком. Чуть замедлить и приблизить картинку. И тому, на кого днём не хватило сил, сказать:
«Прости. Я тебя люблю».
А больше ничего не надо. Остальное – враньё.
И лежишь с закрытыми глазами, между явью и сном, и внезапно видишь комнату так чётко, как никогда со своим близоруким зрением не смог бы её увидеть при пылающей яростно и ослепительно пухлой лампочке, не заглушенной ни завесой ткани, ни вьющимися чёрными ночными бабочками, ни ладным конусовидным абажуром. Одеяла скалятся, тени незлых косматых чудовищ, скрючив лапы, крадутся от стены к стене. И вот погружаешься в самопридуманную кружевную облачную сутолочь, скользит сквозь тебя косой, с неровными краями расплывчатый месяц, жёлто-сливочный, разогретый в стремительном движении.
Но только вцепишься в эту медитативную, гулкую странность ощущений, как что-нибудь обязательно вырывает тебя из неё. Грохает посуда об пол, потому что внёсся сквозняк в приоткрытую форточку. Кто-то беспардонно включает свет и с ходу, обрушивая на полуночного лунатического тебя необъятные тонны жизнерадостной дневной чуши, ворошит всю эту белую пену стен, и вещи снова становятся каменными, деревянными, оформленными. Подходит кот и утыкает мокрый нос в незащищённую босую ступню. А я мог бы - поэму, мог бы сочинить великое, мог бы взлететь над собой в молитвенном окрылении, но нет, всё на свете мешает, когда стремишься успокоиться и найти в себе волшебство. А то и начинает мгновенно чесаться ухо или шея. Или вспоминаешь какую-то совершеннейшую глупость, привязывается чьё-то длинноносое лицо, всплывает в темноте, ярко разгоревшееся на костре услужливой памятью, и вспоминаешь, как это лицо смеётся и шмыгает, потряхивается комически. И снова вдохновенная немота сознания раскалывается звуком неукротимой внутренней суеты.
Потоки шума остро хлещут по твоей синеве. Из-под кружевных пологов вырастают волны судорог. На беззащитных стенах проступают серые разводы, набухают волдыри. Чесотка в шее полыхает внизу, как назойливая тревожная кнопка. Только бы не сорваться, только бы дойти доверху.
Твоя облачная фата-моргана спешно закупоривается, спасая себя: захлопывает всполошённые ворота, покрывается тучным панцирем. Испуганные шкатулочки замолкают и прячутся по углам.
Пространство перед тобой сужается. Затягивают водовороты горького электрического света. Сливочный месяц пузырится и капает в черноту.
Делаешь последний прыжок сквозь ещё живую часть стены: прямо в потолок, туда, откуда ещё не стёрт твой исправленный расписной день.
Только бы успеть: «Прости. Люблю» - и навсегда останется так.
Последний рывок...
Удар. Резкая боль в затылке. Рисунок тает. Пустой стеклянный потолок с печальным звоном бьётся на искристые осколки.
Человечек гаснет, летит сквозь пустоту, в изнеможении закрывает прозрачные глазки и опадает в глубину тяжёлого громоздкого тулова.
С трудом отряхиваешься ото сна, отпихиваешь кота, раздражённо мотаешь головой. Перламутровая чудь качается, расходится блестящими волнами за границы стен, смывает сама себя с плоского, уже во всей своей настоящести обозначенного параллелограмма комнатного пола. И вот проявляется безвкусный квадрат непонятной картины с зелёным пейзажем, и проступает выпуклым кубом спящий пожилой телевизор, и звенящий утренний комар проносится пикирующим боингом из сквозящей, шевелящейся, как книжка с треплющейся на ветру приоткрытой обложкой, форточкой. Здравствуй, день – пылко-тусклый, вполне родной, как поношенная кофта с длинными рукавами, привычно громыхающий посудой, сердечным боем и неусыпными, параллельными и перпендикулярными серебристыми дорогами.
И только в правом зрачке остаётся зоркий осколок размером с песчинку.
Если бы ты только мог обернуться на собственный зрачок, тебе бы открылось всё, что душе угодно.
«Давай скорее руку. Ещё не поздно. Вот так. Я тоже тебя люблю. Вообще всё ерунда, кроме цветных карандашей и музыкальных шкатулок».
Два светлых, лёгких человека долго стоят обнявшись. Теперь время не важно, теперь его сколько душе угодно. Потом берутся за руки и не спеша поднимаются на крышу замка запускать зарю.