Татьяна Плахотич
Шурочка, смуглая невысокая девушка, с тёмно – серыми глазами, которые озорно глядели из - под пушистых ресниц. Смоляные волосы были туго заплетены в две косы. Послевоенные годы, было не до украшений, но у Шурочки ленты в косах были атласные. Это отчим, большой неуклюжий мужик – фронтовик, баловал свою смугляночку. Он появился в домике у Шуры в гимнастёрке, грудь в боевых наградах, за плечами солдатский вещмешок. Огромного роста, в их избёнке он головой доставал до матицы. Его кирзовые сапоги пахли дёгтем, а в вещмешке, вместе с пряниками, кусками сахара лежала красная в горох косоворотка. Увидев его первый раз, Шура оробела и быстро, серой мышкой, юркнула на печь к старой бабке. Он потоптался у стола, выкладывая гостинцы, о чём – то пошептался с мамой и легонько, чтобы не спугнуть дитя, отодвинул занавеску и заглянул на печь.
– Ну что, Шурочка, будешь звать меня папкой?
В первую минуту девочка оробела, но, взглянув в его глаза, синие, добрые, в которых, как туман над утренней речкой, таилось ожидание, Шура поняла – свой. Куда делась робость, и, с детской непосредственностью она выдохнула
– Отдашь рубаху на платье – буду!
Огромный, торопливый шаг к столу и кумачовая в белый горох рубаха в руках у Шурочки.
– На, дочка! Мамка тебе платье завтра сошьёт, ты будешь у меня самая красивая на селе.
С тех пор так и повелось. За свою долгую жизнь, теперь уже папка, ни разу не нарушил своего слова. У его Шурочки, если платье, то с оборочками, если ленты, то атласные. А она, за это, любила его до глубины своей души. Защищала от сварливой бабки и от мамкиных упрёков. Даже повзрослев, когда понимала, что он виноват, всё равно была на его стороне. За это папка ласково гладил Шурочку по голове и тихонько говорил:
- Спасибо, дочка. Одному мне из окружения не выбраться бы.
Детство, даже голодное, послевоенное, всё равно радостное, а уж когда девчонка подросла, да, как говорят на селе, в пору вошла, тут счастье через край. Сельские мальчишки заглядывались на Шурочку с нескрываемым восторгом. Весёлая, общительная Шура находила общий язык со всеми. Папка был назначен председателем колхоза, но девчонка не возносилась, друзей и подруг у неё было много.
Большой компанией ребята и девчата собирались вечером у Старого омута. Играли в игры, пели песни. Голос Шурочки выделялся своей чистотой. Лучше Шуры пела только её лучшая подруга Валя. Так, накупавшись в тёплой, как парное молоко, воде, обсушив по кустам черёмухи свои платьишки, девчата собирались у костра, который парни разжигали на глинистом берегу сразу, как только садилось солнце. Сидя на тёплой глине, не утратившей ещё ласки полуденного зноя, подставляя огню свои ладони, девчата тихонько заводили песню. Валя всегда запевала военные песни. У неё это получалось «до мурашек по коже». Если Валя пела «Синий платочек» - её голос звенел… Как, в этот миг, они все ненавидели врага и войну. А вот если про любовь, то по кругу шёл говорок:
– Шура, давай нашу!
- Шурочка, про милёнка…
Шурочка поправляла на плечах косынку, откидывала назад непослушную прядь и, глубоко вдохнув, начинала…
Песня в её запевке плыла, звала за собой, приглашала петь вместе с ней. Песни плыли, летели, плясали по водной глади, купались в лунной дорожке до полуночи. Напевшись всласть, устав от музыки, кто – нибудь говорил:
– Ещё раз окунёмся, и по домам.
Вся компания прыгала в ночные воды омута. Спугнутые мириадами брызг, звёзды кидались врассыпную. Накупавшись, затушив кострище, все расходились по разным сторонам. Кто помладше – шли кучкой, старшие разбредались по сонным улочкам парочками. Одни до первой скамейки у дома бабки Нюры. А кто – то дальше, через село, к поскотине.
….Уже третью неделю за Шурочкой лёгкой кошачьей поступью, сбоку, чуть приотстав, ходил Керим - калмычонок, парнишка пятнадцати лет.
Их с семьёй привезли в село во время войны. Всё было чужое: и снега по пояс, и зима длиною в полгода. Лишь лето было чуть сродни тому, что помнил о родине Керим из детства. Он сразу заприметил Шурочку, она своей смуглостью напоминала ему сестёр. Керим был влюблён в Шуру, но по – мальчишески стеснялся этого чувства. Услышав заливистый Шурочкин смех, вздрагивал, одной кожей, как степной скакун, ком подкатывал к горлу, и вырывался то ли стон, то ли вздох. Шурочка замечала его взгляды. Её смешила нерешительность Керима. На вечорках, глядя на него, они с Валей начинали шептаться и тихонько смеяться. Керим смущался ещё больше, казалось, огонь, вспыхнувший внутри, сжигал его. Керим не понимал, что эти глупые девчонки просто держали его внимание на себе. И вот уже третью неделю Шурочка «разрешала» ему себя провожать. Она шла впереди, запуская босые ноги в тёплый пушистый чернозём деревенской дороги, что – то мурлыча себе под нос.
– А я могу говорить слова наоборот., - вдруг ни с того, ни с сего произнёс Керим.
– Это как? - спросила Шурочка, даже не обернувшись.
– Читаю их с конца.
– Шиворот на выворот?!
– Пусть так, но это интересно. Не каждый это может.
Шурочка остановилась и, помедлив, сказала:– Ну, скажи что-нибудь.
– олес,- брякнул Керим первое, что пришло на ум.
– Село! Шурочка весело рассмеялась.
- А ещё!
Керим помолчал, а потом тихо произнёс:
– юлбюл, – и добавил:
– ябет.
Шурочка не сразу смогла повернуть слово, но по голосу Керима, который вдруг стал сиплым, поняла что – то. Хорошо – было темно, а то Керим увидел бы, как по щекам Шурочки брызнул румянец. Его было так много, что уши и шея девушки тоже стали пунцовыми.
– Дурак! - крикнула Шурочка и побежала домой. А Керим, постояв немного, пошёл в другую сторону, бурча себе под нос:
– Каруд и есть.
Они не встречались несколько дней. Керим не приходил к Старому омуту. Во вторник, Шурочка бежала к Вале, поболтать о своём, о девичьем. Навстречу ей во весь опор летел конь. Шурочка не сразу рассмотрела всадника. Керим резко осадил коня, развернул его и поехал рядом.
– Шура, я не хотел тебя обидеть. - Полушёпотом, полувздохом произнёс парнишка.
– А я больше обиделась, что домой одна хожу, страсть как боязно.
Шурочка подняла на него свои огромные серые глаза. Ах, что творилось с Керимом. Он хотел утонуть в этих серых озёрах, ему хотелось кричать, петь, плакать и радоваться.
– Э – эх! - Крикнул гортанно Керим, и, ударив в бока скакуна голыми пятками, помчал через всё село.
– Шальной. С теплом подумала Шурочка. И улыбаясь сама себе, пошла домой, совершенно забыв про Валю.
А вечером, уходя всё дальше от костра, они шли в поля. Дорога уводила их туда, где их никто не видел. Они этого хотели. Керим рассказывал Шурочке о степных просторах Калмыкии, о том, какие там прекрасные скакуны, какие красивые, весёлые, а главное сытные праздники.
– Поговори шиворот на выворот.
Керим умолк, как будто чего – то ждал. Ночь была тихая. Птицы уже умолкли. Тишь предрассветная. И, вдруг, лёгкий, едва уловимый ветерок качнул травы, прошёлся по ржаным колосьям. Керим наклонился к уху девушки и выдохнул под музыку ветра
– аруШ, яом аруШ.
Всю дорогу назад они молчали. Минутку постояли, чуть не доходя до Шурочкиных окон. Шура всегда останавливалась не доходя. Папка не спал. Он всегда ждал свою смуглянку с вечорок. И когда она с укором отчитывала его, что, мол, уже не маленькая, папка, лукавя, оправдывался:
– Раны что – то болят, дочка, вот и не спится. А тебя я не караулю, я тебе верю.
– Вырасту, стану доктором, я тебя, папка, вылечу.
Никогда Шурочка не могла обмануть этой веры. Прощаясь, девушка нашла руку Керима и сжав её, шепнула:
– Всегда меня так зови…
К обеду следующего дня мамка принесла из магазина новость: ночью всех калмыков увезли. Домой отправили утренним эшелоном. В груди Шурочки всё оборвалось. Она метнулась в сени, на улицу. Не помнила, как бежала к омуту.
– Знал! Как же так, знал и молчал!
Это билось в её мозгу. Слёзы бежали по щекам, она их не вытирала, а стряхивала, мотая головой. Добежав до точка, Шурочка остановилась как вкопанная. На жёлтой, утоптанной босыми ногами глине, угольками было выложено
– яом аруШ…
Прошли годы. Шурочка выросла, как обещала папке, стала врачом. Вот только вылечить папкины фронтовые раны не смогла. Только боль сама уходила, когда его смугляночка появлялась в родительском доме.
Шурочка не знала, как сложилась жизнь Керима. У самой Александры была семья. Теперь её звали так, или по имени отчеству. Жила не хуже других, хотя, как и у всех, бывало в семье всякое. И когда было совсем худо, Шурочка уходила в луга. Садилась в траву, чтоб никто её не видел. И слушала… Слушала и ждала, вдруг ветер оттуда принесёт лёгкое и тёплое «яом аруШ»