Вечер на лес опускался чернильно-синий.
Аисты сказки рассказывали птенцам, всё про болотные травы да про трясины.
Бились хрустальные крохотные сердца в рёберном нежном сплетении, в страхе, вере,
что не коснётся ни чудище, ни беда, что из-под ног не уйдет золотистый берег,
и не подумает брат или друг предать.
Только не всё происходит, как нам хотелось, виделось в снах или думалось наяву:
в самый отчаянный миг исчезала смелость, в горестный час все попрятали нос в траву.
Вот и в гнезде появилась на свет сестрица. Пели стрекозы в осоке, трещал камыш,
птенчики жались друг к дружке, скрывая лица в тёплом пуху, что немного от солнца рыж.
Тонкая шея, как прутик плакучей ивы, нежные перья да светлая голова.
Кто же представить бы смог, что внутри червивый плод вместо сердца, озёрный в зрачках провал.
Кликала, кликала ночь и с луной плясала, братьев звала за морошкой в густой туман.
Все называли бедовой и не касались, чтоб ненароком её не пристал изъян.
"Ты - прокажённая, ведьма болотной ряски, леший в супруги возьмёт да и чёрт с тобой".
Девица слушала, пуще бросалась в пляску, будто бы в самый опасный и важный бой -
ей отзывалось болото глубинной дрожью, ветер под крылья хватал и учил летать.
Братья молчком убежали под серый дождик жёлтые ягоды милой сестре нарвать.
Ночь, оплетая осоку, к гнезду стремится - нет от птенцов ни весточки, ни пера.
"Вот же, - твердят, - какова из тебя сестрица. Бедных мальчишек отправила умирать".
Спелый закат разорвался больной аортой. Крылья спешат. В темноте не видать ни зги.
Что там блеснуло под старым прогнившем корнем: шляпка поганки иль белой спины изгиб?
Братья лежат, а вокруг фонари морошки. Белые тельца глотает озёрный ил
и оплетают их клювы сороконожки, так же как мох оплетает гранит могил.
Аисты сказки твердят, как у нас - молиться.
Вместо аминь - не ходи из гнезда, не ходи.
Там на болоте безумная бродит птица,
Сердце клюёт из разбитой своей груди.